Внезапно подумали с товарищем, что один старый анекдот идеально подходит в текущий канон под наше ОТП. Извините, я все еще в китайцах (=

Сияо, романтичная ночевка где-то в лесу.
— Скажи, эр-гэ, о чем ты думаешь, глядя на эти звезды?
— О том, как они прекрасны, пусть и далеки, и как звездный свет напоминает мне о сиянии твоих глаз, А-Яо...
— А я вот думаю, что у нас палатку сперли.

@темы: смеющиеся грибы, культивация и культиваторы

---

многобукв от любимого автора

А вот длиннющее интервью с АДБ, на восемь с хвостом тыщ слов. Про ордена из недавнего рассказа там тоже есть. И еще много чего есть.
Цитирую кусками особо доставившее, сразу перевод, чтоб два раза не вставать.

Про экшн ради экшена, лор ради лора, и немного про Аргел Тала

Сложно ли найти нужный баланс между чистым действием и более глубоким погружением в лор/внутренний мир персонажей, когда пишешь про WH40k? Как ты находишь эту точку?

Это, возможно, будет самый длинный мой ответ, так что потерпите немного.

Экшн ради экшена — довольно слабая идея. Части с активным действием играют в истории ту же роль, что и любая другая сцена: они рассказывают что-то об участвующих в них персонажах. Что-то, что читатель должен знать, что-то важное и стоящее того, чтобы донести это до человека, который открыл книгу. Таким образом вы помещаете персонажей в контекст внутри того мира, где они обитают. Для этого действие должно раскрывать персонажа и продвигать сюжет — иначе это вообще не часть истории. А если оно не часть истории, то зачем оно там? Читатели — не идиоты. Они это почувствуют. Даже если они не осознают это с точностью до формулировок, сцена покажется пустой и бессмысленной, какой бы «крутой» она ни выглядела внешне.

Читатель должен выйти из сцены боя или дуэли с более глубоким пониманием тех, кто там сражался. Почему они сделали во время боя именно тот выбор, который сделали? Как это раскрывает их недостатки и достоинства? Почему вообще они сражались? Так ли это было необходимо? И если вправду необходимо, то что это говорит о них? Что они сами думают о следующих из этого выводах? И что персонажи узнали друг о друге?

Опять же, не нужно тыкать это всё прямо в лицо читателю. В хорошей работе это получается по сути подтекст, хотя может и быть частью более явного представления персонажа.

Вот пример из того, что писал я сам: возьмем такого персонажа, как Аргел Тал. Несмотря на то, что он искусный мечник и десятилетиями учился обращаться с оружием, он отличается склонностью переходить в бою на кулаки, пинки и когти; сначала это отражает его фанатичную верность в ущерб дисциплине, а потом — то, как он проигрывает битву с демоном внутри себя самого. Это самый очевидный уровень.

Но под ним есть штуки не настолько заметные. По мере своего падения он всё больше времени в битвах тратит на то, чтобы защитить других персонажей, вместо того, чтобы убивать противников самому; это напрямую отражает войну внутри него — он сражается за то, чтобы сохранить свою личность. Он уже встал на губительный путь, если говорить о проклятии и морали, он буквально одержим демоном, но он пытается сохранить свою верность тем, кто окружает его. Он пытается быть хорошим. В его собственной искаженной, обреченной интерпретации «хорошего», во всяком случае.

Замечают ли читатели это всё настолько четко? Да, некоторые наверняка замечают, но насколько это важно? Отчасти он закончил свой путь как персонаж так удачно именно потому, что его действия отражали его внутренние конфликты и борьбу с моралью. Никакого «смотрите сюда, смотрите, что он делает». Но детали были просто разбросаны повсюду, чтобы в голове у читателей в итоге щелкнуло. Доверяйте читателям. Большинство из них оправдывают это доверие.

Так же обстоит дело с подачей лора или глубоким погружением в него. Будь это новая информация или что-то классическое, что ты открываешь заново, всё это должно давать контекст для персонажей и событий книги, и это применимо как к темам повествования, так и к сюжетным аркам отдельных персонажей. Ты не демонстрируешь старый лор исключительно ради него самого, ты делаешь это потому, что это что-то значит. Что именно? Почему значит именно это? Как это отражается на сеттинге и персонажах внутри него?

Если покопаться в этом достаточно долго, рано или поздно обнаружишь историю.

Нужно признать: есть заметная, хотя и небольшая, часть читателей, которые покупают официальные книги почти исключительно ради «информации» про сеттинги, которые им нравятся; просто сухие факты, которые можно потом пересказать на Реддите или где-нибудь еще. Это не все читатели, даже не большинство, но они однозначно существуют. Их полностью устроил бы отстраненный пересказ этой информации, потому что им не нужна история или более глубокое изучение сеттинга, им нужен контент. Но если говорить о написании лора — когда вставляешь что-нибудь исключительно ради откровения или шокового эффекта, я бы сказал, что это ровно то же самое, что экшн ради экшена.

Одна из причин, по которой в «Повелителе человечества» нет по сути ничего нового про Императора — это собрание того, что мы уже знали о персонаже или во что верили, но показанное с точки зрения людей непосредственно внутри сеттинга. Я не то чтобы люблю повторять откровения. Я предпочитаю взять то, что уже известно, и исследовать, почему люди так думают и каково это — думать так внутри мира.

Про фокальных персонажей и точки зрения

В качестве повествователей ты выбираешь несколько необычных персонажей, которые в норме не оказываются в фокусе в книгах ГВ, — например, Октавия и Кирена. Как ты решаешь, кого использовать как протагониста или рассказчика, и как ты добиваешься того, чтобы они звучали достоверно?

Если посмотреть на исторические романы, особенно лучшие из них, они часто написаны не с точки зрения знаменитых, прославленных персонажей — нет, это перспектива тех людей, кто был приближен к этим персонажам. В «Саге о короле Артуре» Бернарда Корнуэлла протагонист — один из наиболее доверенных командиров короля Артура. В «Вратах огня» Стивена Прессфилда рассказчик — раб-оруженосец, оказавшийся при Фермопилах вместе со спартанцами. В «Песни Ахиллеса» Мадлен Миллер главный герой — Патрокл, возлюбленный Ахиллеса, во время осады Трои.

В своих работах я делаю то же самое, как от первого лица, так и от третьего. Очевидные примеры первого лица — Хайон и Анурадха. Хайон — один из самых доверенных офицеров Абаддона; он достаточно близок к трону, чтобы как следует разглядеть Абаддона и вписать его в контекст сеттинга, но в то же время достаточно отдален, чтобы обладать собственным контекстом в мире. То же самое, только в большем масштабе, происходит и с Анурадхой: будучи орденской рабыней, она обладает боевым опытом и беспощадно эффективна, но тем не менее буквально принадлежит к другому биологическому виду, чем космодесантники (и испытывает благоговейный страх перед их сверхчеловеческой сущностью). Она видит их абсолютную бесчеловечность лучше, чем кто-либо еще, но также имеет уникальную возможность наблюдать их проблески человечности.

Это не какая-то магическая формула, просто определенный угол повествования. Просто возьмите любую историю, какая придет в голову, и посмотрите, с какой перспективы она получается интереснее всего. Часть притягательности «Властелина колец» в том, что Кольценосец — вовсе не один из дунаданов, таких героически-превозмогающих и проникновенно-меланхоличных. Он просто хоббит, у которого есть друзья, который не слишком-то хотел оказаться в той ситуации, где оказался, но должен исполнить долг, поскольку ответственность теперь лежит на нем. Это дает ему немало понимания, которого не хватает традиционно героическим персонажам. Это также позволяет персонажам типа Арагорна засиять в новом свете.

Кирена, смертная исповедница в легионе сверхлюдей-воинов-монахов; это очень интересное место. Какой путь пришлось пройти, верно? Октавия, пленница-навигатор на борту пиратского корабля сверхлюдей-еретиков, одновременно рабыня и самая важная, могущественная персона на корабле. Какую офигительно крутую точку зрения на всё происходящее это дает ей. Что их перспективы говорят о других персонажах в истории? Как работает их восприятие и их собственный контекст, если смотреть на более традиционных в 40k персонажей, фракции и тропы?

Это — именно то, что нужно. Дьявол именно в этих деталях.

Про космодесант, отношения внутре них и спейсмаринскую психологию

Если посмотреть на твои работы, где действуют Астартес — в частности, «Копья», «Хелсрич», Черный легион и Повелители Ночи, — заметен общий фокус на братстве между космодесантниками и их взаимодействии с обычными людьми. Что делает эту тему такой важной для тебя, когда ты пишешь про космодесант?

Потому что это реальность. Вообще здесь сложно ответить, это примерно если бы меня спросили: «почему ты пишешь о том, что небо голубое?» Потому что оно голубое, как иначе-то. Голубой цвет — одна из определяющих характеристик неба.

Отчасти дело в том, что отношения между людьми и Адептус Астартес — бесконечно, абсолютно захватывающая штука, и они полны тонких нюансов. На институциональном уровне, где есть Адептус Терра и автономия Астартес; и на личном уровне, где космодесантники — миф для большей части Империума, а для тех, кто хотя бы знает об их существовании — ужасные сверхчеловеческие ангелы смерти.

Когда люди и космодесантники вращаются в одних и тех же кругах, это помещает обе группы в определенный контекст, и есть бесконечное количество вариантов для их взаимодействия и восприятия друг друга. Это никогда не утратит для меня притягательности. И к тому же, космодесантники очень много взаимодействуют с некоторыми группами людей, в особенности орденскими слугами или имперскими командирами, и это всегда напряженные, холодные, социально и психологически нагруженные взаимодействия, которые можно разобрать.

Что же до братства, то отчасти дело в том, что такие братские отношения — основополагающий компонент реальной военной жизни и многих исторических орденов, на которых основаны космодесантники, поэтому игнорировать его — значит проявить неуважение к сеттингу. Отчасти же дело в том, что эти связи в разных культурах и обществах порождают интереснейшие сюжетные зацепки, достоинства, недостатки и психологические дилеммы.

Братство среди космодесантников — также определяющий принцип в их гипно-индоктринации, в орденских культах и в повседневной жизни. Это их основные отношения с окружающими, которым посвящена большая часть их жизни как на поле боя, так и вне его. И эти взаимотношения так же сложны, как любые отношения между братьями, ослабленные в каких-то аспектах, но усиленные в других. Это всегда потрясающе интересно исследовать.


В предсловии к «Копьям» ты говорил о том, как находил ветеранов, медработников, участвовавших в боевых действиях, и других со схожим тяжелым опытом, чтобы правильно передать детали. В итоге в книге мы видим не только то, как Анурадха борется за возвращение к нормальной жизни, но также и то, что даже космодесантник, как бы далек он ни был от человечества, может испытывать некую форму посттравматического синдрома. Как ты додумался сделать этот прыжок от реального опыта к фантастике и применить это таким образом?

Как и с предыдущим вопросом, ответить сложно, потому что обычно это звучит как «я про это думаю, и это происходит в сеттинге, вот я и пишу про это». Хотя я понимаю, что такой ответ звучит адски скучно для кого угодно.

Я думаю, что тема восстановления (а заодно попыток восстановиться и потенциальной возможности никогда не быть прежним) — не зря такой увлекательный фактор во вселенной Вархаммера. Есть известная цитата, которую Гэв Торп использовал несколько раз, и которую я немного перефразирую: «Если Супермен неуязвим, то как причинить боль такому персонажу?» — и ответ, конечно же, «с помощью чувств».

Легко смотреть на космодесант и видеть процесс их создания как нечто однозначное, просто убирающее напрочь всю человечность и оставляющее их идеальными, без единого изъяна. Но такой взгляд предельно далек от истины. Суть в том, что (как и везде в сороковнике), этот процесс безнадежно неидеален, и многие знания утрачены. Именно недостатки процесса и делают его интересным. Индоктринация космодесанта выковывает, точно молотом, из людей живое оружие — безжалостно, через боль, — и это отлично годится для создания супер-солдат, но это не делает их идеальными. Это дает им мысленное оружие против искушения, и страха, и различных слабостей человеческой психики... но вовсе не делает неуязвимыми ко всем этим вещам. Что бы там ни говорили в пропаганде.

И, что более важно, это открывает другие пути к потенциальным изъянам. Тщеславие. Гордость. Иллюзия величия. Многое из этого — именно те пути, которыми Хаос прокрадывается в их сердца. Хаос — это не болезнь, которую можно вдруг подхватить. Это метафизическая угроза, которая доводит твои добродетели до грани изъянов, а потом немного подталкивает. Никто не ступает на Путь Славы просто потому, что они решают быть злыми. Они делают это потому, что — заблуждаясь — думают, будто способны справиться, или же по глупости вовсе не понимают, что делают.

И есть вопросы, связанные с психологией Адептус Астартес. Что может травмировать или хотя бы повлиять на космодесантника в плане мышления, или же духовно, или эмоционально? Мы так часто видим их оправданные, но полные заблуждений причины для «падения», когда невозможные, несправедливые жесткие рамки Империума угрожают их автономии, их власти, и даже их существованию. Но разве это и всё? Каково это — быть лишенным человечности, превращенным в оружие, а потом обнаружить себя в позиции, где война, которую ты вел сотни лет, оказывается бесчестной и лицемерной? Что, если организации, которым ты служишь, становятся всё более продажными и развращенными? Что, если ты покалечен в битве настолько, что уже не можешь быть оружием, каким был прежде?

В особенности это последнее: каким адом на земле это должно быть для психики космодесантника? Всё, что он есть — оружие. Но что, если людям, использующим это оружие, нельзя доверять? А что, если это оружие ломается? Что такое тогда космодесантник? Кто он такой?

Я люблю эти вопросы. Это и есть то самое, что меня волнует.

И это реально круто. Это именно то, что делает людей людьми, так что, разумеется, это — то, что делает персонажей правдоподобными и продуманными. Это важно.

Про Империум и всеплохо в оном

Нет ли осознанного намерения превратить Вуаль Элары в нечто вроде Миров Саббат? Сделать этакий отдельный кусок сороковника от АДБ?

Было бы неплохо... но, честно говоря, тут всё как раз наоборот. Вуаль Элары — это осознанная демонстрация того, как выглядит жизнь в Темном Империуме. Ничего специального или уникального; просто показать, как тяжела жизнь на этой стороне галактики.

Это был не самый легкий переход в каком-то смысле, потому что некоторые детали могут противоречить друг другу — в том, что касается Империума Нихилус и того, насколько легко/сложно пересечь Великий Разлом. Сроки выхода новых материалов устроены таким образом, что многое публикуется, скажем так, параллельно, и конечный результат может выйти немного неровным. Но такова судьба, что поделать.

Сейчас существует такая точка зрения, что Непобедимый Крестовый поход — это средство всё исправить, и темная половина Империума всего самую чуточку хуже нормальной половины. В реальности же Империум Санктус похож на прежний Империум, постоянно осажденный и раздираемый войной, отнюдь не безопасный, а Империум Нихилус — мрачное пророческое видение того, во что может превратиться Империум после победы Хаоса. Разрозненные, уменьшающиеся владения, взывающие о помощи, неспособные надолго удержать наступающую ночь.

Это плохое, очень плохое, опасное, реально плохое место.

Про Абаддона и мотивы действий

В цикле про Черный Легион Абаддон предстает перед Хайоном в почти мифическом величии, соперничая даже с клоном Хоруса. Возможно ли, что он (или, пожалуй даже, они) делает это нарочно, превращая Хайона в некоего своего глашатая, чтобы потом отослать его к Верховным Лордам и еще больше усилить свою легенду? Примерно как он сделал с Черным Мечом во второй книге, только на другом уровне? Возможно, что Абаддон изначально искал его именно с этой мыслью?

Это, определенно, возможно. Вопрос, который нужно задать себе в таких ситуациях — «зачем?»

Допустим, к примеру, что это правда. Зачем? Какую пользу в действительности можно из этого извлечь? Так же, как отправляли на Терру Черный Меч. Зачем? Это было не для того, чтобы раздуть свою славу, и не потому, что Абаддон — всего лишь инструмент. Конечно, здесь есть психологическое воздействие и мотивы; да в конце-то концов, это чертовски стильный способ сообщить Империуму, что Чемпион Императора мертв. Но на самом деле это формальное объявление войны, и это уходит корнями в исторические средневековые войны. Абаддон всецело уважал Сигизмунда. Он даже уговаривал Сигизмунда присоединиться к нему. И когда со всем этим было покончено, они отнеслись к его телу с уважением, как и к Черному Мечу.

Мы не единожды видим, как хаосмарины забирают себе реликвии Империума. Хайон, Леор и Телемахон носят оружие, выкованное из переплавленного меча Сангвиния. Хаоситы всегда так делают. Им нужны оружие и доспехи — они их забирают. Особенно если эти вещи многое значат для их врагов. Так что из Черного Меча получился бы офигенно потрясающий трофей, верно?

Но нет. Абаддон отправляет его обратно на Терру. Для того, чтобы покрасоваться? Или же это было мгновение, когда он вспомнил о рыцарской чести, о братстве?

Так зачем же Хайон оказался на Терре? Чего он действительно хочет добиться, рассказывая свою историю парочке инквизиторов? Или же здесь скрыто что-то еще?

Отчасти играет роль и тот факт, что реакция Хайона на Абаддона основана на том, как все хаосмарины (да и вообще все) реагируют на него. Мы не слишком-то много видели это, поскольку в источниках есть лишь краткие упоминания, но если посмотреть на Кодекс Хаоса из второго издания (который лежит в самом сердце цикла про Черный легион), то Абаддон там — смертельно серьезная угроза. Он был местным Чингисханом. Представьте, как были напуганы власти какого-нибудь города, когда встречались с Чингисханом в тринадцатом веке. Когда Великий Хан объявлялся там и говорил: «Сдавайтесь мне полностью, или я уничтожу под корень всю вашу цивилизацию». И они знали, что он не просто может это сделать — он точно это сделает. Черт, да он уже это сделал с предыдущей дюжиной городов.

Вот это Абаддон. Примархи-демоны обладают феноменальной силой, но они — рабы Богов. Абаддон отказывается быть рабом. Он свободен так, как не могут быть свободны примархи. Это буквально основа его характера, суть его места в лоре. И у него есть силы, которые намного превосходят собственные силы демонов-примархов. Он — тот единственный человек, который способен объединить армии Ада. Часто — лишь временно, да. Это же Хаос, в конце концов. Но это — именно то, что делает его уникальным. Он может делать то, чего не может никто больше.

На стороне Хоруса была половина Империума, и он умер обманутым и лишенным всего. Абаддон начал с нуля. Он был на самой нижней ступеньке иерархии. Сыны Хоруса, его легион, были на грани уничтожения. Абаддон создал самый большой легион из ничего, в буквально адских обстоятельствах. Он — единственный, кому еще и удается объединить другие легионы под знаменами Черных Крестовых походов. Это — основополагающий пункт его лора. Это то, для чего существует этот персонаж.

Цикл про Черный легион на самом деле стоит на плечах гигантов. Я невероятно много почерпнул, прослеживая различных авторов 40k и старые источники, чтобы полностью понять, кто такой Абаддон, почему он такой, и — что самое важное — кем он должен был быть, потому что некоторые аспекты могли с годами потеряться при пересказах, особенно если дело доходит до мемов.

Так что, когда чуваки, которые придумали Абаддона, говорят: «Он — маяк постоянно восполняющейся силы Хаоса, и это напоминает Императора, только в хаотической версии этой ослепляющей ауры, и Боги постоянно осыпают его дарами, пытаясь заполучить его верность...» В общем, всё это звучит для меня как-то ближе, чем когда кто-нибудь в интернете, уже не любящий персонажа, фыркает и пишет очередной пост про «Фэйлбаддона» просто потому, что доверяет мемам, а не лору.

Абаддон не идеален. У него есть слабости, сомнения, ошибки, изъяны — они все видны и открыты. И я последний человек, который стал бы спорить с тем, что в прошлом его изображали идеально, уж поверьте. Но когда в книгах он помещен в контекст, объясняющий, почему он так крут, — это как раз та ситуация, когда Хайон действительно говорит чистую правду. И это подводит нас к следующему вопросу...

И про Хайона нимношк

Увидим ли мы еще намеки на то, что Хайон противоречит сам себе, в будущих книгах?

О, несомненно. Один из прекраснейших моментов касательно очень информированных персонажей-хаосмаринов — то, что они могут с наибольшим авторитетом говорить о сложностях метафизики вселенной 40k, и в то же время они сильнее всех заблуждаются.

Жаль, что некоторые люди (обычно те, чьих любимых персонажей или фракции Хайон описывает и/или не уважает) отвергают его: «он ненадежный рассказчик, он просто лжет». Как бы... не совсем. Конечно, все персонажи сороковника — ненадежные рассказчики. На самом ли деле всё это произошло, или он просто рассказывает правдоподобную историю? Мне нравится этот уровень сомнений, и он вложен нарочно, но Хайон к тому же вполне буквально объясняет, как работают многие вещи в сеттинге, поскольку у него есть редкая возможность наблюдать все эти штуки как часть своей повседневной жизни. Многое в сеттинге включает в себя явные и скрытые противоречия.

Противоречия в словах Хайона тщательно запланированы, и всегда касаются вещей, уходящих корнями глубоко в недра сеттинга. Например, боги — они нереальны, или же реальны и ненавидят человечество, или же реальны, но любят человечество. Когда Хайон говорит подобное, он всегда предельно честен. Все три этих утверждения абсолютно истинны.

Галактика большая, на отдельных персонажах концентрироваться не стоит

Есть ли персонажи, чью историю ты действительно хотел бы продвинуть дальше в этом смысле контекста — например, повернуть историю Абаддона в новом направлении?

По правде говоря, я не из тех, кто любит мета-сюжет. Во многих смыслах меня не особенно заботит, что происходит в мета-сюжете, когда Именной Персонаж делает Что-то в регионе Где-то. Я опасаюсь, что если слишком фокусироваться на этом, вселенная съеживается до неправдоподобных масштабов. Примерно как Боба Фетт был «самым знаменитым охотником за головами в галактике».

Потому что галактика — она, ну, офигительно большая. Не надо так.

Я и мои товарищи по играм не используем Именных Персонажей в наших играх — мы используем наших собственных командиров, и в моих книгах Большие Имена обычно выступают в качестве камео, чтобы передать что-то о главных героях или истории в целом. Даже с Абаддоном — ну, не зря же цикл называется «Черный легион», а не «Абаддон». Как я уже упоминал, большая часть моих работ написана с точки зрения персонажей вокруг Больших Имен, а не собственно изнутри их головы. Всегда есть исключения, но, как правило, я стараюсь этого придерживаться.

Мой личный подход к написанию 40k в том, что я хочу взять классические вещи, устоявшиеся тропы, всё то, что мы так любим в сеттинге — и поместить их в контекст, привязать к реальности, показать, каково на самом деле переживать это. Новых идей полным-полно. Они просто повсюду. Я могу заниматься чем-нибудь, не связанным с сороковником, чтобы тратить мои новые идеи где угодно. Я пишу 40k, чтобы показать сеттинг, который я люблю, через призму живущих в нем персонажей, и заодно надеюсь показать, почему тот или иной элемент на самом деле крут, если кто-то раньше считал его отстоем.

Как запилить свой орден/варбанду, вдумчивые советы

Очень эгоистичный вопрос, но все-таки: не найдется ли у тебя несколько коротких советов или мудрых напутствий для тех, кто создает свои собственные ордена или хаоситские варбанды?

Тут можно написать отдельную статью на несколько тысяч слов. Ну, постараюсь кратко.

Самый очевидный и знаменитый совет — «выберите тему», и так далее. Тут добавить особо нечего, всё уже много раз сказали. Я предпочитаю обратить внимание на два тезиса, касающиеся тактики использования лора.

Тезис 1: «Вы уникальные. Не лучше всех».
Тезис 2: «Неважно, кто у вас папа».

По первому пункту всё просто. Ваш орден что-то умеет очень хорошо, но есть другие аспекты, в которых они не так круты. Если они специализируются на определенном способе ведения войны, значит, они пренебрегают другими элементами ради этой специальности. Если они предпочитают широкий профиль, как большинство космодесанта, у них все равно есть различные интересные элементы — что-нибудь связанное с их геносеменем, их флотом или их родным миром. Интересные элементы могут помочь им выделяться, но — и это принципиально — не делают их безоговорочно «лучше» других орденов.

Вот пример. Есть три ордена, называемые Триархией. Они — наследники Кровавых Ангелов: Погребальная Стража, Красные Серафимы и Ангелы Неисповедимые. Соответственно, это ордена Алана Блая, Джона Френча и мой собственный.

Погребальная Стража — это готические мотивы, темы вампиров и живых мертвецов, выкрученные до упора. Они носят черную броню, выглядят как трупы, спят в стазис-склепах, убивают и соблюдают бесчисленные кровавые ритуалы, о которых никому не говорят. Красные Серафимы — это Возрождение и римское искусство в силовой броне. Их доспехи изысканно украшены, они пытаются превозмочь Изъян в геносемени, подчеркивая свои ангельские качества и сосредотачиваясь на чистоте разума и духа. А Ангелы Неисповедимые — это воинственный аспект мифологических ангелов; они — Воинство Небесное, которое бесконечно истекало кровью, сражаясь с падшими ангелами Сатаны. Они носят броню из темной бронзы, их культура отсылает нас в сторону древней Персии, и они жертвуют своей Ротой Смерти в бою как грубым инструментом, считая их не чтимыми братьями, а поддавшимися слабости духа.

Три ордена: все — ангелы, все — упыри, все — равно яростные и опасные, но каждый отличается специфическими культурными особенностями, которые делают их правдоподобными и уникальными, в то же время не делая их «лучше», чем остальные.

Второй пункт немного сложнее и более шире по смыслу.

Две трети всех орденов происходят от Ультрамаринов.

Это стабильное геносемя. И, собственно, всё. Это не значит, что две трети орденов — по сути, просто Ультрамарины. Это не значит, что две трети орденов считают Ультрамаринов крутыми.

Есть тенденция делать ордена-наследники калькой с Легионов Первого Основания, и многие фаны и читатели заходят в этом слишком далеко. В этом есть смысл в контексте лора, потому что почти все знаменитые ордена-наследники, которых мы видим — ордена Второго Основания, а эти ребята по сути образовались из наследия своих легионов. Они напрямую происходят из этих легионов, в том-то и смысл. Ордена Второго Основания часто следуют за эстетикой своего легиона (Багровые Кулаки, все наследники Кровавых Ангелов), или иногда берут специфический элемент культуры легиона и выкручивают до упора (Черные Храмовники и Расчленители).

Но после первой пары Оснований становится уже не так важно, кто твой папа, и со временем этот вопрос значит всё меньше. Надо признать, «в точности как их орден-родитель...» — это популярный и легко продаваемый подход, но источники вроде книг по Бадабской войне от Forgeworld показывают, как много орденов понятия не имеют о тонкостях своего происходжения или вовсе об этом не думают.

Копья Императора — тоже неплохой пример. Сразу видно, что кто-то упустил суть, когда они говорят: «Кто они такие? Выглядят круто. А, наследники Ультрамаринов. Фу, ерунда. Терпеть не могу Ультрамаринов».

Копья Императора не имеют почти ничего общего с Ультрамаринами, как и большинство орденов, происходящих от этой линии. (На самом деле, когда Копья пересеклись с Ультрамаринами, они остались очень недовольны и угрожали порвать с ними все отношения — что, опять же, не уникальная ситуация и не относится только к Копьям).

Если вам нравится космодесант, вам нравятся ордена-наследники Ультрамаринов. Так что можете не беспокоиться.

Обратная сторона монеты, кстати, это то, что использование геносемени предателей — не такая уж большая проблема, как думают об этом персонажи внутри вселенной. Империум боится, что это проблема, потому что Империум — невежественная фашистская теократическая тирания, где молятся машинам и уничтожают собственную историю из страха перед настоящими чудовищами, выскакивающими из-за изнанки нашей реальности. Некоторые читатели (и их можно понять) тоже так считают — когда с орденом что-то идет не так, взять то же Проклятое Основание, частенько это такое подмигивание с намеком: «ну, они же были от геносемени предателей».

Может быть! Но... вряд ли. Существует несколько орденов от геносемени предателей, с которыми всё в полном порядке, и никто даже не знает, что у них оно есть — потому что на самом деле это ничего не значит.

Недавно, в мета-сюжете, Жиллиман запрещал Коулу использовать геносемя предателей, после чего следовало предположение, что Коул уже это сделал. Внутри вселенной это круто, но мы, как фаны и читатели, знаем, что это втайне делалось в прошлом и не оказало никакого влияния.

Или давайте развернем наоборот! Давайте будем считать, что геносемя предателей значит что-то серьезное, в конце концов. Давайте скажем, что все ордена Проклятого Основания лишены интересных тайн и это просто «они использовали геносемя предателей, а оно содержит глубинную духовную тьму» (что очень прямолинейно... хотя тоже по-своему круто). Но в таком случае это очень плохая штука и ваш орден по сути обречен.

Серьезно, если у вашего ордена есть интересные нестабильные генетические элементы, это отлично. Геносемя деградирует, мутирует, изменяется со временем и по-разному реагирует с разными человеческими культурами и планетарными условиями. Это круто и дает куда больше простора для воображения, чем предыдущий вариант. Багровые Кулаки не могут плеваться кислотой или погружаться в летаргический сон. Это прекрасно и придает им уникальные черты. Это изъян геносемени, который создает выразительную разницу. Препятствие, которое нужно преодолевать, и правдоподобное в рамках сеттинга.

Тот же второй тезис применим и к хаоситским варбандам. С хаоситами у вас есть ордена-ренегаты, чье название говорит само за себя... но еще есть три уровня отношения к легиону для варбанд, которые происходят от легионов-предателей. И в их случае «кто твой папа» может значить столь же много или мало, как и для лоялистов.

Обычный вариант по умолчанию — варбанда легиона. В этом случае, скажем, у варбанды Несущих Слово будет собственное название, история, культура, знаменитые битвы, союзники, соперники и открытые враги — всё, что может быть, когда проводишь вечность, живя в Оке Ужаса и набегая на Империум. Они могут вообще ничего общего не иметь с родительским легионом, активно противостоять им, или быть близкими союзниками. Всё это зависит от конкретных лидеров и разногласий.

Как пример можно привести Черное Братство Айреаса, варбанду Черного легиона, принимавшую участие в Осаде Вракса, или варбанду Разбитой Аквилы, подразделение Талоса в цикле про Повелителей Ночи. Векторум из Гвардии Смерти — тоже хороший пример; они как бы переходный этап и подчеркивают пересечение со следующим уровнем, показывая, что отдельные варбанды легиона не обязаны следовать цветовой схеме легиона-прародителя.

Второй уровень, немного менее распространенный среди фанов, но довольно частый в сеттинге, это варбанда типа «легион, но...» Они по всей видимости еще остаются частью своего родительского легиона, или хотя бы союзниками, но они несколько более независимы. Обычно у них есть собственный модус операнди, возможно, сфокусированный на отдельном элементе идеологии легиона, превращающий этот элемент в специальность, — и они, как правило, отличаются собственными цветовами схемами, более разнообразными, чем в родительском легионе.

Примеры могут включать Освященных (Несущие Слово, поклоняющиеся Кхорну) и Стальные Братья (независимые Железные Воины).

Третий уровень — варбанды «легион? нет, спасибо». И эти могут быть, во всех смыслах, абсолютно чем угодно, что вам заблагорассудится. Они отвернулись от своего исходного легиона — настолько, что отвергают всё, за что сражаются их братья. Иронично, но лучший пример этому — ранний Черный легион, которые не хотели иметь ничего общего с почти вымершими, унижаемыми Сынами Хоруса. Еще один хороший пример — Братство Тьмы (Повелители Ночи, избравшие более демонический путь).

Вы можете делать буквально что угодно с этими варбандами, так что не сдерживайте себя. Что они видели там, в бесконечных бурных волнах нереальности? Как жизнь в аду изменила их? Что они вынесли оттуда?

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, links_in_the_chain

---

визитки и желуди

Новые горизонты ФБ-экстрима: пилил визитку почти на лоне дикой природы, пытаясь поймать дикий вайфай из закрытой библиотеки. Сверху падали разгрызенные желуди — это питалась белка. Пара желудей прилетела мне на макушку и клавиатуру. Так я понял, что сижу под дубом.
Кстати, ровно под тем же дубом на прошлой неделе видел опоссума. Полное единение с природой, даром что это всего-то скверик за библиотекой.
Ноут в итоге разрядился, доверстывать пришлось с телефона, но я превозмог и это. И, раз такая пьянка, собственно визитки моих команд, обе две:





Они няшные, заходите (=

@темы: лытдыбр, фандомное побоище

---

рассказик, ангелочки, АДБ

Название: Последнее дыхание традиций
Оригинал: «Tradition's Last Breath», Aaron Dembski-Bowden
Размер: 1778 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: ордена-последователи Кровавых Ангелов
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: Трое, произошедшие от Двух, рожденные от Одного, встречаются снова, как велит обычай. Но времена изменились, и галактика ныне не та, что была прежде. Возможно, традиция мертва для этих Ангелов Смерти.
«Трое ангелов, связанных кровью своего прародителя. Трое испивающих кровь и поедающих смерть собрались в эту ночь здесь, в пепельных садах своего величайшего поражения.
Это — традиция».

Последнее дыхание традиций

Аарон Дембски-Боуден

Трое бессмертных братьев встречаются этой ночью под небом, лишенным света звезд. Вокруг них лежат погруженные в молчание останки мертвого города: башни, расколотые в давней войне поколения назад, источенные ветрами до безжизненных каменных скорлупок. Братья стоят здесь, в сердце опустевшего мира, некогда бывшего домом ордену; единственные посланники трех кораблей, зависших на якоре на низкой орбите. Когда-то этот мир принадлежал Кровавым Орлам. Теперь он остается данью их памяти. Здесь царит спокойствие, пусть это и спокойствие могилы — идеальная тишина уроков, усвоенных слишком поздно.

Каждый из братьев приносит на собрание свои победы, уравновешенные — как требует того старый закон — невзгодами. Братья всегда честны в эту ночь ночей. Да, не каждую истину они произнесут вслух, ибо существуют столь постыдные тайны, о которых не следует говорить даже с родичами. Но так условлено было древними клятвами, скрепленными на крови: не прозвучит ни одного слова лжи, когда собираются представители Триархии.

Это — традиция.

Традиция — слово, хорошо известное этим бессмертным. Она формирует их, связывает их, и порой угрожает погрести под собой. Традиция для этих воинов — то же, что воздух для смертных мужчин и женщин: нечто, что присутствует всегда, незыблемое и вечное, но отсутствие его сразу заметно, а будучи отравленным — оно смертельно.

Первый из братьев носит керамитовую броню царственно-красного цвета, изящно задрапированную полотняным лорумом, скроенным рабами; льняная ткань выкрашена в оттенок драгоценной слоновой кости. Керамит, защищающий его бледную плоть, отмечен смутными символами и украшен талисманами веры и ярости. Вот на запястье болтается на цепи склянка клонированной крови, тихо позвякивая с каждым жестом. Вот на нагруднике — крылатый символ легиона-прародителя, высеченный художниками из невообразимо редкого терранского мрамора. Он прекрасен так, как прекрасна благородная ложь, так, как статуи Ангелов Смерти Императора изображают божественность без изъяна. Даже в его шрамы вшиты крохотные драгоценные камни, и лицо его, которое казалось бы изуродованным войной, выглядит вместо этого восстановленным с роскошью.

Это — Инох. Он с неприкрытой гордостью демонстрирует символ своего ордена на наплечнике: крылатая фигура, сжимающая в латных перчатках чашу, ясно говорит о том, что этот бессмертный принадлежит к Красным Серафимам.

Второй из братьев носит броню из исцарапанной бронзы. Ему пришлось пробиваться сюда с боем, и это проявляется в сотне примет — некоторые видны глазам смертных, другие заметны лишь для чувств бессмертных. Цепной меч на его поясе потерял несколько зубьев в предыдущих битвах и скалится теперь щербатой ухмылкой нищего. Воин стремится скрыть усталость от братьев, хотя они и слышат глухой гром его сердец, который, несмотря на спокойный ритм, выдает недавние усилия, равно как и чувствуют запах боевого пота, высохшего на его темной коже не так много часов назад. В сочленениях керамитовых пластин проступает зеленоватая патина — знак долгой войны вдалеке от кузниц его родного мира и мастерских на борту его флагмана. Неназываемая Нужда — также именуемая Вожделением, Красной Жаждой, Жестоким Голодом, — видна в его клыкастой улыбке; еще один признак того, что великая усталость одолевает его.

Это — Джагудир. На его плече, в строгом траурном величии, изображен бледный череп в нимбе клинков: символ Ангелов Неисповедимых.

Третий и последний из братьев носит броню, созданную в подражание полированному блеску вулканического стекла. Этот бессмертный, облаченный в обсидиан с темно-красным, цвета венозной крови, обрамлением, не выказывает вовсе никаких эмоций. Его кожа отливает могильной серостью. Его дыхание наполняет воздух запахом застаревшей крови и мяса, что сгнило еще прежде, чем было поглощено. Над кожей витает затхлый запах стазис-крипты. Длинный плащ смердит пылью гробниц. Его можно бы принять за статую, разве что взгляд медлительно скользит по сторонам; глаза — белые, точно чистый туман, — не пропускают ни единого движения в разрушенном зале.

Это — Мордат. Его наплечник украшает вычурный стилизованный крест Погребальной Стражи.

Трое ангелов, связанных кровью своего прародителя. Трое испивающих кровь и поедающих смерть собрались в эту ночь здесь, в пепельных садах своего величайшего поражения.

Это — традиция.

— Мы — три ордена, произошедшие от двух линий крови, рожденные от одного легиона, — произносит Инох. Первый человеческий голос, звучащий на этой мертвой планете за многие поколения.

— Мы — Три, — эхом отзывается Джагудир, — произошедшие от Двух, рожденные от Одного.

Мордат повторяет те же слова, хотя и не без едва заметной нотки холодного веселья. Его род здесь, безусловно, старейший. Погребальная Стража была древней уже тогда, когда их родичи — орден Кровавых Орлов — разорвали себя на части и образовали две таких разных ветви, стоящие перед ним сейчас.

Ритуальные слова произнесены, и братья могут начать свое собрание.

Это — традиция.

Это традиция в эпоху, когда традиции начинают умирать.

Инох, облаченный в кроваво-алый керамит, говорит о том, что удалось спасти его Красным Серафимам. Он повествует о прошедших сражениях, защищенных городах, побежденных врагах, исполненных клятвах. Список подвигов ордена длинен и широко известен. Он говорит о благородстве Серафимов, об их стойкости перед лицом Проклятия Прародителя, об их сопротивлении надвигающейся Ночи.

Он говорит звучно, как поэт, и страстно, как оратор, — но на его братьев это не производит впечатления. Джагудир сплевывает на выщербленную землю при одном особенно цветистом обороте, больше от усталости, чем из неуважения. Мордат едва ли моргнул хоть раз, слушая все эти рассказы.

Инох завершает свою речь признанием и жестом латной перчатки, поднятой к небу над их головами. К небу, запятнанному пурпуром сверхъестественного гнева.

— Со всем сожалением я должен сознаться, что мы, несмотря на все наши усилия, так и не смогли пока что пересечь Великий Разлом.

Джагудир, закованный в потемневшую бронзу, говорит следующим. Инох говорил о прошлой стойкости, Джагудир же рассказывает об истекающем кровью настоящем. Он говорит о войнах, которым положил конец гнев Ангелов Неисповедимых, о жестоких космических битвах на границах уменьшающихся территорий, и о том, что всё больше сородичей поддаются Ярости Прародителя и облачены теперь в черные доспехи Роты Смерти. Триархия разбросана среди зараженных звезд. Скверна изливается из великой раны галактики. Искажение прорастает через Империум Нихилус, точно гниль, внутри удерживаемых верными линий фронта. Путешествия от системы к системе и даже от планеты к планете превращаются в долгие, кровавые одиссеи. Астрономикан, священный свет Падишаха-рекомого-Императором, остается темным и тусклым. Даже новых воинов-примарисов, Второго поколения, может быть недостаточно, чтобы переломить ход войны.

Инох кивает в мрачном согласии. Мордат слушает в недвижном молчании. Джагудир рычит проклятие сквозь оскаленные клыки и заканчивает тем же признанием.

— Мы также не смогли пересечь Разлом. Мы можем лишь сражаться с ядом, что изливается из него.

Старый закон гласит, что каждый должен рассказать о прошлом, настоящем и будущем своего ордена. Инох сказал о Красных Серафимах. Джагудир сказал об Ангелах Неисповедимых. Теперь оба воина ждут, когда Мордат сделает то же самое для Погребальной Стражи.

Это — традиция в эпоху, когда традиция не дает больше ответов.

Мордат, суровый и похожий на труп рядом с братьями, отмеченными войной, тихо выдыхает. Когда он говорит, он не повествует о победах и поражениях своего ордена. Его слова — жесткие и резкие, его дыхание отдает смертным холодом.

— Традиции подвели нас, — говорит он братьям. — Мы исходим яростью в темноте. Мы тянемся к умирающему свету. Мы сражаемся за то, что прежде было нашим. Мы умираем ради того, что уже потеряно. Но довольно этого, говорю я. Довольно.

Инох и Джагудир едва ли соглашались хоть в чем-либо за всю свою жизнь, будучи рождены в орденах, которые не согласны ни в чем. Но двое воинов раздумчиво кивают, даже не замечая, как идеально отражают друг друга сейчас.

— Мы наступаем, — Мордат шипит слова сквозь клыки. — Мы наступаем. Неиссякаемая волна. Неизбывная ярость. Мы донесем наш гнев до звезд. Мы больше не будем держать рубежи. Мы должны открыть охоту на врагов, встретить их клинками и клыками, болтерами и пламенем.

Инох закрывает глаза. Его кулак касается груди напротив сердца в торжественном согласии. Джагудир усмехается без всякого веселья, дыша сквозь сжатые зубы. Его клыки впиваются в нижнюю губу, и острый запах выступившей крови разливается в воздухе между братьями.

— Если мы умрем, — произносит Погребальный Страж, — мы умрем вместе. Обнажив мечи. Обагрив клыки. Оставив наши тела гнить в сердце вражеских владений.

Последнее обещание — поистине опасно. Если его братья взбунтуются, это случится из-за этих последних слов. Красные Серафимы чтят своих мертвых, заключая их в богато украшенные саркофаги в прекрасных трюмах своих кораблей. Ангелы Неисповедимые соблюдают сложные ритуалы сожжения, чтобы освободить дух и позволить теням мертвых достичь золотого трона Падишаха.

Но ни один из воинов не отворачивается. Всего несколько лет назад такие слова были бы богохульством. Теперь, в эту ночь, они — благословение. Традиции подвели их всех. Новая эра войны и крови требует больше, чем законы прошлого когда-либо могли предложить.

— И если мы достигнем Возрожденного примарха и его Непобедимый Крестовый поход, — начинаем Инох.

— Мы присоединимся к нему, — заканчивает Джагудир.

На это Мордат не отвечает ничего. Он только улыбается.

Несколько часов спустя, когда рассвет касается горизонта над древним мертвым городом, три боевых корабля отходят от молчащей планеты. Первый — «Мизерикордия», и он несет слова надежды скованным битвой Красным Серафимам. Второй — «Арувал», его двигатели пробуждаются для долгого путешествия назад, к осажденным Ангелам Неисповедимым. И последним, удостоверившись, что другие уже открыли путь в бушующий варп, отходит от планеты «Безмолвный псалом», разрезая неверную ночь, чтобы вернуться к Погребальным Стражам.

В грядущие месяцы сюда вернутся целые флоты. Собрание мощи. Призванное воинство ангельской ярости.

Это — не традиция. Это — выживание.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу, ordo dialogous

---

дыбр

Рубрика новостей «знамения апокалипсиса»: в окрестностях Торонто наблюдаются кровавые реки.
Ну то есть это ровно одна речка-переплюйка и четыреста литров красных чернил, которые в нее случайно вылились. Что поделать, какой апокалипсис, такие и знамения (=
Но выглядит мило.


(ссылка на статью)

В остальном жизнь у нас продолжается как всегда: ждем весны, которой нет, самоизолируемся, соблюдаем социальную дистанцию, равную длине хоккейной клюшки (серьезно, на какой-то вполне официального вида листовке наблюдал такую формулировку — про два метра там тоже было, но это же Канада). Нормально, в общем, всё.

@темы: лытдыбр, Canada notes

---

ЗФБ, коллажи

Как-то с коллажами в этот раз не задалось. До сих пор не могу понять, в чем причина, но с китайцами реально сложно. Пару штук, впрочем, все-таки осилил (=

Название: Хрупкое золото
Форма: эстетик-коллаж
Пейринг/Персонажи: Цзинь Гуанъяо
Категория: джен
Исходники: изображения из сети
Рейтинг: G

Название: Сплетение мелодий
Форма: эстетик-коллаж
Пейринг/Персонажи: Лань Сичэнь / Цзинь Гуанъяо
Категория: слэш
Исходники: изображения из сети
Рейтинг: G

Название: each man kills
Форма: коллаж
Пейринг/Персонажи: Лань Сичэнь / Цзинь Гуанъяо
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Задание: оружие
Примечания: использованы арты MinoruJoeling; цитата — О. Уайльд, «Баллада Рэдингской тюрьмы»

@темы: почетный рейхсфотошопер, культивация и культиваторы

---

ЗФБ, китайцы, тексты нерейтинг

Во-первых, внезапный драбблик (с написанием чего бы то ни было вышло как-то совсем никак, ну вот хоть драбблик). Фемслэш про железяки — любим, умеем, практикуем (=
В очередной раз спасибо за идею Grey Kite aka R.L..

Название: Отражения
Размер: драббл, 344 слова
Пейринг/Персонажи: human!Шоюэ / human!Хэньшэн, подразумевается Лань Сичэнь / Цзинь Гуанъяо
Категория: фемслэш
Жанр: зарисовка
Рейтинг: G
Примечание: хуманизация мечей

Говорят, духовное оружие — отражение сути его владельца. Связанное неразрывно, но останется ли образ прежним, отразившись в узком зеркале клинка, в изогнутом полумесяце отточенной стали?

Говорят, у оружия есть своя душа. И облик у нее — свой собственный, порой привычный, порой неожиданный.

Иногда они похожи на людей. Нужно только уметь смотреть.

А уж почему души мечей оборачиваются не просто людьми, а именно женщинами — на это, пожалуй, и самый просветленный мудрец не ответит... Может, просто потому, что это красиво.

*
...прозрачно-белая кожа, серебряные волосы, заплетенные в сложную косу, спускаются почти до земли, глаза — точно хрусталь, точно просвечивающий насквозь весенний лед. Сравнить бы ее со статуей из совершенного белого нефрита, если бы статуи умели так двигаться — грациозно, молниеносно, смертельно. Ни одного лишнего шага, да что там — ни одного лишнего поворота головы, и даже складки просторных белых одежд не шелохнутся зря. Но каждое движение исполнено силы, и каждое достигает цели.

*
...быстрая, гибкая, будто еще чуть-чуть — и узлом завяжется, перегнется сама через себя. Мелькают ладони и ступни, покрытые тонкой вязью алых узоров, струится по воздуху тьма волос, перевитых золотыми нитями. Не угадать, куда шагнет она в следующий миг, куда ударит. Улыбка на живом, подвижном лице — будто щит, выставленный вперед привычным жестом, непробиваемая броня. И только иногда, когда опускается этот щит, вспыхивают настоящим, искренним огнем янтарно-золотые глаза.

*
Они танцуют вместе — будь то война против людей или ночная охота против порождений тьмы. Они дополняют друг друга идеально, и перед сдвоенным блеском мечей не устоять никому. Они — победа и гибель.

Они танцуют вдвоем — в дружеском поединке, предугадывая движения, сплетая завораживающий узор, силясь коснуться друг друга и никогда не касаясь. Всё стремительней танец, всё звонче песня стали, но что-то по-прежнему ускользает от них — что-то, что и словами не назвать, не догнать, не поймать. В наивысший миг они замирают напротив, и дрожит незримая натянутая струна — и отворачиваются обе, резко выдохнув, и опускаются клинки.

...потом, после поединка, когда связанные-с-ними-душами люди заняты очередной своей долгой беседой, два клинка лежат рядом, убранные в ножны. И два отражения их, две небесные девы, так же долго смотрят друг другу в глаза — а потом протягивают руки и легко, невесомо, соприкасаются кончиками пальцев.


И перевод, потому что нужно больше мимими. И прекрасных дев, раз уж в каноне обошлись с ними несправедливо, хоть так исправим. Потому что Цзян Яньли беспощадная няшечка, и Вэнь Цин няшечка, и вообще.

Название: Пусть звонят колокола
Оригинал: Ring the Bells (That Still Can Ring), Shadaras; разрешение на перевод получено
Размер: миди, 7577 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Вэнь Цин, Вэнь Нин (Вэнь Цюнлинь, Призрачный генерал), Цзян Яньли, Цзян Чэн (Цзян Ваньинь, Саньду Шэншоу), Вэй Ин (Вэй Усянь, Старейшина Илина), Цзинь Гуанъяо, Цзинь Гуаншань
Категория: джен, пре-гет
Жанр: AU, fix-it
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Вэнь Цин входит в Башню Кои, зная, что Цзинь Гуаншань убьет ее. Вэнь Цин покидает Башню Кои — после того, как весь ее мир переворачивается с ног на голову. // Цзян Яньли беспощадно причиняет добро и справедливость.
Примечание: название — цитата из песни Леонарда Коэна «Anthem»
«Ring the bells that still can ring
Forget your perfect offering
There is crack, a crack in everything
That's how the light gets in»
читать на AO3

1. Жертва

Ланьлин был прекрасен и величественен, и Вэнь Цин вполне представляла, как он мог потрясти тех, кто никогда не жил в Безночном Городе. Золотые и белые украшения зданий сияли под безоблачным синим небом, и безупречно-яркое солнце палило кожу. Но она была из клана Цишань Вэнь, и солнце, бьющее прямо в лицо, было ее наследием; она не склонится перед ним, как должны делать многие другие. Вместо этого она, не мигая, шагала вперед во главе своего клана — того, что осталось от клана, во всяком случае. Она не хотела, чтобы все они приходили сюда и, возможно, встретили ту же судьбу, к которой приготовились она и ее брат, но она не стала и останавливать их.

В конце концов, сама Вэнь Цин сделала тот же выбор.

Ворота Башни Кои были распахнуты настежь и всё еще украшены к празднику рождения сына Цзинь Цзысюаня. (Цзинь Лин, которого будут звать Жулань, когда он повзрослеет. Вэнь Цин отказывалась проливать слезы по Вэй Усяню, хотя от его опустошенного вида едва не разбилось и ее сердце. Но она запомнила имя его племянника и не думала, что Вэнь Нин сдержал бы слезы, если бы еще мог плакать). Вэнь Цин отбросила капюшон, проходя через ворота: она в точности знала, с чем встретится, когда поднимется по этим сияющим ступеням. Рядом с ней шагал ее брат, Призрачный Генерал.

Стражи клана Цзинь не разочаровали ее. Они окружили ее блестящей сталью — впрочем, большая часть клинков направлена была на Вэнь Нина, на его покрытую метками смерти кожу — и Вэнь Цин остановилась на ступенях, чтобы обернуться к своим людям.

— Мы закончим с этим, — пообещала она. Им не нужно было знать, насколько мало власти на самом деле было у нее здесь; им достаточно было видеть ее веру, то, как она стояла, словно охваченная изнутри пламенем костра, как скорбь и ярость переплавлялись в силу. — Довольно уже смертей.

Бабушка поклонилась первой, и последнее, что видела Вэнь Цин перед тем, как стражи увели их с братом прочь, — как весь ее клан, все те немногие, что остались в живых, воздают ей честь.

Вероятно, думала Вэнь Цин, Цзинь Гуаншань не ожидал, что они станут кланяться ему. Он восседал на троне — и это был поистине трон; она не была уверена, замечали ли это происходящие из других, не столь властных кланов, но Вэнь Жохань сидел на своем троне точно так же, еще прежде, чем темное железо подчинило его, — во главе зала, который слишком быстро пришлось убирать для траура в дни празднества. Вэнь Цин поклонилась, но не опустила взгляд. Она оставалась такой же, как и он: главой своего клана, пусть даже Вэни были уничтожены и гонимы.

— Вы посмели, — выплюнул Цзинь Гуаншань, поднимаясь с трона. — Вы входите под мой кров, будто имеете право быть здесь!

Вэнь Цин опустила руку на плечо брата, чувствуя, как он задрожал, успокаивая его, прежде чем любое его действие повлечет новое кровопролитие.

— Вы призвали нас, — сказала она. Ее голос был так же спокоен, как лотосовый пруд, что устроил Вэй Усянь, и скрывал столь же много. — Вы сказали, что если мы сдадимся, со всем этим будет покончено.

Она не стала говорить, как провела долгую бессонную ночь, успокаивая Вэнь Нина и тревожась за Вэй Усяня, прежде чем решила, что это — единственный возможный ответ. Такие люди, как Цзинь Гуаншань (такие, как Вэнь Жохань), не заслуживали никаких других объяснений. Вэнь Цин была уверена, что Цзинь Гуаншань не посмеет прилюдно отказаться от собственных слов, и именно это привело ее сюда; она не стала бы пробовать подобное с человеком, который не беспокоился бы о своей репутации в собственных стенах.

Вэнь Цин не смотрела на жеманного мужчину, который стоял, улыбаясь, рядом с Цзинь Гуаншанем. Она слышала о Мэн Яо, теперь — Цзинь Гуанъяо, более чем достаточно, чтобы понимать: признать его существование — опасно само по себе. Его застывшее, будто маска, лицо — даже перед теми, кого его клан объявил своими величайшими врагами, — подтверждало все горькие слова Вэй Усяня. Лицо же Цзинь Гуаншаня налилось краской от гнева, и это тоже подтверждало его наблюдения: этот человек любил властвовать, и его семья была его жизнью.

— Стража! — рявкнул Цзинь Гуаншань, обнажая меч и указывая на них. — Схватите их и приведите Генерала ко мне!

Вэнь Цин сжала плечо Вэнь Нина и прошептала в последний раз:

— Я люблю тебя.

Когда он шагнул вперед, то смотрел так же, как тогда, когда его взяли на перевале Цюнци. Он знал, что это — смертный приговор, но встречал его решительно, невзирая на страх. Глаза Вэнь Цин оставались сухими — не потому, что она не хотела плакать, но потому, что в этом зале не было ни единого человека, который заслуживал бы видеть ее слезы. Стражи — все до одного мужчины — завели ей руки за спину и подтолкнули Вэнь Нина вперед остриями мечей, словно бы боялись, что от прикосновения к нему могут заразиться чем-то ужасным.

Вэнь Нин не стал опускаться на колени перед Цзинь Гуаншанем, и кислая гримаса на лице Цзинь Гуанъяо — Цзинь Гуаншань был слишком зол, чтобы это его волновало, — кое-чего стоила для Вэнь Цин. Так же, как и то, как Вэнь Нин поднял голову, глядя куда-то вдаль, пока Цзинь Гуаншань вонзал в него свой меч снова и снова. Сколько бы ударов он ни нанес, Вэнь Нин не падал и не издал ни единого звука, кроме вынужденных выдохов, когда клинок врезался в его легкие.

Когда Цзинь Гуаншань наконец сбросил Вэнь Нина вниз со ступеней, ведущих к трону, на нем не было ни капли крови. Только тени оплели его плоть, и пустые глаза ярко блестели — Вэнь Цин была уверена, что это были непролитые слезы. Она посмотрела на брата, а затем на Цзинь Гуаншаня, который стоял на краю ступеней с дрожащим мечом в руке и, казалось, только сильнее распалил пламя своего гнева.

Вэнь Цин не сказала ни слова. Она лишь смотрела, сохраняя на лице всё спокойствие, какое могла, и позволила ему делать собственные выводы.

Цзинь Гуаншань оскалился в ответ, а Цзинь Гуанъяо сказал:

— Приведите ее.

Стражи, держащие руки Вэнь Цин, толкнули ее вперед, заставляя сделать один шаг за другим. Вэнь Цин не сопротивлялась, но они всё равно не отпускали ее, вцепившись жестокой и одновременно испуганной хваткой. Она хотела бы спросить, что, по их мнению, она может с ними сделать — одна, лишенная своих инструментов, — но не думала, что удастся добиться внятного ответа; разве что они скажут, что боятся, как бы она не сожгла их какой-нибудь ужасной техникой клана Вэнь.

(Она могла бы. Она знала эти техники. Она никогда не использовала их на людях, и не собиралась делать это сейчас).

Она была у подножия тронного возвышения, в трех позолоченных ступенях от меча Цзинь Гуаншаня — без капли крови, и это было ужасней всего, — когда новый голос нарушил гулкую тишину ее вынужденного марша.

— Довольно.

Вэнь Цин остановилась, готовясь сопротивляться стражникам. Впрочем, это не понадобилось — голос Цзян Яньли заставил их тоже остановиться и оглянуться.

Цзян Яньли была одета в траурный белый и всё еще держала на руках своего сына — щит и символ одновременно. Вэнь Цин не могла заставить себя смотреть ей в глаза; одного вида ее было достаточно, чтобы у нее самой на глазах выступили слезы, а если погрузиться в глубины взгляда этой женщины, которая когда-то принесла ей суп в холодный день в Облачных Глубинах, — это точно сломало бы ее.

— Кто ты такая, чтобы говорить в моих владениях? — выкрикнул Цзинь Гуаншань, и его голос эхом отразился от колонн и сводов. — Ты должна желать им смерти не меньше, чем я! Они убили твоего мужа!

— Довольно уже смертей. — Цзян Яньли прошла вперед размеренными, тихими шагами. Она погладила голову Цзинь Лина и добавила: — Не кричите. Он спит.

— Они — зло, — прошипел Цзинь Гуаншань. — Как ты можешь позволить им жить?

Цзян Яньли не ответила, и Вэнь Цин наконец ощутила, как прорвались на волю тщательно сдерживаемые чувства — когда сделалось ясно, что Цзян Яньли смотрит только на нее, ни на кого больше.

— Вэнь Цин. — Цзян Яньли остановилась в трех шагах от нее. — Убивала ли ты кого-то из моей семьи?

— Нет, — ответила Вэнь Цин. Она не могла отвести взгляд от макушки Цзинь Лина. Такая маленькая, мягкая, бледная; он был так уязвим, и всё же Цзян Яньли принесла его сюда.

Цзян Яньли кивнула, словно бы этого и ожидала.

— Знала ли о ты о каких-либо планах по убийству моего мужа?

— Не было никаких планов. — Вэнь Цин переступила с ноги на ногу, чувствуя рядом не-живое тело Вэнь Нина, и на мгновение прикрыла глаза. — Единственное, о чем Вэй Усянь говорил весь последний месяц, — это о том, как он готовит подарок для Цзинь Лина, и о том, как он счастлив, что снова сможет увидеть вас.

— К чему это всё? — оборвал ее Цзинь Гуанъяо. Хотя он и не говорил громко, его голос звучал неестественно в сравнении с мягким тоном Цзян Яньли. — Не тебе принимать это решение!

— Неужели? — Лицо Цзян Яньли изменилось в мгновение ока: от открытой уязвимости — к жесткости, которую Вэнь Цин хорошо знала по себе. Единственная защита от тех, кому ты вынуждена выказывать уважение, но не хочешь иметь с ними ничего общего. — Это моего мужа убил, как утверждают, мой брат. Я думаю, именно мне следует решать, какую цену требовать.

— Яньли...

Цзян Яньли коротко взмахнула рукой, и печать-талисман взвилась в воздух, обрывая слова Цзинь Гуаншаня, — стражники, державшие Вэнь Цин, отшатнулись назад.

— Вы — мой отец, и он был вашим сыном, но я объявляю свое право. Одной смерти уже довольно. Я вижу, что Вэнь Нин, прозванный Призрачным Генералом, пал от вашего клинка. — Цзян Яньли прошла вперед и взяла Вэнь Цин за запястье (Вэнь Цин вздрогнула — такими холодными были ее пальцы), яростно глядя вверх, на Цзинь Гуаншаня. — Я сказала достаточно. Она — моя, и я поступлю с ней так, как пожелаю.

Вэнь Цин чуть сдвинулась, становясь так, чтобы не позволить напасть одновременно на них обеих. Пусть Вэй Усянь рассказывал только истории про свою милую и добрую сестру, которая играла с ним, учила его плавать и пела с ним сочиненные на ходу песни, — не было сомнений, что оба они постигали силу и правила чести у одного и того же алтаря, и Вэнь Цин была благодарна за это всей душой. Равно как была благодарна и за несгибаемую стойкость Цзян Яньли, хотя и видела сейчас, стоя рядом, как нелегко дались ей прошедшие дни, — видела бледность истончившейся кожи, едва скрытые тени под глазами.

Цзинь Гуаншань ответил не менее гневным взглядом, но Вэнь Цин смотрела на Цзинь Гуанъяо. Он по-прежнему выглядел так, словно раскусил горький плод, но наконец, прищурившись, он произнес:

— Отец, позволь ей одну эту милость — ведь она скорбит не меньше.

Цзинь Гуаншань перевел взгляд с дочери на сына, и Цзян Яньли воспользовалась возможностью — она повернулась, всё еще не отпуская Вэнь Цин, и двинулась к выходу из зала, оставляя за спиной нарастающий гомон спора. Вэнь Цин оглянулась в последний раз, чтобы увидеть, как стражники, проявляя мудрость, предпочитают отступить на безопасные позиции у стен.

Затем она просто старалась не отстать от быстрого шага Цзян Яньли и, дождавшись, когда они покинут зал, сказала:

— Благодарю. Я обязана тебе... — она беспомощно покачала головой. — Обязана жизнью. Что бы ты ни попросила у меня — я сделаю всё.

Цзян Яньли коротко сжала ее запястье и отпустила, чтобы снова коснуться головы Цзинь Лина.

— Я сделала это не только ради тебя, — сказала она, взглянув в лицо Вэнь Цин. В ее глазах стояло бездонное озеро боли, и Вэнь Цин ощутила, как начинают падать стены, запирающие ее собственные слезы. — Тебя не было бы здесь, не волнуй тебя судьба Вэй Усяня.

Вэнь Цин кивнула; из перехваченного горла она не смогла бы выдавить ни слова.

— Идем, — Цзян Яньли отвернулась — прежде, чем кто-то из них смог бы заплакать. — Я думаю... Мы сможем защитить тебя, хотя бы на некоторое время.

— Мои люди... — Вэнь Цин оглянулась в сторону ворот. — Он не... Цзинь Гуаншань угрожал и им тоже.

Цзян Яньли мрачно улыбнулась — так быстро, что Вэнь Цин едва успела это заметить.

— Я отправила моего брата присмотреть за ними. Ему может не нравиться выбор, который я заставила его сделать, но он еще поймет — позже. И он не причинит вреда тем, кого я взяла под защиту.

И только потом, когда Вэнь Цин проследовала за Цзян Яньли через сады Ланьлина, она наконец позволила себе заплакать.


2. Защита

Цзян Чэн стоял перед остатками клана Вэнь и бессмысленно испепелял взглядом адептов Цзиней. Он привел немного собственных младших заклинателей, но в таких обстоятельствах все они были бесполезны. Грязные и оборванные люди, которые столпились за его спиной в тени Башни Кои, ничем не напоминали тех, кто уничтожил его клан, не считая ржаво-красных одежд и символа солнца. Вспоминать об этом по-прежнему было больно, и всё, что он мог — не двигаться с места, держать меч в ножнах и Цзыдянь спокойным. Молния, потрескивающая на его руке, питалась его собственным гневом, а с этим он мог справиться, если постарается.

Он старался не так часто, как следовало бы, это он знал. Цзян Чэн сделал глубокий вдох — долгий, успокаивающий, как учили его все, кто только мог. Он не убирал руку с оголовья Саньду, пусть даже меч и был не самым сильным из его вооружения; опыт войны дал ему понять, что последователи клана Цзинь уважали меч больше, чем любое другое оружие, каким бы смертельным ни был Цзыдянь.

— Держитесь подальше, — бросил он одному из адептов, который попытался было зайти сбоку. Цзыдянь с надеждой блеснул на его ладони, и ученик замер на месте. — Яньли обещала этим людям свою защиту, и я намерен исполнить ее обещание.

«Даже если вы не собираетесь этого делать», — повисло между ними невысказанным эхом, и ученик клана Цзинь скользнул назад. Цзян Чэн не позволил себе расслабиться. Он уже простоял здесь почти час. Здесь светило солнце, когда он спрыгнул вниз и распугал адептов Цзиней — они перестали связывать Вэней и рассыпались в стороны. Он только хлестнул Цзыдянем пару раз, намекая, что им лучше бы уйти. С тех пор Цзян Чэн стоял здесь и лишь надеялся, что его сестра сможет сделать то, что обещала.

Гребень, который Вэнь Цин вернула ему, словно бы обжигал грудь раскаленным углем. Пусть даже он был завернут в множество слоев ткани — Цзян Чэн всё равно чувствовал гладкий изгиб дерева с каждым движением. Он понимал, что только воображает это, но лучше не становилось. Гребень был символом его зарока, символом причины, по которой он так легко согласился исполнить просьбу Яньли (хотя и не думал, что она знает об этом). Если его сестра сможет спасти Вэнь Цин — они оба понимали, что едва ли ей удастся предотвратить смерть Вэнь Нина, — в таком случае Цзян Чэн не хотел бы подвести обеих женщин, которых любил, и позволить клану Вэнь тоже погибнуть.

Вэй Усянь мной бы гордился, с горечью подумал Цзян Чэн. Он повернул голову и хлестнул Цзыдянем по адепту, который решил, будто сможет провести его, спрыгнув со стены, — как сделал сам Цзян Чэн. Но Вэни оказались зоркими часовыми, а рефлексы Цзян Чэна были отточены людьми куда более умелыми и быстрыми. Обвив адепта плетью, Цзян Чэн подтащил его ближе и швырнул на землю, не обращая внимания на то, что тот рухнул лицом вперед. Хрустнул сломанный нос, и Цзян Чэн пнул адепта обратно под относительную защиту его собратьев, которые всё это время не сдвинулись ни на шаг.

Цзян Чэн скрестил руки на груди и обвел противников взглядом, пока они помогали подняться адепту с окровавленным лицом.

— Вы собираетесь и дальше продолжать в том же духе? — спросил он, наконец поддавшись любопытству. — Я знаю, что глава Цзинь обучает вас куда лучше.

По неуверенным взглядам, которыми обменялись ученики, Цзян Чэн угадал ответ. Никто из них не решался выступить против своего главы клана, к их чести, но они по-прежнему не пытались приблизиться. Он вздохнул и приготовился ждать дальше, снова в молчании. Даже Вэни не издавали ни звука; они негромко переговаривались, когда он только появился, но с тех пор лишь предупреждали его о приближающихся противниках. Было в этом что-то неестественное; он никогда не встречал обычных людей, которые вели бы себя так тихо.

С другой стороны, вынужден был признать Цзян Чэн, он никогда не встречал людей, которые так тяжело пострадали от войны; даже его собственные подданные, которые видели, как горят их дома, — за ними не охотились так, как за кланом Вэнь.

Затем Вэни разразились вдруг радостными выкриками, и Цзян Чэн перевел взгляд с учеников Цзиней на...

— Сестра! — воскликнул он, и только потом разглядел закутанную в плащ цвета ржавчины фигуру рядом с ней. Цзян Чэн открыл было рот, чтобы окликнуть и Вэнь Цин, но тут заметил, как адепты Цзиней развернулись к ней навстречу. Они всё еще не убрали мечи в ножны, хотя и опустили оружие из уважения к своей госпоже.

Цзян Яньли коротко улыбнулась ему, прежде чем обратиться к адептам — резко и властно, так, что их мать гордилась бы:

— С этим делом покончено. Возвращайтесь на свои посты. Я уверена, что глава Цзян изложил вам мое желание, и полагаю, что глава Цзинь и Цзинь Гуанъяо сейчас обсуждают, насколько обоснованы мои заявления. — Она улыбнулась, и Цзян Чэн усмехнулся тоже, ощутив некоторое сочувствие к Цзиням; его сестра усвоила материнские уроки куда лучше, чем ему казалось прежде. — Уходите. Немедленно.

Мечи с лязгом убрались в ножны, и адепты Цзиней, поклонившись, поспешно убрались прочь. Цзян Чэн всю жизнь наблюдал, как действует эта улыбка на учеников их собственного клана, но видеть то же самое выражение на лице его милой сестры... Он усмехнулся еще шире, глядя, как отступают последние из адептов Цзиней; остатки клана Вэнь побежали вперед, мимо него. Цзян Чэн небрежным шагом двинулся за ними следом, остановившись в стороне от Вэнь Цин, обнимающейся со своими людьми и отвечающей на их расспросы; он положил руку на плечо сестре.

— У тебя получилось.

Она приподняла бровь:

— А ты сомневался?

— Я... — Цзян Чэн покраснел и опустил взгляд. — Я рад, что ты смогла.

Цзян Яньли оглянулась на Вэнь Цин и тихо (Цзян Чэн надеялся, что этого не слышал никто из Вэней) добавила:

— Я не смогла спасти Вэнь Нина.

Цзян Чэн кивнул. Иного он и не ожидал. Это не огорчило его, но и не радовало.

— Вэй Усянь...

— Вэнь Цин говорит, что ожидает его появления в ближайшие дни. — Цзян Яньли вздохнула и склонилась ближе к Цзян Чэну. Он обнял ее, помогая удержаться на ногах, вдруг остро осознавая, как же много она потеряла за последнюю неделю. Но она не держала на руках Цзинь Лина — впервые за всё время с тех пор, как он приехал сюда, и это наверняка что-то да значило. — Она использовала иглоукалывание, чтобы обездвижить его на несколько дней, иначе он бы остановил ее.

— Ну еще бы, — пробормотал Цзян Чэн. Он бросил взгляд на Вэнь Цин, держащуюся по-прежнему строго и прямо, несмотря на то, что она наверняка была измучена — эмоционально и физически — не меньше, чем Цзян Яньли. Она посмотрела в ответ ему в лицо, и Цзян Чэн снова ощутил жесткий, спрятанный в складках одежд гребень. — Госпожа Вэнь, — он склонил голову, обозначая поклон, насколько это позволяла его поза. — Ваша храбрость делает вам честь. Равно как и вашему брату.

Она наклонила голову в ответ, но ее губы изогнулись в невеселой усмешке — отражая, как он подозревал, более искренние чувства.

— Благодарю вас, глава Цзян.

Цзян Чэн старательно подавил бурю сложных чувств, вызванную ее подчеркнуто формальным обращением.

— Я знаю, что вы проделали долгий путь, и... — Он поморщился, а затем договорил, поскольку его сестра и брат ни за что не оставили бы его в покое, не скажи он этого: — Я хотел бы предложить вам помощь в поисках места, где можно будет отдохнуть и утолить голод.

Сестра одобрительно стиснула его руку. Цзян Чэн видел замешательство на лицах Вэней, кроме лишь двоих: бабушка смотрела на него с таким задумчивым вниманием, какого он не испытывал с тех пор, как... с тех пор, как умерли его родители. Но Цзян Чэн помнил похожий взгляд у госпожи Цзинь, когда она обдумывала отношения между Цзян Яньли и Цзинь Цзысюанем, и чувствовать на себе такой же точно взгляд женщины из клана Вэнь...

Это ранило. И напоминало о том предложении, которое он — неявно — сделал Вэнь Цин в тот день, когда они освободили ее из темницы ее же собственного клана. Тогда она отказалась. Теперь...

Теперь Вэнь Цин смотрела на него открыто и сосредоточенно, как не бывало уже давно. Похоже, она совсем не удивилась. Она медленно кивнула.

— Мы благодарны вам. — Она нагнулась, подняла ребенка, которого Цзян Чэн не заметил раньше, и пригладила ему волосы. — Вам понадобится покинуть Башню Кои вместе с нами, чтобы выполнить это соглашение; здесь мы не найдем никакой поддержки.

Цзян Чэн поклонился со всей возможной вежливостью. Вэнь Цин была права, как бы ни было неприятно это признавать. Даже когда он и Вэй Усянь бывали недовольны кланом Ланьлин Цзинь, они всегда могли отыскать здесь укрытие и пищу. Но Вэни...

— Пожалуйста, передай моим людям, чтобы они не беспокоились, — попросил Цзян Чэн сестру, осторожно отпуская ее. — Не хочу, чтобы они суетились.

Цзян Яньли улыбнулась ему.

— Конечно. — Она повернулась к Вэнь Цин и добавила уже серьезней: — Я приложу все усилия, но...

— Цзинь Гуанъяо коварен, — негромко закончила Вэнь Цин. — Я понимаю.

— Я могу лишь постараться вернуть тот долг, которым обязана ему моя семья.

Цзян Яньли поклонилась и зашагала прочь, держась прямо и гордо. Цзян Чэн смотрел ей вслед, недоумевая, прежде чем до него дошел истинный смысл того, что его сестра пообещала Вэнь Цин.

Она собиралась вернуть тело Вэнь Нина — так же, как сделал он для их родителей. Глаза Цзян Чэна наполнились слезами, и он обернулся к Вэнь Цин с таким открытым выражением лица, какого ни за что не позволил бы себе, будь он способен это контролировать.

Вэнь Цин спокойно встретила его взгляд.

— Будут ли у нас затруднения в городе?

— По поводу... — Цзян Чэн усилием воли вернулся к насущным вопросам и встряхнул головой. — Будь вы одни — не знаю. Но со мной? Должно бы... Люди никогда не выказывали мне неуважения. Только главы кланов, которые помнят меня как маленького А-Чэна, ни во что меня не ставят — но это совсем другое дело. И я объявлю вас под своей защитой, если понадобится.

— Хорошо, — Вэнь Цин резко кивнула, словно бы всё уже было решено. Она поцеловала ребенка в лоб и спросила: — Ты слышал, А-Юань? Брат Вэй Усяня обещает накормить нас.

Ребенок просиял и тут же принялся сыпать вопросами про Вэй Усяня, а остальные беженцы клана, похоже, расслабились. Смутившись, Цзян Чэн поддался их настроению и только старался ответить А-Юаню — про корни лотоса, и про то, вправду ли можно выращивать людей на грядке, и действительно ли Вэй Усянь одолел злую черепаху, и...

Где-то по дороге в город Ланьлин Цзян Чэн совершенно запутался в вопросах и только смотрел на мягкое выражение на лице Вэнь Цин, пытаясь справиться с неуемным детским любопытством. Он не видел такой доброты на ее лице с тех пор, как... еще с Облачных Глубин, когда все они были молоды и война не опалила каждое из сердец.

Цзян Чэн сглотнул и сбился с нити рассказа (к огорчению А-Юаня) — чувства вновь нахлынули на него. Резким движением он вытащил гребень и протянул его Вэнь Цин.

— Я понимаю... Ты вовсе не обязана его брать.

Цзян Чэн услышал, как бабушка Вэнь хихикнула, и кто-то зашикал на нее. Вэнь Цин смотрела на него, а потом опустила А-Юаня на землю, чтобы взять гребень.

— Я и не думала, что ты его сберег, — тихо сказала она.

Цзян Чэн неловко переступил на месте, не зная, как ответить, когда вдруг ощутил маленькое тело, прижавшееся к его ноге. Он замер, а Вэнь Цин рассмеялась.

— Он так обнимает только тех, кто ему нравится, — пояснила она, и он улыбнулся, видя свет в ее глазах. — Особенно он любит Вэй Усяня.

— Неужели? — Цзян Чэн нагнулся, отцепляя А-Юаня от своих ног. Он неуверенно поднял мальчика на руки. — Вэй Усянь — ужасный человек, — весело сказал он. — Он всегда слишком многого хочет и совсем лишен воспитания, и ты не должен слушать ни единого его слова.

А-Юань захохотал, и Вэнь Цин продолжала улыбаться, и сердце Цзян Чэна наполнилось текучим теплом, словно солнечный свет обернулся рекой.

Вот так должно быть в настоящей семье, подумал он, приведя наконец Вэней к трактиру. Внутри витал аромат риса, мяса и пряностей, и Цзян Чэн разрешил А-Юаню сесть к себе на колени, когда слуга подошел поприветствовать их и спросить, что им угодно, косясь при этом на ребенка. Цзян Чэн опустил взгляд на А-Юаня, затем перевел его на Вэнь Цин, а затем попросил свежего риса и всего, что только было сейчас готово: так, чтобы им всем хватило.

Цзян Чэн сидел вместе с Вэнь Цин и ее семьей, которых Вэй Усянь ясно объявил своей семьей, и чувствовал...

Чувствовал, что он не одинок, и это было одновременно лучше и хуже всего, ведь это значило, что может быть, если он постарается, если сделает всё точно как нужно...

Может быть, он всё-таки сможет привести их всех домой.

Тут А-Юань сунул ему в лицо кусок жареного мяса и потребовал немедленно есть, и Цзян Чэн отбросил сложные мысли, чтобы наслаждаться приятным теплом момента.


3. Семья

— Всё хорошо, Сянь-сянь, — повторила Цзян Яньли уже в третий раз, обнимая брата за вздрагивающие плечи и недобро глядя на адептов клана Цзинь, которым явно было очень неуютно и которые изо всех сил делали вид, что они не хотели обнажать мечи. — Я им тебя не отдам.

Вэй Усянь кивнул — дерганым движением, почти неотличимым от судорожных всхлипов. Цзян Яньли прикрыла глаза, гладя его по спине. Она так устала. За всю прошлую неделю у нее не было времени отдохнуть, а последние два дня оказались еще хуже. Только заклинательские умения позволяли ей сейчас держаться и не падать, и она не была уверена, сколько еще сможет это поддерживать. «Но вскоре мне и не понадобится, — подумала она, пока Вэй Усянь медленно успокаивался. — Если А-Чэн и в самом деле готов их принять...»

Сложнее всего будет уговорить Вэй Усяня согласиться, но она подозревала, что, если он сумеет проглотить свою гордость достаточно, чтобы извиниться — не за свои действия, о которых он не сожалел (и они оба это знали), но за то, сколько боли причинил этим, — в таком случае ее братья смогут восстановить свои отношения и, может быть, даже снова поселиться вместе. И если Вэнь Цин, как она подозревала, совсем не против общества ее семьи до тех пор, пока не идет речь о ее собственной чести...

Тогда они смогут вернуться домой, а Цзян Яньли сможет навещать их, и они помогут ей растить Цзинь Лина.

Вэй Усянь поднял голову и посмотрел на нее покрасневшими от слез глазами.

— Шицзе, — сказал он, — а где все?

— Госпожа Вэнь и ее люди сейчас вместе с А-Чэном, — ответила Цзян Яньли. Она улыбнулась, видя, как Вэй Усянь распахнул глаза и раскрыл рот. — Наш брат — хороший человек, — добавила она, пока Вэй Усянь никак не мог справиться со словами. — Ты в самом деле считаешь это таким уж невероятным?

— У Вэнь Цин такой острый язык, что она всю кожу с него снимет.

— Ничего, А-Чэн в долгу не останется. — Вэй Усянь возмущенно ахнул, и Цзян Яньли пожала плечами. — Ты разве не видел, как они друг на друга смотрят?

Вэй Усянь моргнул.

— Что?

Цзян Яньли закатила глаза.

— Он остался с ними в городе, А-Сянь. Я отведу тебя туда. — Она коротко покачала головой в ответ на неодобрительные взгляды адептов Цзиней. — Вы не можете остановить меня, — заявила она им, вздернув подбородок. — Моя защита безупречна.

— Но, госпожа... — начал было один из них, с подозрением косясь на Вэй Усяня.

— Он не причинит мне вреда и не позволит, чтобы меня обидел кто-то еще, — произнесла Цзян Яньли с ледяной уверенностью и встала, потянув Вэй Усяня за собой. — И я способна защититься сама, что бы вы там ни слышали. — Она многозначительно постучала по мечу на поясе; да, она редко доставала клинок, а во время беременности немного потеряла форму — ее уверяли, что это в порядке вещей, — но даже сейчас, на последних крохах энергии, она могла бы сражаться, если потребуется.

Адепты Цзиней поклонились, хотя неодобрение и не сходило с их лиц. Цзян Яньли вздохнула; она уже предвидела бесконечные завуалированные упреки от Цзинь Гуанъяо, но это было совершенно неважно по сравнению с воссоединением ее семьи. Она ровным шагом вышла наружу, и Вэй Усянь поспешил следом, едва не спотыкаясь.

Как только они отошли достаточно далеко, чтобы их не смогли услышать, Вэй Усянь заметил:

— Ты говорила в точности как госпожа Юй.

Цзян Яньли натянуто улыбнулась. Во всяком случае, хотя бы эта боль уже утихла и ее можно было вытерпеть.

— Матушка преподала мне много уроков, отличных от того, чему учили вас с А-Чэном.

— Шицзе умеет быть страшной, когда захочет, — согласился Вэй Усянь; она обернулась и увидела широкую улыбку на его лице.

Цзян Яньли рассмеялась — облегчение от того, что она наконец-то видела брата счастливым, пробилось через все прочие сложные эмоции последних дней.

— Нам нужно еще кое-куда завернуть, прежде чем пойдем в город, — сказала она, направляясь к старому зданию склада. — Нужно... кое-кого забрать.

Вэй Усянь затих, пристально глядя на нее, и Цзян Яньли не решалась взглянуть в ответ — слишком тяжело было бы увидеть его лицо, когда он поймет, кого она имела в виду. Она услышала едва различимый вздох боли — еще одно разбитое сердце — и могла только молчать, не будучи способна вынести еще и его боль. Она уже несла слишком много, за себя саму и за своего сына, который никогда не увидит лицо отца. Цзян Яньли сморгнула слезы, повернула за последний угол и открыла дверь в пустое холодное помещение.

Вэнь Нин лежал в середине комнаты, и единственным признаком его ран были разрезы от меча на одежде. Вскрикнув, Вэй Усянь бросился к нему, поднимая ему веки и вглядываясь в глаза. Цзян Яньли не знала, что он ищет там, но путь, который он избрал, отличался от того, которому училась она, — и она ничуть не хотела знать больше, какие бы глубины ни нашел там Вэй Усянь. Она ждала у двери, опершись на каменную стену, пока Вэй Усянь осматривал тело Вэнь Нина.

Наконец он поднял взгляд. Его лицо было жестким и сосредоточенным, и Цзян Яньли узнала это выражение — так же он смотрел после того, как сожгли Лотосовую Пристань. Ничего доброго не было в этом лице, но, во всяком случае, его рассудок остался неповрежденным; по правде сказать, она беспокоилась об этом.

— Думаю, — сказал Вэй Усянь, — я смогу вернуть его, при наличии нужного места и нужных инструментов.

Цзян Яньли прикрыла глаза, держась за стену еще сильнее.

— Я как раз задумывалась над этим, — пробормотала она. — Госпожа Вэнь будет рада это услышать.

Вэй Усянь рассмеялся — хрипло, отрывисто.

— Да уж. Правда, не могу обещать, что выйдет быстро. Но, думаю, у меня получится.

— Мы всегда знали, что ты заставишь весь мир выполнять твои условия, А-Сянь, — Цзян Яньли открыла и глаза и улыбнулась, видя решительное лицо младшего брата; она помнила это выражение с тех времен, когда в детстве он осваивал новые умения. — Я рада, что ты способен использовать свое упрямство для того, чтобы приносить мир и радость в сердца людей.

— Я только этого всегда и хотел, — прошептал он, и Цзян Яньли заметила, что по лицу у него катятся слезы. — Шицзе, поверь мне, это всё, чего я хотел.

— А-Сянь, — Цзян Яньли шагнула вперед,опустившись рядом с ним на колени, взяла его лицо в ладони, чтобы вытереть слезы. — Я всегда тебе верила. У тебя такое большое сердце.

Вэй Усянь сглотнул, улыбнулся и сморгнул слезы.

— Есть здесь повозка, чтобы мы могли забрать его с собой?

Цзян Яньли кивнула, и после недолгих поисков они нашли подходящую повозку и подходящую ткань, чтобы прикрыть Вэнь Нина и не пугать случайных прохожих. Затем Цзян Яньли провела своего брата вниз по ступеням Башни Кои и в город Ланьлин.

***

Вэнь Цин сидела рядом с Цзян Чэном, ожидая, когда появится Вэй Усянь. Это было... странно. Она давно уже не бывала среди такого множества людей, пусть даже остальные посетители трактира по широкой дуге обходили стол, за которым они сидели. Цзян Чэн часто хмурился, и Вэнь Цин была уверена, что незнакомцы воспринимали это как угрозу. Что же до нее самой, то его лицо, скорее, ее успокаивало; каждый раз, когда Цзян Чэн поворачивался к ней, его черты смягчались, а если они разговаривали, на его лице проступала та особенная почти-улыбка — словно он не мог поверить, что именно такое выражение ему нужно.

Вэнь Цин и сама не вполне могла поверить, но это оказалось приятной неожиданностью. Также она с облегчением выяснила, что Цзян Чэн, в отличие от Вэй Усянь, вполне способен был продолжительное время сидеть спокойно, пока они неторопливо пили чай. Вэнь Цин замечала признаки его нетерпения — он то и дело передвигал ноги, постукивал по столу пальцами, бросал взгляды на дверь, — но сейчас она не хотела ничего, только сидеть вот так, и это было... приятно. Да, это доставляло ей удовольствие.

К тому же, думать про Цзян Чэна было куда легче, чем о всех прочих сегодняшних событиях. Вэнь Цин вздохнула и налила себе еще чая. Она подняла чашку к груди и подержала так, позволяя теплу впитаться в вечно мерзнущие пальцы. Цзян Чэн взглянул на нее и, казалось, собирался что-то сказать, но опустил глаза и поморщился. Вэнь Цин подозревала, что он укоряет сам себя, и порадовалась, что бабушка, как и остальной клан, решили не покидать комнат, за которые заплатил Цзян Чэн; она сомневалась, что Цзян Чэн сумел бы пережить бабушкины подначки, учитывая, как краснели его уши прошлым вечером.

А затем в комнате вдруг повисла полная тишина, заглохли все другие разговоры, и они оба одновременно подняли взгляд.

В дверях стояли двое: Цзян Яньли, что была так добра, и Вэй Усянь — с бледным лицом и покрасневшими глазами, но твердо держащийся на ногах. Вэнь Цин встала и успела сделать всего один шаг, прежде чем он бросился к ней и заключил в совершенно неподобающие объятия (впрочем, она не возражала).

— Шицзе спасла тебя, — растроганно прошептал он ей на ухо. — Я так рад, что она это сделала.

— А-Нин... — начала было Вэнь Цин.

Вэй Усянь покачал головой.

— Я думаю — надеюсь — если у нас будет время и инструменты...

Вэнь Цин сжала его плечи и, уткнувшись в одно из них, заплакала. Судя по тому, как Вэй Усянь замер, он не ожидал подобного, но Вэнь Цин было уже всё равно.

— Ты спас его однажды, — сказала она прерывающимся голосом. — Даже просто попытаться снова... это больше, чем я вправе просить.

Позади Вэнь Цин услышала, как Цзян Чэн пошевелился и встал на ноги. Она поняла это и по тому, как Вэй Усянь попытался одновременно держать ее и опереться на нее.

— Я хотел бы... — начал Цзян Чэн.

— Хорошо, что... — одновременно произнес Вэй Усянь.

Они оба замолчали, и в тишине Цзян Яньли сказала — тоном, очень знакомым Вэнь Цин, ведь она сама столько раз использовала его:

— Может быть, для этого разговора лучше подойдет более уединенное место?

Вэнь Цин кивнула и взяла себя в руки. Отступив от Вэй Усяня, она спросила:

— Есть ли здесь еще свободные комнаты? Думаю, что те, где расположились мои люди, будут... не лучшим выбором.

Цзян Яньли оглянулась на хозяина, который немедля низко поклонился.

— Конечно же, моя госпожа, мы найдем комнату для вас и ваших спутников, где вы сможете обсудить всё, что нужно. Прошу, следуйте за мной.

— Благодарю, — кивнула Цзян Яньли и, проходя мимо хозяина, незаметно сунула ему несколько монет — Вэнь Цин была уверена, что он этого не ожидал. Но он поклонился снова и провел их в пустую комнату. — Нам не понадобится ни еды, ни питья, — добавила Цзян Яньли, и хозяин, поклонившись еще раз, оставил их.

Вэй Усянь немедленно растянулся во весь рост возле стола, и Вэнь Цин поймала возмущенный взгляд Цзян Чэна, собираясь сделать то же самое. Она улыбнулась — ошеломленное смущение на его лице заставило ее только улыбнуться шире — и устроилась рядом с Вэй Усянем. Цзян Чэн сел рядом с ней, напротив Вэй Усяня — как она и ожидала, — а Цзян Яньли закрыла дверь и заняла место между своими братьями.

— Я уверена, вам обоим есть что сказать. — Цзян Яньли обвела взглядом юношей, которые старательно не смотрели друг на друга. — Цзян Чэн, спасибо, что ты позаботился о Вэнь Цин сегодня. Не сомневаюсь, Вэй Усянь оценил это. Вэй Усянь, спасибо, что пришел сюда; даже в таких сложных обстоятельствах я рада тебя видеть. Думаю, Цзян Чэн тоже рад.

Цзян Чэну, во всяком случае, хватило приличия кивнуть, заметила Вэнь Цин. Вэй Усянь по-прежнему разглядывал ногти, словно бы это могло позволить ему не участвовать в разговоре. Она вздохнула и едва заметно покачала головой, глядя на Цзян Яньли; но ту, казалось, забавляла ситуация. «Сколько раз ей приходилось разрешать их споры? — подумала Вэнь Цин, видя ее спокойствие. — Наверное, в детстве подобное происходило с ними постоянно?»

— Я рад видеть моего брата, — напряженно выговорил Цзян Чэн. — И также рад возможности снова видеть госпожу Вэнь.

Вэнь Цин приподняла брови, хотя и одновременно согласилась с его словами легким кивком.

— Не нужно так строго соблюдать формальности, Цзян Ваньинь — или, возможно, мне следует звать вас глава Цзян?

Цзян Чэн скривился.

— Вэнь Цин, — поправился он. — Я хотел бы, чтобы нас свели более счастливые дела, поскольку и вправду рад твоему обществу.

Вэй Усянь с неподвижным лицом поднял на них взгляд.

— Цзян Чэн, — медленно произнес он, — ты что, флиртуешь?

Цзян Чэн мучительно покраснел, а Вэнь Цин прикрыла рот ладонью, глядя на лицо Цзян Чэна и усмешку Вэй Усяня.

— Я рад тебя видеть, Цзян Чэн, — громко объявил Вэй Усянь и сел в приличную позу, чтобы поклониться, по-прежнему улыбаясь от уха до уха. — Пожалуйста, не вздумай разбивать сердце Вэнь Цин, а не то она переломает тебе все кости, насколько я ее знаю.

— Вэй Ин! — возмутился Цзян Чэн. — У меня нет никаких намерений...

— Каких именно? — уточнил Вэй Усянь, перегибаясь через стол и пользуясь тем, что Цзян Чэн запнулся и замолчал. — Ухаживать за ней? Или разбивать ее сердце?

Цзян Чэн уставился на свои стиснутые кулаки, всё еще краснея, и Вэнь Цин со вздохом сжалилась над ним.

— Цзян Ваньинь, — сказала она, — спасибо тебе за твое гостеприимство.

— Я не мог подвести моих брата и сестру, Вэнь Цин. — Он бросил взгляд на нее — короткий, смущенный, — и Вэнь Цин почувствовала, как жар заливает и ее щеки. — И еще... — Цзян Чэн оглянулся на своего брата, в этот раз куда решительней, — если Вэй Усянь позволит, я хотел бы... — Он сглотнул, выпрямился и заговорил четко и ясно: — Во владениях ордена Цзян много земли, пустующей после войны. Если клан Вэнь заинтересован в этом, мы будем счастливы подарить вам часть этой земли и обеспечить защиту, пока вы будете обустраиваться.

Вэнь Цин тоже сглотнула; сердце билось часто, в ушах шумело, но она все-таки выговорила:

— Цзян Ваньинь. Ты... ты вправду это предлагаешь?

Цзян Чэн встретился с ней взглядом и кивнул.

— То, что произошло — неправильно, — негромко сказал он. — А мы теперь восстановили силы достаточно, чтобы выдержать бурю.

— Почему сейчас? — резко спросил Вэй Усянь, и Вэнь Цин различила обиду в его голосе. Она была уверена, что его брат тоже это услышал. — Почему нельзя было предложить это вместо Илина?

— А ты бы послушал? — Цзян Чэн обвел всех вокруг стола широким жестом. — Кто угодно из вас! И я... война только закончилась, Лотосовая Пристань еще была не отстроена. Ты и сам это помнишь, Вэй Усянь. — Он снова опустил взгляд, переплетя пальцы на коленях. — Я не мог принимать решения без общего одобрения, когда это грозило уничтожать всё, что я только начал строить.

Вэй Усянь поморщился.

— А что теперь?

— Теперь люди уважают меня, пусть даже их лидеры по-прежнему этого не делают, — Цзян Чэн невесело улыбнулся. — Ты понимаешь, Вэй Усянь? Понимаешь, сколько нужно времени, чтобы люди приняли тебя, когда тебя помнят только как маленького сына Цзян Фэнмяня, а не как взрослого в своем праве?

Вэй Усянь опустил взгляд на стол, и Цзян Яньли положила руку на колено каждому из них.

— Думаю, со стороны Цзян Чэна это щедрое предложение, — сказала она, и хотя казалось, что она обращается к братьям, она не сводила взгляда с лица Вэнь Цин. — И я хотела бы увидеть мою семью вновь целой.

Вэй Усянь сглотнул и очень тихо произнес:

— Спасибо, Цзян Чэн. Я не... Никто больше не примет меня в качестве твоей правой руки.

— Мне это и не нужно, — ответил Цзян Чэн и протянул руку ладонью вверх. — Я просто хочу, чтобы ты снова был моим братом.

Вэй Усянь долго смотрел на руку, прежде чем протянуть свою собственную и пожать ее. Вэнь Цин услышала, как Цзян Яньли вздохнула с облегчением, и сама наконец обрела дар речи.

— Спасибо, — сказала Вэнь Цин и легонько коснулась плеча Цзян Чэна — ровно настолько, чтобы привлечь его внимание. — Если мои люди согласятся, то — да, Цзян Ваньинь, я не против принять твое предложение.

Он внимательно посмотрел на нее, а затем склонил голову.

— Благодарю, Вэнь Цин.

Вэй Усянь развеял напряжение, громко вздохнув, а потом заявил:

— Шицзе, я хочу есть.

Цзян Яньли рассмеялась, и даже Цзян Чэн хмыкнул.

— А-Сянь, ты всегда хочешь есть, — Цзян Яньли взъерошила его волосы. — Пойдем. Распоряжусь, чтобы тебя накормили.

— Но я хочу еду шицзе, — капризно протянул Вэй Усянь. — Не ту, что шизце купит для меня.

— Шицзе очень устала и занята, и хотела бы, чтобы А-Сянь встретился с ее сыном, так что А-Сянь пойдет есть, пока эти двое закончат разговор, и после он сможет увидеться с А-Лином. — Цзян Яньли вытащила Вэй Усяня из комнаты, снова оставив Вэнь Цин и Цзян Чэна наедине.

— Ты ведь всерьез? — тихо спросил Цзян Чэн, и Вэнь Цин вздрогнула, увидев выражение его лица: отчаянная надежда, смешанная с болью. — Когда говорила, что ты придешь.

— Я хочу дом, который я построю, — медленно произнесла Вэнь Цин, чувствуя, как внутри неспешно разливается река солнечного света. — Но еще сильнее я хочу найти место, где клан Вэнь сможет процветать. Я не хочу, чтобы мы жили в тенях, если мы можем вернуться и быть просто еще одним кланом, целителями, заклинателями, крестьянами — как все другие. Илин прекрасен, и он наш, но это суровая земля, и я не хочу умереть там, видя, как исчезает мой клан.

Вэнь Цин сделала паузу.

— Ваши речные земли совсем другие, но... — она заставила себя не отводить взгляда. — Если мы поселимся в ваших землях, и построим прекрасный дом, другие семьи не будут бояться посылать к нам своих детей. Мы сможем заключать браки, и наша семья вырастет, и будет больше детей, с которыми А-Юань сможет играть. Мы можем научиться жить по-новому. — Она рискнула прикоснуться снова, на этот раз — к его руке, и ее сердце дрогнуло, когда он повернул пальцы, легко задев ее ладонь. — Я надеюсь, что они скажут «да». И, думаю, так и будет.

Цзян Чэн медленно кивнул, неотрывно глядя ей в глаза.

— Хорошо, — сказал он, — потому что я хотел бы править кланом, который приветствует других в своих рядах. И я рад начать с вас.

Пусть Вэнь Цин и понимала, что он говорит о ее клане, а не только о ней, эти слова всё же отозвались искрами в ее душе, и ее лицо расплылось в улыбке.

— Я тоже рада, — сказала она. — Я хотела бы, чтобы ты сделал это предложение моему клану лично, Цзян Ваньинь.

— Сейчас? — переспросил он, словно удивившись.

— Да, — Вэнь Цин поднялась и протянула ему руку. — Сейчас.

Цзян Чэн принял ее руку и встал, и вместе они прошли через зал, чтобы предложить клану Вэнь новое начало.

@темы: перевожу слова через дорогу, буквы руками, культивация и культиваторы

---

ЗФБ, китайцы, тексты нерейтинг (почти макси)

Переведено совместно с Grey Kite aka R.L..
Тут мы, конечно, упоролись. Обнаружилось, что переводить с польского мы в принципе способны — с помощью яндекс-переводчика, такой-то матери и интуции (ну и я, например, понимаю процентов восемьдесят без словаря, чисто за счет знания украинского).
Опять же, текст хороший, нельзя было просто пройти мимо (=

Название: Эскиз на веере
Оригинал: Szkic na wachlarzu, Hek; разрешение на перевод получено
Размер: миди, 14 282 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Лань Сичэнь / Цзинь Гуанъяо (в ретроспективе), Лань Сычжуй, Лань Цзинъи, оригинальные персонажи
Категория: джен, фоновый слэш
Жанр: повседневность, мистика, немного романтика, немного сказка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Возвращаясь домой после месяцев, проведенных в странствиях, Лань Сычжуй полагает, что все злоключения подошли к концу.
Он ошибается.
В Облачных Глубинах всё не так, как раньше. При загадочных обстоятельствах исчезает глава клана, а его дядя, Лань Цижэнь, запирается в Павильоне Молчания, отказываясь общаться со внешним миром. Над обиталищем клана Лань собираются темные тучи. И, как будто этого мало, Сычжуй начинает видеть призраков и слышать призрачную музыку. Куда приведут его звуки сюня? Какие тайны скрывает Домик Травника? Откуда взялись белые голуби?
Прежде, чем Лань Сычжуй разрешит эти загадки, его ожидает путешествие в прошлое: в мир чувств, о которых он не подозревал.
Примечание/Предупреждения: постканон; подразумевается смерть персонажа (но это не ангст!); написано по дораме, имеются отклонения от канона (по меньшей мере, от книжного); в тексте присутствует внезапная отсылка к «Списку Ланъя».
К тексту есть иллюстрации автора (в формате гиф-сетов): better times, rendezvous

читать на AO3 читать на фикбуке

@темы: перевожу слова через дорогу, культивация и культиваторы

---

ЗФБ, китайцы, тексты рейтинг

В очередной раз спасибо за наводку на текст товарищу Grey Kite aka R.L., и ему же, как сошипперу, посвящается (=

Название: Неисчислимые добродетели
Оригинал: by virtues uncounted, Nomette; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 6754 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Лань Сичэнь / Цзинь Гуанъяо
Категория: слэш
Жанр: драма, romance
Рейтинг: R—NC-17
Краткое содержание: «Цзинь Гуанъяо проводит кончиками пальцев по безупречной линии шеи Лань Сичэня и видит, как сокращаются его зрачки от этого медленного, скользящего прикосновения.
— Если это и вправду так, дай мне свою налобную ленту, — приказывает Цзинь Гуанъяо, и у него кружится голова от настолько дерзкой просьбы — но Лань Сичэнь исполняет ее. Он развязывает ленту и кладет ее в протянутую ладонь. Цзинь Гуанъяо сжимает пальцы: это — будто обещание.
Он наклоняется ближе. Лань Сичэнь не пытается отстраниться. Лань Сичэнь позволяет Цзинь Гуанъяо накрыть своим грязным ртом его губы и осторожно поцеловать».
читать на AO3

1. Я всегда восхищался тобой

В Башне Кои начинается вечер, и все глупые главы мелких кланов уже разбежались по своим норам, чтобы лелеять ничтожные мечты о величии. Утренние переговоры окончены, и Цзинь Гуанъяо наконец может усесться в своих покоях и немного посоставлять планы на будущее. Процветание грядет. Последние отголоски войны наконец-то затихли. Вэни мертвы. Вэй Усянь мертв, и бдение на его могиле наконец завершилось, и, возможно, через несколько лет все, кто не сделал ничего, чтобы остановить его, наконец перестанут хвастаться своими несуществующими деяниями.

Маловероятно, конечно, но Цзинь Гуанъяо может хотя бы мечтать.

Неожиданный стук в дверь отвлекает его от горьких размышлений; приглядевшись к тени у двери, он приглашает Лань Сичэня входить.

— Ты всегда меня узнаёшь, — замечает Лань Сичэнь, улыбаясь. Он всегда улыбается. Это даже не назовешь выражением лица. Даже когда они прятались в лесах, окровавленные, напуганные, в отчаянии, когда им всё-таки пришлось обнажить мечи, — даже тогда Лань Сичэнь скрывал свои мысли за этой легкой улыбкой, за благожелательным выражением статуи. Цзинь Гуанъяо вынес из войны искреннюю ненависть ко всем лживым, лицемерным главам кланов — но только не к нему.

Нет, его чувства к Лань Сичэню расположены где-то между сердцем и бедрами, и он точно планирует держать их при себе. Не хватало сыну шлюхи прослыть еще и «отрезанным рукавом», будто у людей без того мало причин его презирать.

— Цзэу-цзюнь, — приветственно кивает Цзинь Гуанъяо, а затем недоуменно моргает. — Что это, вино?

— Мне удалось тебя удивить? — поддразнивает Лань Сичэнь. Он и в самом деле держит в руках пару кувшинов вина. — Не думал, что подобное вообще возможно.

— Редкое зрелище — в обмен на столь же редкое, — не остается в долгу Цзинь Гуанъяо. Неужели Лань Сичэнь решил напиться? Цзинь Гуанъяо никогда не видел, чтобы он пил больше одного глотка, но сейчас ему нелегко приходится, ведь он вынужден разбираться со своим безрассудным братом. Лань Сичэнь никогда не жалуется, но заметно, что из-за этого дела он очень несчастлив.

— Может быть, это всё для тебя, — отвечает Лань Сичэнь. — Скромная благодарность для дорогого друга.

Скажи это кто другой, Цзинь Гуанъяо немедля преисполнился бы подозрений, но он не в силах поверить, что Лань Сичэнь задумал подпоить его с какой-нибудь неподобающей целью.

— Может быть, я предпочел бы не пить один, — он указывает на низкий столик в середине комнаты. Он уже занимает достаточно высокое положение, чтобы иметь в своих покоях несколько комнат, и эта обставлена как раз для личных встреч.

В ответ губы Лань Сичэня изгибаются в улыбке — едва заметной, но зато настоящей, — он откупоривает кувшин и делает большой глоток. Когда он опускает сосуд, его нижняя губа влажно поблескивает, и выражение его глаз будто обжигает. Он выглядит, будто котел на огне, готовый вскипеть, — и Цзинь Гуанъяо понятия не имеет, что там внутри.

— Я принесу чашки, — говорит он, пытаясь потянуть время, и уходит в дальнюю комнату. Что же ему делать? Вот он, Лань Сичэнь — высок и красив, и обходителен, и пользуется всеобщим уважением... и интуиция Цзинь Гуанъяо подсказывает ему, что сейчас Сичэнь на грани того, чтобы сделать нечто невероятно глупое. Пришел ли он сюда, чтобы его уговорили — или, наоборот, чтобы отговорили от этого?

Взяв чашки, Цзинь Гуанъяо возвращается и обнаруживает, что Лань Сичэнь сидит с его гуцинем на коленях, небрежно перебирая струны. На его лице проступил изящный румянец, преображая бледные черты из бесценного нефрита в нечто более живое и чувственное. Его руки скользят над струнами — нежно, точно касания любовника, и безнадежное чувство Цзинь Гуанъяо трепещет в груди, угрожая поглотить его целиком.

— Сичэнь, — окликает он, и Лань Сичэнь улыбается ему, и это ужасно, просто ужасно. Цзинь Гуанъяо должен немедля выставить его из своей комнаты с вежливыми извинениями, прежде чем кто-нибудь из них совершит какую-нибудь глупость. Вместо этого он наливает им обоим вина. Они поднимают чашки.

— За дражайших друзей, — говорит Лань Сичэнь, улыбаясь.

— Льстец, — укоряет его Цзинь Гуанъяо, но без особого напора.

— Лесть запрещена.

— Что ж, я выпью за это, — отвечает Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь смеется и со звоном соприкасается с ним чашками. Они оба пьют.

— Мне казалось, опьянение проявляется как-то не так, — задумчиво произносит Лань Сичэнь после того, как они осушили чашки. — Только лицо будто пылает. Наверняка должно быть что-то еще, кроме чувства, что я обгорел на солнце?

— Подожди еще немного, — советует Цзинь Гуанъяо.

— Хмм, — Лань Сичэнь наклоняет голову набок. — Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что пьешь со мной, — говорит Лань Сичэн. За то, что хранишь мой секрет, имеет он в виду.

— Ну, не могу ведь я позволить кому-то еще узнать, что ты на самом деле человек, — серьезно отвечает Цзинь Гуанъяо. — Твоя репутация такого не переживет.

— Да, мы не должны никому это раскрывать, — соглашается Лань Сичэнь. Его настоящая улыбка — шире, чем та, которую он изображает за столом переговоров, и полна веселья и энтузиазма. — Глава клана Ли всё пытается подольститься ко мне, жалуясь на то, как плохо его здесь устроили, а я только и вспоминаю о том, как проснулся однажды с ящерицей в волосах.

Цзинь Гуанъяо хорошо помнит ту ящерицу. Он вышел к полянке в лесу, где скрывался Лань Сичэнь, как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот с воплем отшвыривает невезучую рептилию.

— Разве ты не знал, Цзэу-цзюнь? Ящерицы в волосах — это нынче последняя мода. Они символизируют глубокое единение с природой.

— Если они что и символизируют, так это благородное братство между людьми, которые вынуждены были спать в канаве, поскольку лишились родного дома.

— Если скажешь ему это, спустя неделю все будут носить в волосах ящериц, — заявляет Цзинь Гуанъяо, и Сичэнь смеется.

— В таком случае я предпочту змею, — говорит он и наполняет обе чашки.

— А что за повод для праздника сегодня? — интересуется Цзинь Гуанъяо.

— Не знаю, — отмахивает Лань Сичэнь, — выбери что-нибудь.

— Музыка?

— Прекрасно! Ты должен что-нибудь сыграть.

Смутившись, Цзинь Гуанъяо усаживается рядом с Лань Сичэнем — и гуцинем — и начинает играть «Балладу о Лань Ане». Это словно проворачивать нож у себя же под ребрами — играть любовную балладу для Лань Сичэня, — но даже это лучше, чем правда. К его удивлению, Лань Сичэнь хмурится и после нескольких нот накрывает струны рукой.

— Никаких любовных песен, — говорит он. — Ни одному из Ланей никогда не везло в любви.

Значит, плохое настроение у него всё-таки из-за брата.

Цзинь Гуанъяо начинает другую песню, которую слышал однажды от Лань Сичэня — оживленную мелодию о весне. Лань Сичэнь слушает в молчании, сложив руки на коленях. После нескольких куплетов его ресницы вздрагивают. Цзинь Гуанъяо смотрит, как его глаза закрываются. Его прекрасное лицо расслабляется, и когда затихают последние ноты, он не отвечает. Он уснул.

— Дурак, — с нежностью произносит Цзинь Гуанъяо. Он немного разочарован, но в то же время чувствует облегчение. Если повезет, Лань Сичэнь проспит всю ночь, а утром снова будет улыбаться и сиять, как всегда. Цзинь Гуанъяо поднимается и начинает убирать со стола; он едва успевает подумать, что стоило бы переложить его гостя в положении поудобнее, когда ресницы Лань Сичэня вздрагивают. Он открывает глаза и широкая невинная улыбка расплывается по его лицу.

О нет.

— А-Яо! — восклицает он. — Играй дальше!

Он пьян. Цзинь Гуанъяо не сразу возвращается к музыке, и Лань Сичэнь тянет его за рукав, точно игривый щенок, — не успокаиваясь, пока Цзинь Гуанъяо снова не кладет гуцинь на колени. На этот раз он жизнерадостно кивает в такт мелодии и хлопает в ладоши, будто влюбленная девица, когда песня заканчивается.

— А-Яо, как хорошо ты играешь!

— Что ты хочешь услышать? Я сыграю еще, — говорит Цзинь Гуанъяо и смеется, видя, как озаряется изнутри лицо Лань Сичэня.

— Сыграй «Цвет сливы», — просит он с улыбкой. В конце песни он берет Цзинь Гуанъяо за руку и нежно держит. — Эта мелодия лучше подходит для флейты, но исполнитель ее непревзойден.

— Ты пьян, — говорит ему Цзинь Гуанъяо; это проще, чем спросить, почему Лань Сичэнь не отпускает его руку.

— Ты прекрасно играешь и когда я трезв, — возражает Лань Сичэнь. — А-Яо, я ведь знаю, что ты гений, к чему притворство? Здесь нет никого, кроме нас.

— Неужели я гений и когда ты трезв? — спрашивает Цзинь Гуанъяо, развеселившись.

— Всегда, — кивает Лань Сичэнь. — Помнишь, как мы встретились в первый раз?

Цзинь Гуанъяо помнит. Он помнит, как прокрался в комнату Лань Сичэня среди ночи, чтобы передать предупреждение, и застал того раскинувшимся во всей своей красе на ложе, с обнаженной от летней жары грудью. Он помнит, как Лань Сичэнь медленно моргнул длинными ресницами, и как внимательно он выслушал сообщение Цзинь Гуанъяо. На следующий день Вэни вторглись в Гусу.

— Не помню, — лжет Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь обиженно надувает губы. Совсем по-детски.

— Нет, ты помнишь, — утверждает он. — Ты только что играл песню, которую я играл в тот день.

— Может быть, я слышал ее где-то еще, — предполагает Цзинь Гуанъяо.

— Ты не мог, — обиженно говорит Лань Сичэнь. — Это песня клана Лань, и никто не любит ее играть, кроме меня.

— Неужели?

— Да! — упрямо заявляет Лань Сичэнь.

Цзинь Гуанъяо роется в памяти, но не может припомнить, чтобы кто-нибудь еще играл эту песню. Конечно, он не был в Гусу с тех пор, как закончилась война, а во время войны не было времени бездельно перебирать струны.

— Я нашел ноты, — лжет он.

— Ничего подобного, — пальцы Лань Сичэня крепче сжимают его руку. — Тебе совсем не нужно так скромничать.

Должно быть, Цзинь Гуанъяо тоже успел опьянеть, потому что он отвечает:

— Будь я честным, меня бы немедля объявили нескромным.

— Я бы не стал так говорить, — возражает Лань Сичэнь.

— Конечно. Ты бы не стал.

— А-Яо, — негромко произносит Лань Сичэнь и пытается отвести волосы Цзинь Гуанъяо с лица.

— Почему ты всё время ко мне прикасаешься?

— Ты мне нравишься, — невинно признается Лань Сичэнь в пьяной искренности.

— Я уже дал тебе денег на восстановление клана, — в отчаянии говорит Цзинь Гуанъяо. Это жестоко, конечно, но он не знает, как еще заставить Лань Сичэня больше не смотреть на него так. Слишком близко, слишком нежно, слишком много.

— Что ты такое говоришь? — обиженно спрашивает Лань Сичэнь и откидывается назад, нахмурив брови. Он по-прежнему не отпускает руку Цзинь Гуанъяо, легонько чертя большим пальцем узоры по тыльной стороне его ладони — и от этого Цзинь Гуанъяо кажется, будто его наказывают за что-то, чего он еще не совершил.

— Это ведь совершенно ни при чем, — продолжает Лань Сичэнь. — Ты сердишься на меня? Нет, совсем нет. Тебя сложно вывести из себя... — он замолкает, погрузившись в размышления.

— Ты знаешь, что ты мне нравишься, — наконец говорит он. — Так в чем же сложность?

«Ты мне нравишься», говорит он, и в его исполнении это звучит так мило. Скажи эти же слова Цзинь Гуанъяо, и в них не останется невинности — ни капли. Он хочет поцеловать открывшуюся идеальную линию шеи Лань Сичэня, и он никогда не сделает этого. Это неправильно. Это недальновидно с политической точки зрения и невозможно с личной, но всё равно. Он не может оторвать взгляд.

— Ты бы не стал такое говорить, будь ты трезв, — замечает Цзинь Гуанъяо и делает глоток из собственной чашки, надеясь, что обжигающий напиток поможет очистить мысли.

— Тогда я буду восхвалять тебя, пока могу, — говорит Лань Сичэнь. — Ты спас мне жизнь. Ты великолепный музыкант. Ты бесстрашный, решительный, рассудительный...

Цзинь Гуанъяо закрывает ему рот ладонью; его лицо пылает, он будто пьян похвалой. Это всего лишь слова, но всё же он не может заставить себя поверить, что Лань Сичэнь говорит сейчас неискренне.

— Перестань, — шепчет он, хотя и хочет совсем иного. Лань Сичэнь смотрит на него поверх его пальцев, и Цзинь Гуанъяо поспешно отдергивает их, чтобы не успеть даже задуматься об этих губах под его ладонью.

— Почему? — спрашивает Лань Сичэнь.

— Хочешь, чтобы я рассказал тебе, как ты прекрасен? — шепчет Цзинь Гуанъяо. — Прекраснейший мужчина от Лотосовой Пристани до Северных гор.

— А-Яо, разве тебя заботят подобные вещи?

— Нет. — Должно быть, его лицо совсем красное; он чувствует, как тонкая кожа горит от алкоголя и чего-то еще, чего-то куда более сильного.

— Пожалуйста, — выговаривает он, не вполне понимая сам, о чем просит. Лицо Лань Сичэня совсем близко. Его рука поднимается, касаясь лица Цзинь Гуанъяо.

Лань Сичэнь целует его.

На мгновение разум Цзинь Гуанъяо полностью пустеет. Он не слышит короткий вздох, сорвавшийся с его губ, не понимает, что закрыл глаза. Нет ничего — только Лань Сичэнь. Ни статуса, ни приличий, ничего, о чем стоило бы думать, кроме легкого соприкосновения их тел.

Когда Лань Сичэнь отстраняется, реальность возвращается мгновенно — и это больнее любого удара в жизни Цзинь Гуанъяо. Он не может этого сделать. Они не могут. Конечно же, первый нефрит клана Лань, самый идеальный из всех совершенствующихся, какие только могут быть в этом ничтожном мире, никак не может хотеть испачкать свои губы о сына шлюхи. Конечно же, Лань Сичэнь просто пьян, и расстроен, и пытается найти хоть какое-то утешение в том, кто оказался ближе всего.

— А-Яо, — говорит Лань Сичэнь и целует его снова. На этот раз — настойчивей, сильнее, и тело Цзинь Гуанъяо предательски подается навстречу. Он приоткрывает рот. Он чувствует, как Сичэнь резко втягивает воздух и углубляет поцелуй, положив руку на затылок Цзинь Гуанъяо. Он не должен этого делать. Он обязан остановиться.

Обняв Сичэня одной рукой за плечи, Цзинь Гуанъяо притягивает его ближе. Всё тело точно в огне, и малейших движений губ Сичэня хватает, чтобы заставить его ахнуть. Когда они наконец переводят дыхание, перед ним предстает ошеломляющее зрелище — Лань Сичэнь, растрепанный и зацелованный, с полуоткрытыми губами, с полными желания глазами. Это неправда. Не может быть правдой. Вся оборона Цзинь Гуанъяо сметена напрочь. Прекраснейший мужчина в мире касается его, и он понятия не имеет, почему.

— Остановись, — выдавливает наконец он, и Сичэнь отстраняется назад. — Пожалуйста.

— Я понимаю, это неожиданно, но я...

— Пожалуйста, остановись, — хрипло выдыхает Цзинь Гуанъяо и убирает свою руку с плеча Лань Сичэня. Тот выглядит сперва опустошенным, затем обиженным, а затем его черты привычно складываются в выражение приятного равнодушия. На это больно даже смотреть.

— Почему? — спрашивает он, и даже сейчас, когда всё, что ни есть разумного у него в голове, кричит, что ему нужно отстраниться как можно дальше, он не может оттолкнуть руку Лань Сичэня, нежно касающуюся его лица. Он просто сидит и смотрит, и мгновение спустя рука Лань Сичэня исчезает. Но это было прекрасное мгновение.

— Ты не хочешь этого делать, — негромко произносит Цзинь Гуанъяо, хотя ему кажется, что его сейчас стошнит. — Ты просто пьян. Всё в порядке.

— Ничего подобного, — Лань Сичэнь качает головой. — Дело не в том, что я пьян. Я всегда... восхищался тобой.

Проще всего было бы Цзинь Гуанъяо сейчас сказать, что он не из «отрезанных рукавов», но слова застревют у него в горле. Он не знает, что говорить — не сейчас, когда Лань Сичэнь смотрит на него так, словно его сердце вот-вот разобъется.

— Понимаю, — наконец шепчет Лань Сичэнь. Он сжимает кулаки так, что белеют костяшки; ткань его одеяния трещит в этой хватке. Он встает одним торопливым движением и уходит, едва ли не убегает.

Момент полнейшей паники, и Цзинь Гуанъяо бросается за ним следом. Он успевает только заметить, как Сичэнь торопится по коридору, слезы капают с его темных ресниц на светлые одежды. Эхо шагов отражается от стен, а затем он исчезает из виду. Тишина обрушивается на Цзинь Гуанъяо, и он неуверенно пошатывается, стоя в дверном проеме. Далеко не сразу до него доходит, что кто-то может заметить его вот так, и он закрывает дверь. На столе в комнате по-прежнему стоит вино, подушки на полу небрежно разбросаны.

— Я всегда восхищался тобой, — повторяет он в смятении. Его колени ударяются об пол, и он сидит так — будто здание, готовое обрушиться, — пока не приходит в себя от звука падающих капель. Он поднимает руку к лицу — та оказывается мокрой.

Я люблю его, думает Цзинь Гуанъяо, и понимает, что плачет.


2. Я прощаю тебя

Цзинь Гуанъяо пьян горечью. Он допил вино из чашки Лань Сичэня, едва не срываясь в нервный смех при мысли о том, что губы Лань Сичэня касались его собственных вот только что, но вино не идет ни в какое сравнение с бешеным штормом в его разуме. Он не может придумать никакого плана — не сейчас, когда его мысли разлетаются во все стороны, беспорядочно, точно фейерверки в темной ночи. Он думал, будто знает Лань Сичэня. Он ошибался.

Это всё-таки возможно — что Лань Сичэнь любит его, Цзинь Гуанъяо, Мэн Яо, и это — точно лезвие, застрявшее под ребрами, удар, который он не способен отразить. Если бы Лань Сичэнь вернулся и сказал, что ненавидит его, — с этим он смог бы справиться. Он имел дело с презрением еще прежде, чем узнал, как это называется. Это заставило бы его вновь взяться за планы, создать новые союзы и отбросить старые, и это было бы больно. Больно, как сломанная рука или нога, отныне и навсегда, но Цзинь Гуанъяо доводилось ломать кости и прежде. Но если Лань Сичэнь любит его, значит... значит, Цзинь Гуанъяо только что выбросил самое драгоценное, что ему могли бы предложить, и это невыносимо.

Он всё еще сидит, сгорбившись, за столом, когда у двери раздаются шаги, и точно в тумане он слышит, как кто-то тихо стучится в его покои.

— Кто там? — спрашивает он. Он не хочет, чтобы кто-то видел его таким — и в особенности Лань Сичэнь, — но у него нет выбора. Никогда нет.

— Это я, — просто отвечает Лань Сичэнь.

— Заходи, — говорит Цзинь Гуанъяо и с гордостью отмечает, что его голос совсем не дрожит. Он поворачивается навстречу своей судьбе с прежним спокойным, сосредоточенным лицом, и они с Лань Сичэнем смотрят друг на друга, точно незнакомцы.

Первое, что замечает Цзинь Гуанъяо — глаза Лань Сичэня покраснели, выдавая недавно пролитые слезы. Второе — что без улыбки Лань Сичэнь почти неотличим от своего брата. Цзинь Гуанъяо никогда не видел его таким холодным и отстраненным, вся его обычная мягкость обратилась в лед. Он пристыжен? Разъярен? Назовет ли он Цзинь Гуанъяо «отрезанным рукавом» и распутником, обвинит в попытке соблазнить его? Или не скажет вовсе ничего?

— Ляньфан-цзунь, — Лань Сичэнь опускается на колени. Он протягивает руки вперед и касается лбом пола. — Я приношу извинения.

У Цзинь Гуанъяо перехватывает горло, и на мгновение все его мысли исчезают — но только на мгновение. «Он любит тебя» шепчет полный надежды голос. Цзинь Гуанъяо не верит в это — пока что не может поверить, — но так хотел бы. Но, будь то любовь или ненависть, он совершенно точно знает одно: он не в силах видеть Лань Сичэня таким: на коленях, склонившим свое прекрасное лицо до земли.

— Я прощаю тебя, — говорит Цзинь Гуанъяо, и это в самом деле так. Он не склонен к прощению, но из всех обид, что он хранит в своей душе, ни одна из них не направлена против Лань Сичэня. — Не кланяйся мне.

Лань Сичэнь выпрямляется, и он уже больше похож на себя самого, а не на ледяную нефритовую статуэтку Ханьгуан-цзюня, но в изгибе его губ еще заметно страдание. Он не может посмотреть в глаза Цзинь Гуанъяо.

— Я вел себя неподобающе, — начинает он, явно собираясь произнести долгие извинения. Цзинь Гуанъяо перебивает его.

— Посмотри на меня, — говорит он. Лань Сичэнь закрывает рот. Расстояние между ними — будто пропасть, всё шире с каждой секундой молчания.

— Ты вправду это имел в виду? — спрашивает Цзинь Гуанъяо, и да, он подстрекает его, но в то же время дает выход, шанс для Лань Сичэня отмахнуться, или извиниться, или дать понять, в каком тоне им следует это продолжать, — но Лань Сичэнь не делает ничего подобного.

— Да, — говорит он. Так просто.

— Тогда закрой за собой дверь и иди сюда.

Лань Сичэнь не двигается — а затем двигается мгновенно. Дверь захлопывается, и он снова стоит на коленях перед Цзинь Гуанъяо, достаточно близко, чтобы коснуться, но пока не делает этого. Он ждет. Цзинь Гуанъяо чувствует, как учащается его пульс. Лань Сичэнь смотрит на него, ждет его, ждет его приказов.

Цзинь Гуанъяо проводит кончиками пальцев по безупречной линии шеи Лань Сичэня и видит, как сокращаются его зрачки от этого медленного, скользящего прикосновения. Еще никто и никогда не хотел Цзинь Гуанъяо так. Обжигающий взгляд Лань Сичэня опьяняет сильнее любого вина, и последние остатки самоограничений Цзинь Гуанъяо обращаются в пепел.

— Если это и вправду так, дай мне свою налобную ленту, — приказывает Цзинь Гуанъяо, и у него кружится голова от настолько дерзкой просьбы — но Лань Сичэнь исполняет ее. Он развязывает ленту и кладет ее в протянутую ладонь. Цзинь Гуанъяо сжимает пальцы: это — будто обещание.

Он наклоняется ближе. Лань Сичэнь не пытается отстраниться. Лань Сичэнь позволяет Цзинь Гуанъяо накрыть своим грязным ртом его губы и осторожно поцеловать. Когда Цзинь Гуанъяо разрывает поцелуй, его руки стиснуты в кулаки на коленях, но он не пытается даже шевельнуться, твердо намеренный не делать ничего без четкого разрешения.

У Цзинь Гуанъяо будто двоится в глазах: вот — наследник клана Лань, могущественный заклинатель и искусный дипломат, способный уничтожить чью угодно карьеру одним словом. Вот — Лань Сичэнь, его друг, утонченный и напуганный, такой уязвимый, каким Цзинь Гуанъяо никогда еще его не видел. Цзинь Гуанъяо может уничтожить его одним лишь словом.

— Поцелуй меня, — говорит он.

Легкий румянец разливается по лицу Лань Сичэня. Он выглядит, как человек, который выдержал долгую осаду и теперь видит спешащую к нему помощь, но боится поверить, что он в самом деле спасен.

— Ты этого хочешь? — шепчет он.

— Да, — отвечает Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь не заставляет себя ждать. Цзинь Гуанъяо слышал, что в клане Лань все — втайне романтики, но одно дело слышать о подобном, а совсем другое — когда Лань Сичэнь прижимается к нему вот так. Теперь, когда он трезв, Лань Сичэнь целует его медленно, нежно, тщательно, и всё тело Цзинь Гуанъяо загорается желанием. Он так нежен, прекрасен, идеален, — но Цзинь Гуанъяо не хочет, чтобы с ним обращались с осторожностью. Он хочет, чтобы Лань Сичэнь желал его так же отчаянно, как сам Цзинь Гуанъяо желает его.

Он запускает пальцы в волосы Лань Сичэня и притягивает его ближе, и Лань Сичэнь делает резкий вдох.

— Будь честен со мной, — шепчет Цзинь Гуанъяо в его губы. — Я к этому готов.

Руки Лань Сичэня тисками смыкаются на талии Цзинь Гуанъяо, и вот он уже оказывается у Сичэня на коленях, разведя бедра. Поцелуй за поцелуем их тела прижимаются друг к другу всё крепче, и Цзинь Гуанъяо едва успевает дышать. Его пальцы вцепляются в одежды Лань Сичэня, притягивая еще ближе, так отчаянно желая всего, что Лань Сичэнь захочет дать ему. Лань Сичэнь мог бы просто сорвать с него одежду, и Цзинь Гуанъяо без колебаний позволил бы ему опрокинуть себя на спину и отыметь на месте.

— А-Яо, — Лань Сичэнь легонько прикусывает мочку его уха. — Что ты хочешь, чтобы я сделал?

От его низкого голоса Цзинь Гуанъяо вздрагивает, вжимаясь ближе, до невозможного ближе.

— Сними рубашку, — шепчет он.

— Зачем останавливаться на этом? — спрашивает Лань Сичэнь и приспускает свои одежды с плеча с небрежным изяществом, от которого у Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Он жадно смотрит, как Лань Сичэнь развязывает пояс, открывая идеальные линии живота; раздеваясь, он не сводит глаз с Цзинь Гуанъяо.

— Может ли этот скромный слуга помочь вам раздеться? — спрашивает Лань Сичэнь, и Цзинь Гуанъяо содрогается всем телом.

— Делай что хочешь, — отвечает он, едва узнавая собственный голос.

— Какое опасное разрешение, — шепчет Лань Сичэнь.

Он берет ленту, зажатую в ладони Цзинь Гуанъяо, и обвязывает вокруг его запястья, а потом переплетает их пальцы и яростно целует его. Цзинь Гуанъяо будто в лихорадке от всего этого, пьян Лань Сичэнем, его волосами и лицом, прикосновениями его губ и рук. Он запускает пальцы в распущенные, растрепавшиеся волосы Лань Сичэня, и тот улыбается. Такая красота достойна того, чтобы разбить свое сердце.

— Я тебе доверяю, — выдыхает Цзинь Гуанъяо. Лань Сичэнь улыбается снова и целует его в кончик носа.

— Мой прекрасный А-Яо. Как мне повезло, что ты спас меня.

— Я всегда тобой восхищался, — отвечает Цзинь Гуанъяо.

К его удивлению, Лань Сичэнь хмурится, словно от боли.

— И всё же ты отказал мне, когда я был пьян, ради моего же блага... Цзинь Гуанъяо поистине благородный человек.

— Я не мог бы любить тебя, если ты не хочешь этого всерьез.

— Я хочу этого, — яростно говорит Лань Сичэнь. — Позволь мне доказать.

У Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Он будто наполовину пьян, не в силах держаться на ногах и не знает, что собирается делать дальше. У него нет больше никаких планов, и это потрясающе. Он колеблется, затем кладет руки Лань Сичэня на свой пояс.

— Убеди меня, — говорит он.

У Лань Сичэня делается такое сосредоточенное лицо, какого Цзинь Гуанъяо никогда не видел прежде, а в следующую секунду его губы прижимаются к шее Цзинь Гуанъяо, а руки расправляются с его одеждой. Цзинь Гуанъяо с ужасом и трепетом понимает, что всё это вышло из-под его контроля, — но он не возражает. Он хочет, чтобы Лань Сичэнь принимал решения, потому что Лань Сичэнь всё делает идеально. Вся власть, которую собрал Цзинь Гуанъяо во время войны, ни в какое сравнение не идет с этим — с возможностью чувствовать сильное тело Лань Сичэня, распростертое под его собственным.

— Прекрасный А-Яо, — шепчет Лань Сичэнь в его ухо. — Я так долго представлял себе всё то, что хочу сделать с тобой, все способы, которыми хочу доставить тебе удовольствие.

Одежды сползают с плеч Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь опускает голову, целуя его соски. Цзинь Гуанъяо хочет возразить, что он не женщина, он не настолько чувствителен там, но не может выговорить ни слова. Слишком уж ему хорошо. Когда он открывает рот, у него вырываются только короткие вздохи. Кажется, будто он во сне, будто он смотрит, как чьи-то чужие руки беспомощно вцепляются в волосы Лань Сичэня, — но нет, это его собственные руки.

— Ты хочешь быть моим партнером по совершенствованию? — спрашивает он.

— Да, — немедля отвечает Лань Сичэнь.

— Ну, тогда... — говорит Цзинь Гуанъяо, пытаясь стянуть с него штаны. — Тогда продолжай.

Мышцы Лань Сичэня под ним напрягаются, и в следующее мгновение Цзинь Гуанъяо оказывается на собственной постели, а Лань Сичэнь нависает над ним. Цзинь Гуанъяо чувствует очертания его члена через тонкую ткань и, застонав, бесстыдно подается бедрами навстречу. Может, он ничем не лучше своей матери-шлюхи, но даже это его сейчас не волнует.

Лань Сичэнь избавляет его от оставшейся одежды и наклоняется к груди Цзинь Гуанъяо, дразня и целуя, оставляя крошечные красные отметины.

— Раздевайся тоже, — выговаривает наконец Цзинь Гуанъяо, и жадно смотрит, как Лань Сичэнь выскальзывает из штанов. Все ужасные вещи, впечатанные в его память, стоят одного этого зрелища: Лань Сичэнь, обнаженный, склонившийся над ним.

— Можно тебя коснуться? — спрашивает Лань Сичэнь.

— Пожалуйста, — выдыхает Цзинь Гуанъяо.

У него длинные пальцы с мозолями от струн гуциня, и от прикосновения этих пальцев к члену у Цзинь Гуанъяо вылетают из головы всякие мысли. Он стонет и тут же закусывает губу в безнадежной попытке не шуметь больше. Лань Сичэнь едва слышно хмыкает — Цзинь Гуанъяо узнает этот звук только благодаря долгой привычке — и наклоняется ниже, заглушая его стон поцелуем.

Цзинь Гуанъяо прикусывает его нижнюю губу и тотчас же начинает терзаться сомнениями. Не слишком ли это дерзко? Он хочет, чтобы Лань Сичэню было хорошо, но все его познания в постельных утехах сейчас будто заперты в его голове, вместе с памятью о борделе, о том, как ночами он слушал стоны, доносящиеся из соседней комнаты. Он даже не замечает, что напряженно замер, пока Лань Сичэнь не перестает целовать его и нежно обхватывает его лицо ладонью.

— Всё хорошо? — спрашивает Лань Сичэнь с внимательной улыбкой.

— Конечно, — отвечает Цзинь Гуанъяо и обнимает его ногами, притягивая ближе. Он вдруг понимает, что ему позволены прикосновения, и он касается лица Лань Сичэня и старается не ахнуть, чувствуя, как их тела вжимаются одно в другое.

— Что тебе нравится? — удается спросить ему. В ответ Лань Сичэнь прижимается еще теснее.

— Мне нравится трогать тебя, — шепчет он. — С разрешения А-Яо, я хотел бы обладать им.

Цзинь Гуанъяо кажется, что он сейчас потеряет сознание на месте; он даже подозревает, что умер и каким-то образом получил совершенно незаслуженную награду. Он кивает, не доверяя своему голосу.

Сильные руки Лань Сичэнь ложатся ему на бедра, переворачивают его. Цзинь Гуанъяо пытается контролировать дыхание, но не может — особенно, когда член Лань Сичэня касается его ягодиц. Лань Сичэнь склоняется над ним, прижимаясь грудью к его спине, и Цзинь Гуанъяо выгибается ему навстречу, когда Лань Сичэнь начинает ласкать его между ног. Как всё-таки удачно, что он может спрятать лицо; он не хотел бы, чтобы Лань Сичэнь увидел, как невыносимо Цзинь Гуанъяо хочет его, как от каждого движения у него перехватывает дыхание.

Пальцы Лань Сичэня надавливают на его вход, проскальзывают внутрь — длинные, уверенные. Это немного больно, но Цзинь Гуанъяо привык к боли. Куда сильнее его занимают другие ощущения — то, как Лань Сичэнь прижимается к нему, как вторая его рука скользит вдоль члена Цзинь Гуанъяо, как его пальцы ласкают, нащупывают, скользят внутрь и наружу...

— А-ах, — выдыхает Цзинь Гуанъяо.

— Так? — спрашивает Лань Сичэнь и сосредотачивает всё внимание на этом месте. Это сводит с ума. Цзинь Гуанъяо хватает воздух короткими глотками и не может ни ответить, ни отреагировать как-то еще. Он надеется, что Лань Сичэнь знает, как ему хорошо с ним, как всё его тело раскрывается ему навстречу, и в то же время он ничуть не хочет, чтобы Лань Сичэнь знал это.

Лань Сичэнь добавляет еще один палец, и тело Цзинь Гуанъяо охотно принимает его.

— Какой ты тесный, — бормочет Лань Сичэнь. — Ты так прекрасен, А-Яо, жаль, я не вижу твое лицо...

Цзинь Гуанъяо ужасающе близок к тому, чтобы кончить прямо под рукой Лань Сичэня. Его тело издает непристойные влажные звуки под скользящими туда и обратно пальцами; он впивается зубами в свое предплечье в отчаянной попытке сохранить контроль, но даже боль приносит удовольствие. Ему так хочется, чтобы Лань Сичэнь поторопился и наконец трахнул его, но он совершенно не способен заставить себя это выговорить.

— Пожалуйста, — наконец удается выдавить ему. Член болезненно напряжен, и Лань Сичэнь перестал касаться его, сконцентрировавшись на его входе, но это не имеет значения — до тех пор, пока пальцы Лань Сичэня не оставляют заветное место. Наконец, после мучительных ласк, пальцы выскальзывают наружу, и Цзинь Гуанъяо чувствует тепло его члена.

Цзинь Гуанъяо утыкается лицом в постель и не в силах сдержать глубокий стон, когда головка члена Лань Сичэня проскальзывает внутрь. Его предательское тело так легко раскрывается перед Лань Сичэнем, приглашая его, и Цзинь Гуанъяо стонет снова, когда Лань Сичэнь начинает двигаться осторожными, короткими толчками, погружаясь всё глубже. Цзинь Гуанъяо весь дрожит, пальцы комкают покрывало. Он надеется, что Лань Сичэнь не замечает этого. Он надеется, что Лань Сичэню это нравится.

Его член наконец проскальзывает внутрь полностью, и Цзинь Гуанъяо сдавленно вскрикивает. Ему хочется, чтобы Лань Сичэнь трахал его до тех пор, пока он не забудет всякий стыд, хочется быть всего лишь вещью, которой Лань Сичэнь может пользоваться. Он подается бедрами навстречу, и они двигаются вместе — горячими, яростными толчками.

— А-Яо, как же с тобой хорошо, — выдыхает Лань Сичэнь; его широкие ладони до боли стискивают бедра Цзинь Гуанъяо. Цзинь Гуанъяо надеется, что после останутся синяки.

— Лань Хуань, — пытается выговорить он, но дыхание безнадежно сбивается. — Лань... Лань Хуань... — и еще один постыдный стон срывается с его губ. Лань Сичэнь поднимает руку, запуская пальцы в его волосы, и тянет на себя, и член Цзинь Гуанъяо болезненно подергивается. Он рассыпается, теряет себя, не может думать ни о чем больше, кроме рук Лань Сичэня, ритма его бедер, движения его члена.

На глазах выступают слезы, когда он наконец чувствует, как ритм сбивается, становится быстрее и жестче, и он не может больше, не может...

Лань Сичэнь низко, гортанно стонет, и последние обрывки самоконтроля Цзинь Гуанъяо разлетаются в прах; оргазм накрывает его, и каждое движение Лань Сичэня заставляет его умоляюще всхлипывать. Он чувствует, как Лань Сичэнь кончает внутри него, и от этой мысли Цзинь Гуанъяо содрогается и сжимается снова.

— А-Чэнь, — стонет он. Он не может уже ничего, только лежать обессиленно, ощущая, как поджимаются пальцы на ногах от последних толчков Лань Сичэня. Наконец, всё заканчивается, и Лань Сичэнь, повернувшись набок, принимается целовать шею и плечи Цзинь Гуанъяо. Его член выскальзывает, и они лежат рядом, с трудом восстанавливая дыхание.

— Лань Сичэнь, — бормочет Цзинь Гуанъяо, поворачивая голову назад, чтобы поцеловать его. Он убил бы любого, абсолютно кого угодно, лишь бы Лань Сичэнь улыбался. Он переворачивается, устраивая голову на груди Лань Сичэня, и лежит так в полудреме, пока его тело постепенно вновь обретает способность двигаться. Ему никогда еще не было так удобно или так тепло. Лань Сичэнь ласково гладит его по волосам, и Цзинь Гуанъяо совершает ошибку — поднимает на него взгляд.

Его лицо снова заливается краской, потому что Лань Сичэнь смотрит так нежно, его привычная, предназначенная для всех улыбка сменилась иной, искренней и чистой, и от этого Цзинь Гуанъяо чувствует себя пугающе уязвимым. Если бы Лань Сичэнь знал обо всем, что он сделал...

Но он не знает. Он никогда не узнает.

— Я... — беспомощно начинает Цзинь Гуанъяо и обнаруживает, к своему ужасу, что весь его опыт, всё умение лгать сквозь сжатые зубы, — всё это бесполезно перед красотой Лань Сичэня. Он откидывает голову назад в отчаянной надежде, что сможет как-нибудь передать то, что хочет сказать, через поцелуй, и Лань Сичэнь послушно отвечает.

— Так мы одного роста, — улыбается Лань Сичэнь, когда они размыкают губы, и Цзинь Гуанъяо даже не может рассердиться. Они лежат рядом, голова к голове, и Лань Сичэнь рассеянно обводит контуры его бедер. К сожалению, к Цзинь Гуанъяо возвращается способность связно мыслить, и он понимает, что уже поздно и что Лань Сичэнь, должно быть, устал.

— Если не против подняться рано, можешь спать в моей постели, — шепчет он. Часть его не желает, чтобы Лань Сичэнь уходил вовсе, цепляется за него со всей жадностью. Первый Нефрит клана Лань, самый завидный холостяк заклинательского мира — и он здесь, в постели Цзинь Гуанъяо. На запястье Цзинь Гуанъяо всё еще повязана его лента. Он запускает пальцы в волосы Лань Сичэня, и кажется, что это — большая власть, чем вся, что была у него прежде и будет впредь.

— С удовольствием, — легко соглашается Лань Сичэнь. — Помнишь, как мы спали вместе в лесу, во время кампании Низвержения солнца?

Цзинь Гуанъяо помнит. Это было ближе к концу войны, когда Вэни наконец поняли, что он не на их стороне, и они с Лань Сичэнем попросту рухнули в заросли папоротника после того, как три дня уходили от погони. Он всё еще бережно хранит память о руке Лань Сичэня на своем лбу, о прохладе его духовнойой энергии, перетекающей в Цзинь Гуанъяо, чтобы помочь справиться с усталостью.

— Я помню, — улыбается он. — Думаю, тогда я тоже спал у тебя на груди, хотя мы оба слишком вымотались, чтобы нас это волновало.

— Я хотел поцеловать тебя, — Лань Сичэнь улыбается в ответ. — Я даже не представлял, насколько ты хрупок, пока ты не оказался рядом со мной.

— И что это должно значить?

— Если я сделал что-то, то лишь потому, что был воспитан своим кланом, и у меня была помощь семьи. Но ты... Ты сделал так много, и ты сделал это один. Без союзников, без ресурсов, без обучения — ты изменил ход войны. И только когда ты лежал со мной рядом, я понял, как легко тебя уничтожить, и понял тогда, насколько же ты храбр. Я уважал тебя до той ночи; после нее я любил тебя.

Цзинь Гуанъяо может только вздохнуть.

— Я... — начинает он, пытаясь отыскать подходящую ложь. Он вдруг понимает, что здесь, сейчас, хотя бы один раз — он может сказать правду. От этой мысли его бросает в жар. — Я, должно быть, всегда любил тебя, — признается он. — Ты, и только ты один, всегда так хорошо относился ко мне.

— Это несложно, — говорит Лань Сичэнь, осторожно касаясь лбом лба Цзинь Гуанъяо.

— Я люблю тебя, — шепчет Цзинь Гуанъяо, опьяненный странной, непривычной искренностью. — Жаль, что ты не поцеловал меня раньше.

— А-Яо придется меня простить, — отвечает Лань Сичэнь, и Цзинь Гуанъяо сглатывает.

— Тебе никогда не нужно было просить у меня прощения, — шепчет он. — Ни единого раза.

Лань Сичэнь приоткрывает губы, словно собирается заговорить, но вместо этого молчит, не сводя взгляда с Цзинь Гуанъяо. Он переплетает с ним пальцы, а затем целует ленту, которую завязал на его запястье.

Цзинь Гуанъяо хотел бы, чтобы он мог что-то предложить Лань Сичэню в ответ — но у него нет ничего. Повинуясь порыву, он собирает духовную энергию в кончики пальцев и передает Лань Сичэню, мечтая о возможности так же передать свои чувства. Лань Сичэнь вздрагивает и закрывает глаза, темные ресницы выделяются на бледной коже. Сейчас, только сейчас, лежа с ним рядом в постели, таким прекрасным, Цзинь Гуанъяо может наконец поверить, что Лань Сичэнь и вправду — его.

Его до тех пор, пока Цзинь Гуанъяо сможет его удержать.

— Мне придется рано или поздно вернуться в Гусу, — негромко замечает наконец Лань Сичэнь. — Но, возможно, мой партнер по совершенствованию сможет навещать меня там?

Сейчас Цзинь Гуанъяо может потребовать, чтобы они обнародовали свои отношения — если хочет этого. Он обдумывает эту идею, завороженный образом Лань Сичэня, появляющегося при всех вместе с ним: его любовник, его нефрит, драгоценнейшее из сокровищ, о котором ни один другой глава клана не смеет и мечтать. Как будет злиться Не Хуайсан!

Но нет. Они оба — дипломаты. Подобный союз был бы политически неудобен, даже, возможно, разрушителен. Это может стать оружием против них обоих, подарком для соперников. И Цзинь Гуанъяо скрытен по натуре. Он не хочет, чтобы хоть кто-то знал, что он испытывает к Лань Сичэню. Он хочет, чтобы их любовь осталась тайной, безупречно сохраненной в его сердце, в безопасности от мира, не способного понять их.

— Я с удовольствием навещу своего достойного друга, — отвечает он.

— А-Яо, — Лань Сичэнь кажется потрясенным. — Я бы... я рассказал бы любому, кто станет слушать, что я люблю тебя. — И ведь он действительно готов на это, глупый идеалист. Цзинь Гуанъяо никогда никого так не любил.

— Я знаю, — шепчет он. — Но тебе не нужно.

Лань Сичэнь не отвечает. Но его руки обнимают Цзинь Гуанъяо и держат крепко.

— Главное, что ты это знаешь, — наконец шепчет Лань Сичэнь. Это так странно. Лань Сичэнь так хорошо его знает — и в то же время не знает совсем. Глубины души Цзинь Гуанъяо — тайна, которую он намерен хранить до самой смерти. Эта любовь — предел той правды, которую он может высказать.

— Я знаю, — отвечает Цзинь Гуанъяо. — Я знаю.


И еще раз перевод с польского, и еще раз пополам. Ну то есть как обычно.

Название: Без меча
Оригинал: Bez miecza, Abelarda Gildenman; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2665 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Лань Чжань (Лань Ванцзи, Ханьгуан-цзюнь) / Су Шэ (Су Миньшань)
Категория: слэш
Жанр: драма, пропущенная сцена, психологическое PWP
Рейтинг: R
Краткое содержание: «Однажды придет день, когда он оставит их, забрав с собой то, чему удалось научиться. Однажды, но еще не сейчас: еще нужно многое постичь, добыть знания, недоступные меньшим кланам. А затем он заберет и сделает своим всё то, чего не заслужили Лани. Заберет музыку циня и светлые оттенки шелковых одежд. И учащенное дыхание Лань Ванцзи в ту минуту, когда они были друг с другом на равных».
Примечание/Предупреждения: сомнительное с моральной точки зрения поведение положительного в каноне персонажа, возможно ООС. Специфическое восприятие POV-персонажа (недостоверный рассказчик).
Все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними.

Когда Облачные Глубины на несколько месяцев принимают у себя учеников из других кланов и тихая обитель ордена Лань оживляется множеством шумных голосов, Су Шэ всё чаще и чаще принимается искать одиночества.

Само собой, не в том дело, будто ему не нравится человеческое общество: он не никогда не причислял себя к числу отшельников, пусть даже часть адептов полагает его чересчур осторожным, возможно, даже трусливым. Но эти новые ученики не вызывают в нем никаких теплых чувств. Полюбуйтесь: сборище избалованных, богатеньких молодых господ, которые унаследовали от предков состояние и родословную. Это не то общество, в котором Су Шэ чувствует себя хорошо; слишком уж сильно оно напоминает о его собственных бедных родителях и низком положении приглашенного адепта, которое он заслужил только благодаря способностям к музыке. Сражение с водной пучиной лишь усиливает это его нежелание: он провел рядом с новыми учениками достаточно времени и заслужил теперь немного покоя.

А потому он уходит в сторону небольшой пещеры, о которой не знает никто из этих учеников: это его любимое место, когда он ищет успокоения. Он приходит сюда уже много лет — после каждого поражения, после каждого провала, — и травяная зелень и шум воды помогают ему успокоить распаленные нервы. Сейчас, после схватки с водной пучиной, он тоже чувствует себя униженным: он напрягал все свои силы, чтобы справиться с угрозой, а в конечном счете его самого пришлось спасать.

Что о нем станут думать другие?

Нет, правильный вопрос звучит так: что станет думать о нем Лань Ванцзи?

Это последнее, о чем он хотел бы сейчас гадать, так что он садится у источника, снимает обувь и немного расслабляет завязки одежды. По правилам ордена Лань ему полагалось бы очистить разум или, по меньшей мере, поразмыслить над тем, почему он потерпел поражение, но он быстро забывает об этом и просто растягивается в траве. Погода стоит прекрасная, солнце греет лицо, и, быть может, поэтому Су Шэ позволяет себе вздремнуть. Он закрывает глаза — и спустя минуту не думает уже ни о чем.

Будит его смутное чувство, что он уже не один. И в самом деле: когда он поднимает ладонь, прикрывая глаза от солнца, то прямо над собой видит стройную фигуру в белом, знакомую ему слишком хорошо.

— Второй молодой господин Лань. — Он поднимает голову, удивленный. Лань Ванцзи — последний, кого он мог бы здесь ожидать, хотя о том, что он любит бродить в одиночестве по укромным уголкам Облачных Глубин, известно всем. Но, конечно, Су Шэ не предвидел, что окажется захвачен врасплох в момент отдыха. Он отлично знает, что не делал ничего предосудительного, но бесстрастный взгляд напротив заставляет его в спешке вскочить с травы, натянуть обувь и тщательно запахнуть одежду. Еще одно абсурдное правило ордена Лань: безупречность в любых обстоятельствах.

Лань Ванцзи одобрительно кивает. Мелкий, едва заметный жест, который наверняка ускользнул бы от Су Шэ, если бы только он не провел месяцы, пытаясь заслужить уважение этого человека. Это почти как награда, а потому он чувствует необходимость сложить руки перед собой и коротко благодарственно поклониться. Но взгляд у Лань Ванцзи до странного отсутствующий, и он глядит на Су Шэ вопросительно, с оттенком удивления, как будто не может его узнать.

— Ты, — произносит он, наконец.

— Су Миньшань. — Су Шэ хмурится. Ну да: никто никогда не помнит имен приглашенных адептов. Неважно, что он был с ними на той проклятой лодке и чуть не стал жертвой подводных тварей. Он слишком незначителен, чтобы хоть кто-то помнил, как его зовут, и Лань Ванцзи наверняка забудет его на следующий же день. Если Су Шэ и вынес что-то из учения ордена — не считая, возможно, очень даже неплохо освоенной игры на некоторых музыкальных инструментах, — так это уверенность в том, что ему не следует питать иллюзий. Он не принадлежит к одному из великих кланов, и как приглашенный адепт не имеет права использовать фамилию Лань. Ему не положено даже ленты с изображением облака, и лучшее, на что он может рассчитывать, — это остатки знаний, доступные без ограничений такому, как он.

Действительно — если бы не титул и происхождение, Лань Ванцзи был бы не намного лучше, чем он сам. Но, видимо, всем этого достаточно. Носятся вокруг него — взять хотя бы этого ученика из клана Цзян, Вэй Усяня. Носятся и выпрашивают хоть немного внимания, потому что ожидают — под этой глыбой льда может прятаться нечто большее. Как будто достаточно будет крохотного усилия, чтобы она растаяла. И что они надеются отыскать внутри — пушистого кролика? Смешно и глупо.

Но Су Шэ — не Вэй Усянь, и не нуждается в том, чтобы бегать за кем-то. В этом нет ни малейшего смысла. Он не собирается тратить всю жизнь, пытаясь угодить кому-то, кто едва способен запомнить его имя. Да, когда-то, когда орден Лань только принял его под свое крыло, он чувствовал себя покорителем мира. Тогда он был настолько в восторге от Лань Ванцзи, что заставил себя освоить игру на цине, хотя его самого больше привлекала флейта. И всё это лишь для того, чтобы время от времени слышать небрежно брошенные слова одобрения.

В этот миг он понимает: он ненавидит Лань Ванцзи, как никого в мире. Это мимолётное ощущение исчезает столь же быстро, как появилось, но ничего уже не может остаться прежним. Так что Су Шэ вдруг выпрямляется и глядит на Лань Ванцзи так, словно видит его впервые в жизни.

Лань Ванцзи, похоже, не замечает обуревающих собеседника чувств. Он стоит, опираясь на холодную стену пещеры, и между его бровей пролегает вертикальная складка — единственный признак переживаний, который он позволяет порой видеть посторонним.

— Мне стало интересно, — наконец произносит он.

— Что именно? — Су Шэ приподнимает брови. Ни разу до сих пор он не видел, чтобы Лань Ванцзи проявлял к чему-то интерес; наверняка никто из остальных адептов такого не видел тоже. Да что там — никто в Облачных Глубинах, кроме, может быть, Лань Сичэня! — Я могу чем-то вам помочь, второй молодой господин Лань?

Лань Ванцзи слегка пожимает плечами. Берет в руку меч, разглядывает его, а следом — неожиданно — осторожно опускает на траву, как будто тот ему вовсе не нужен.

— Я хочу попрактиковаться. — Его голос сух, а взгляд прозрачен, как обычно.

— С мечом? — Су Шэ не вполне понимает. Да, у него на поясе есть собственное оружие, но он никак не ожидал, что будет когда-либо участвовать в тренировках второго молодого господина Лань. Особенно если принимать во внимание, что он не самый совершенный фехтовальщик, и гораздо лучше в игре на флейте и цине. Впрочем, это не объясняет странного жеста — видел ли он вообще когда-нибудь, как Лань Ванцзи откладывает оружие?

— Нет. — Взгляд Лань Ванцзи ударяет в него, как если бы он был тренировочным манекеном или мишенью для лучников. Вероятно, именно это Су Шэ для него и представляет. — Без меча.

Это всё равно мало что объясняет, и оттого Су Шэ внимательно смотрит на собеседника. Как и следовало ожидать, его лицо ничего не выражает; темные глаза, лишенные всяких эмоций, смотрят в упор. Человек-загадка.

— Подойди. — Это звучит, как приказ, даже произнесенное безразличным голосом. Но на сей раз Су Шэ толкает прислушаться не почтительность, а любопытство. Оттого он подходит и опирается о каменную стену рядом с Лань Ванцзи; ожидает движения, ответного хода — и тот не замедляет случиться.

Су Шэ не знает, чего именно ждал, но только не этого.

Шелковый рукав ложится на лицо, холодные губы накрывают рот. В неуместном поцелуе столько же чувства, сколько в самом Лань Ванцзи: мало, если оно есть вообще. Су Шэ распахивает глаза, которые инстинктивно прикрыл минутой раньше, и поднимает голову. Взгляд напротив — внимательный, бдительный, как будто всё это только для того, чтобы проверить его реакцию. Это вызывает внутренний протест, и оттого Су Шэ неожиданно для себя целует сам, более яростно, чем собирался сначала. «Сам напросился», — думает он, впиваясь в холодные губы. Хотелось эксперимента? Что же, вот он.

Лань Ванцзи моргает, словно бы от удивления, не сразу понимая, что делать. Наконец, он отвечает на поцелуй — сначала неуверенно, следом смелее. Только спустя какое-то время он отстраняется и сосредоточенно смотрит в лицо Су Шэ, сдвинув брови, и кажется, будто он колеблется. Как если бы он думал о чем-то еще.

— Хорошо? — спрашивает Лань Ванцзи, наклонив голову, а следом закрывает глаза и выглядит вдруг до странного неуверенным, почти хрупким. Распахивает руки перед собой приглашающим жестом и словно бы ждет согласия. Это изумляет Су Шэ сильнее всего.

Не то чтобы у него не было опыта в области бренной плоти. И не в том дело, что он на три года старше Лань Ванцзи; не возраст тут играл основную роль. Приглашенные адепты видят гораздо больше мира, чем хотел бы позволить им орден. Они живут бок-о-бок с крестьянами, едят простую еду, спят на неудобных тюфяках, а не замыкаются в одинокой твердыне Облачных Глубин с их внушительной библиотекой. Они смотрят и слушают. Учатся жить по-настоящему, не только зарывшись носом в свитки. Собственно, в этом и есть их главное преимущество.

Может быть, поэтому Су Шэ давно понял то, о чем даже не догадывался, когда первый раз входил в ворота Облачных Глубин: все эти тысячи правил, высеченные на камне, суть только фасад, предназначенный закалить адептов. Об этом знает даже суровый Лань Цижэнь. Никто в здравом уме не в состоянии был бы соблюдать все принципы, которыми руководствуется орден, никто — начиная с его главы.

Никто, кроме Лань Ванцзи.

Среди тысяч правил, разумеется, нет такого, что запрещало бы физические контакты: ведь в них самих по себе нет ничего дурного. Нет, правила ордена осуждают нечто совершенно иное. Опасен излишек — не только в этом, во всём; и важны мотивы. Трудно предположить, будто Лань Ванцзи решил потворствовать своим порывам, думает Су Шэ, глядя в сосредоточенное, бесстрастное лицо напротив. Он скорее наказал бы себя за подобное. Но то, что было у Лань Ванцзи на уме — в конечном счете, не более, чем тренировка или, скорее, такой урок. «Расширение познаний» — еще одно из правил на той самой стене. (Интересно, он выбирает каждое по очереди?)

Есть вещи, которым не научит его Лань Цижэнь, и это, безусловно, одна из них. Но если бы Лань Ванцзи захотел, то нашел бы десятки наставников, куда более подходящих, чем какой-то безымянный адепт. Почему сейчас, хотел бы знать Су Шэ; и почему именно он? Только потому, что оказался на этом месте? Вправду ли только в этом дело?

— Так ли это? — Лань Ванцзи кажется немного нетерпеливым.

Су Шэ облизывает губы, глядя на него с интересом, как если бы видел впервые в жизни. И вдруг, словно из ниоткуда, в голове у него появляется мысль: было бы занятно увидеть, как Лань Ванцзи хоть раз в жизни потеряет самообладание. После такого, думается Су Шэ, он уже никогда не забудет моего имени. Я останусь с ним навсегда.

Может, в том и заключается его месть всему ордену Лань.

— Так, — отвечает он, не в силах удержаться от легкой улыбки. И сквозь приопущенные веки смотрит, как Лань Ванцзи закатывает широкие рукава своих светлых одеяний и методично принимается за завязки его собственных. Что ж, он уже не просто тренировочный манекен. Фехтование или нечто вроде этого — особой разницы нет: вам всё равно понадобится кто-то другой.

Су Шэ думает об этом неожиданном продвижении, и его губы изгибаются ещё немного сильнее. Выходит, нечто большее, чем манекен или мишень. «Что за неожиданная честь, второй молодой господин Лань. Почти как если бы я был кем-то важным».

Лань Ванцзи придвигается ближе, сосредоточенный, словно бы напряженный. Конец его ленты щекочет открытую ключицу Су Шэ, и его рука проскальзывает в вырез одежды. Потом скользит и ниже, к штанам, осторожно исследуя тело, спрятанное под белой тканью.

Сдержанные, экономные жесты: Лань Ванцзи действует как лекарь, не как любовник. Удивительно, но этого уже достаточно. «Я, должно быть, совсем отчаялся», — думает Су Шэ во внезапном порыве иронии, а следом позволяет себе не думать ни о чем больше. Сложно отрицать: Лань Ванцзи основателен и внимателен, и, безусловно, усвоил теорию столь же хорошо, как и во всех иных случаях. Прилежнейший ученик Лань Цижэня и рисунков фэньтао! Он хорошо знает, где нажать, куда дотянуться тонкими пальцами. Одно неторопливое движение следует за другим.

Да, он прекрасно затвердил свой урок. Просто отлично. Су Шэ прикусывает губу, чтобы не застонать; зрение перед ним мутится. Только щекотка на ключице не дает ему потерять себя в этих прикосновениях. А потому он непроизвольно поднимает руку, чтобы отвести конец ленты, — но Лань Ванцзи быстрым жестом отодвигает его ладонь.

— Нет. — Одно короткое, упреждающее слово; сильное, настойчивое пожатие пальцев. И это, последнее, решает всё. Тепло растекается по всему его телу, но не достигает разума, и Су Шэ внезапно чувствует себя так, словно прыгнул прямиком в ледяной источник. В конце концов, это ведь по-прежнему Лань Ванцзи, думается ему между двумя ударами сердца. Он поворачивается спиной, прижимается щекой к каменной стене пещеры и пытается выровнять дыхание. Не понимает совершенно ничего.

Ладонь Лань Ванцзи, влажная от семени, удерживает его на месте. Хватка на плече — решительная и твердая.

— Еще нет.

На этот раз и вторая рука проникает под одежду, скользит по горячей коже. Су Шэ, зажатый между стеной пещеры и чужим телом, не может видеть лицо Лань Ванцзи; не знает, открыты ли его глаза до сих пор, или он закрыл их, чтобы полнее ощутить удовольствие. Ох нет, Лань Цижэнь сейчас бы тобой не гордился, думает он, когда тонкие пальцы находят путь между его ягодицами.

Су Шэ прикусывает губы, ожидая боли. Но пальцы Лань Ванцзи оказываются скользкими, а ноздри дразнит острый запах трав: он подготовился ко всему. Каждый урок усвоен, второй молодой господин Лань. Су Шэ многое бы дал, чтобы понять, что скрывается в этой голове, прямо под этой вот лентой.

Но это невозможно, и потому он только бессильно откидывается на плечо Лань Ванзци и прижимается к его светлым одеяниям. Еще мгновение — и они становятся одним целым, второй молодой господин Лань и безымянный адепт. С губ Су Шэ срывается короткий звук — нечто среднее между стоном и смехом, но Лань Ванцзи даже не подает виду, что слышит его. Прижав его к каменной стене, он движется всё быстрее и быстрее. И вдруг замирает, уткнувшись лицом в волосы любовника.

Он тихий, конечно, настолько тихий, что будь у Су Шэ немного меньше опыта, он бы вообще не заметил изменения темпа его дыхания. Едва ли не единственное доказательство случившегося — влага, стекающая по коже. Лань Ванцзи протягивает руку и вытирает ее, словно пытаясь уничтожить любое доказательство своей минутной слабости. А затем отпускает плечо Су Шэ, позволяя наконец обернуться к нему.

— Вот, значит, как, — медленно произносит Лань Ванцзи, поправляя одеяния. Они грязные, замечает Су Шэ, глядя на пятна семени на светлой ткани, и не может отрицать, что чувствует некоторое удовлетворение. — Вот как это выглядит.

Су Шэ криво усмехается.

— Примерно так, — кивает он. — И?..

— Не знаю. — Спокойный взгляд темных глаз, проклятая лента только чуть сбилась, словно бы он упражнялся с мечом, не более. Впрочем, чего еще следовало ждать от Лань Ванцзи — признания в любви? Или хотя бы проявления каких-то эмоций? Куда там. Этот человек хладнокровен, точно снулая рыба, все в Облачных Глубинах знают об этом.

— Хотел бы я когда-нибудь тоже получить свою. — Су Шэ протягивает руку, чтобы коснуться его налобной ленты — маленькая месть за еще меньшую смерть минутой раньше. — Только потому, что я из приглашенных адептов…

— Не трогай! — а вот и проявление эмоций. Су Шэ качает головой: это даже забавно, думает он, как можно вывести его из себя такой мелочью после всего того, что только что произошло. Вот я и знаю цену тебе, тебе и всему твоему самообладанию. Это не более чем фасад, как и всё в клане Лань. А фасады имеют свойство с легкостью превращаться в руины. Надо только знать, в какую точку ударить.

Лань Ванцзи наклоняется, шарит в траве. Сжимает в ладони меч — он уже вновь овладел собой, вновь непроницаем. Возможно, на самом деле ничего особенного и не произошло. Возможно, он выбрал безымянного адепта только затем, чтобы забыть о нем без угрызений совести.

Но тут он просчитался, думает Су Шэ. Я видел его так близко, как никто другой, и мы оба знаем об этом.

— Нужно возвращаться. — Простое утверждение очевидного, не более. Лань Ванцзи привычно поправляет ленту, убирает волосы со лба. — Уже поздно.

— Конечно, второй молодой господин Лань. — Су Шэ заученно кивает, скрывая насмешку в глазах. — Как скажете.

Он провожает взглядом светлую высокую фигуру, укутанную в белые одежды, и медленно потирает лоб, до сих пор — несмотря на всё время, проведенное в клане Лань, — лишенный ленты. Однажды придет день, когда он оставит их, забрав с собой то, чему удалось научиться. Однажды, но еще не сейчас: еще нужно многое постичь, добыть знания, недоступные меньшим кланам. А затем он заберет и сделает своим всё то, чего не заслужили Лани. Заберет музыку циня и светлые оттенки шелковых одежд. И учащенное дыхание Лань Ванцзи в ту минуту, когда они были друг с другом на равных.

Он неторопливо отряхивает халат, приводит в порядок ткань, складка за складкой. Теперь он выглядит так, будто ничего и не произошло: он отдыхал, только и всего. Не делал ничего дурного. А то, что совсем недавно Лань Ванцзи опирался о него и прятал лицо в его волосах, навсегда останется их тайной, не выйдет за пределы этого места и этого мгновения. И потому Су Шэ улыбается, странно уверенный, что ни один из них двоих не забудет этот день.

Хотя на самом деле это ничего не меняет между ними.

@темы: перевожу слова через дорогу, культивация и культиваторы

---

внезапный лисик

Когда товарищ показывает вышивку и вы понимаете, что кого-то эта хитрая морда очень вам напоминает...
Собственно вышивка — Grey Kite aka R.L., быстрофотошоп мой. Причем куплена и начата она была еще до падения в фандом, так что все совпадения случайны (=

Сложно надеть шапочку ровно, когда у тебя буквально лапки (=

@темы: смеющиеся грибы, культивация и культиваторы

---

ЗФБ, Толкин-команда, тексты

Опять же было очень нимношк, я что-то всю зиму протупил. Тем не менее, переводы есть и они даже няшны (=

Название: То, для чего не найти слов
Оригинал: That for which there is no word, avanti_90; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 507 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Румиль, упоминаются Феанор, Мелькор
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Пять языков, которые выучил Румиль из Тириона.

1. Квэнья

Я легко кладу мои испачканные чернилами пальцы поверх руки ребенка, направляя его кисть по пергаменту. Я делаю это лишь по давней привычке, ибо движения его кисти безупречны — до тех пор, пока он не дергает рукой и вместо изящной дуги не остается резкая линия.

Я отдергиваю руку и восклицаю в гневе, но он продолжает, не слушая меня, — обозначает четкими линиями семь различных форм гласных. Я стою в молчании, и сердце мое полнится изумлением и разгорающейся гордостью; одновременно я вдруг понимаю, что, сколько бы учеников у меня не было, никогда больше мне не встретить такого, как он.

2. Язык энтов

Мне доводилось засыпать под колыбельную соловьиных трелей, пробуждать в себе ярость сотрясающим кости львиным рыком, вызывающим на поединок; но этот язык...

Медленный и звучный, и каждый слог наполнен тысячелетиями опыта, бесконечно тонкими различиями тона и ударения...

Таурэлиломэтумбалеморнатумбалетаурэломеанор

Наш первый разговор длится пятьдесят солнечных лет, и когда наконец одной звездной ночью в чаще леса, где пахнет сосновыми иглами и снежинки опускаются на мои волосы, я понимаю полностью значение того, что было сказано, — тогда, впервые за два столетия огня и крови, я не сожалею, что пересек Льды.

3. Синдарин

Я не сдаюсь, даже когда закованные в железо кулаки заставляют меня рухнуть на колени перед троном. Даже тогда, вопреки крови и мучениям вокруг, я пою о непокорстве, глядя в лицо Темного Владыки.

Он смеется и, к моему ужасу, повторяет мои собственные слова — но его голос извращает каждую фразу до мрачнейшего из возможных значений, и так до тех пор, пока моя песня не становится столь ужасной, столь отвратительной, что я задыхаюсь и зажимаю уши руками, но это не в силах остановить его голос, и я начинаю кричать.

4. Орочий

Каждую ночь в запятнанных кровью, залитых слезами темницах Ангбанда Темный Владыка входит в мои сны. Не кошмары; те были бы милосердны. Он же не знает милосердия. Ночь за ночью мне снится жемчужный песок, и мягкие постели, и легкие руки тех, кто приходит ко мне на помощь; день за днем я просыпаюсь для новых пыток.

Однажды я вижу во сне, что врата Ангбанда рушатся с грохотом, сотрясающим солнце; вижу, как светлые огни спускаются во тьму, куда не может проникнуть никакой свет.

Я плачу в страхе и молю моих тюремщиков о пощаде, зная, что не дождусь ее.

5. Валарин

Когда Валар песнью придают облик нашему новому дому, я слышу в их голосах, звенящих над Одиноким Островом, каждую известную мне песню — от переливов соловья до рокота деревьев и барабанов войны.

А затем в одно мгновение бесчисленные мелодии сливаются вместе, в одну песню, один голос — одно слово.

Это слово разрастается вокруг меня, внутри меня, наполняя меня радостью столь великой, что она способна стереть столетия мучений и молчания, и наконец оно звучит моим голосом; бесконечно прекрасное, бесконечно могущественное, и голос поднимается, чтобы присоединиться к первейшей из песен, что течет беспрерывно от начала до конца всего сущего.


Название: Сестра, возлюбленная, жрица, мудрая женщина, королева
Оригинал: Sister, Lover, Priestess, Wise-Woman, Queen, oshun; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1565 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Мелиан, Элронд
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Встреча родственников в Валиноре.
Примечание: написано на челлендж — фик по первой строчке какой-либо известной книги. Использована цитата из «Туманов Авалона» Марион Зиммер-Брэдли.

— В свое время меня называли по-разному: сестрой, возлюбленной, жрицей, мудрой женщиной, королевой. Были те, кто говорил обо мне, как о богине или ведьме, — произнесла Мелиан, глядя на него с печалью и словно бы слегка недружелюбно. Да, она не собиралась прогонять его, пусть он и нарушил ее уединение. С другой стороны, это явно должен был быть нелегкий разговор.

Она была прекрасна, но холодна. Ее телесная оболочка казалась мерцающей, сероватой, словно бы существующей не вполне здесь. Трудно было представить ее, вскружившую голову надменному королю Элу Тинголу, да так, что он позабыл от любви весь свой народ. Но Древние Дни, как звались они в стихах и песнях, были наполнены историями тех, кто оказался втянут в грандиозные и трагические события, разрушившие их невинность, и это заставило их сомневаться во всем, что они видели и понимали. Впрочем, сам он — пусть его и стали считать старым — всегда чувствовал себя частью младшего поколения, одним из тех, кто никогда не был уверен, что сможет понять хоть что-то полностью. Он вырос, помня, что расслабляться опасно, и никогда не считал, что другие понимают всё.

Ее кожа была бледной до прозрачности, и темные густые волосы ниспадали на спину. Лицом она напоминала Арвен, но выглядела обескровленной, и это слегка пугало. Элронд считал себя высоким, но она превосходила его ростом. Он хотел бы знать, всегда ли она была такой высокой. Ее рассеянный взгляд вдруг стал яснее, словно бы она наконец осознала, что не ответила ему. Он ощутил легкое, точно перышко, прикосновение к своему разуму, которое тут же отдернулось, не двинувшись дальше.

Она вздернула изящный заостренный подбородок — намек на раздражение, как будто она надеялась, что он уйдет, но обнаружила, что он не собирается этого делать.

— Но если я возьмусь описывать себя, — сказала она, — неудача — вот первое слово, что приходит на ум в качестве подходящего описания.

Он не был уверен, как это вышло, но он сумел пробиться через укрепления ее уединения. На мгновение он ощутил даже некоторую жалость к себе — от того, что она не рада была его видеть. Но ему стоило перестать вести себя как отвергнутый ребенок. С чего бы ей приветствовать его? Она ничего о нем не знала. Он был неожиданностью, и не то чтобы приятной.

Но всё же она приняла форму эльдэ из снисхождения к нему. Она была не настолько далекой и бесстрастной, как ему рассказывали. В ее глазах цвета олова смешивались сожаления и возможности. Она была, по правде говоря, вовсе не такой уж недосягаемой. Элронд и сам бывал упрямым, и потому знал, какие усилия необходимы, чтобы удерживать себя в такой отстраненности. Возможно, она уже немного смягчалась.

— Вы знаете, кто я, моя госпожа? Вы узнаёте меня? Я думал, возможно, вы можете узнать, ибо я назвал бы вас той, кто видит и знает многое — прошлое, будущее, те исходы, что могли бы произойти при некоем малейшем изменении желаний или стремлений. Я думал, вы можете увидеть во мне нечто знакомое. Мне часто говорят, что я похож на родичей со стороны матери.

Она вздрогнула и широко распахнула глаза; прилив чувств окрасил призрачно-бледные щеки.

— Ты мне родня? Внук?

Ее ровный, холодный голос смягчился, превратившись из стали в нечто текучее, отзвук нездешних слез — так он скорее представлял себе Ниенну-Плакальщицу, а не прославленную чаровницу Мелиан. Он достаточно общался на своем веку с измученными скорбью духами и знал, что их можно расшевелить. Он улыбнулся про себя, сохраняя спокойное выражение лица, с нежностью вспомнив Маэдроса и Маглора — как он впервые узнал их в детстве и как легко они отвечали двум непоседливым мальчишкам, требовавшим внимания и тепла.

— Почти что так, — ответил Элронд. — Я ваш праправнук, потомок Берена и Лютиэн через их сына Диора и его единственную дочь Эльвинг. Вы можете удивиться, узнав, что я также частью нолдо, почти что феаноринг и совершенно точно потомок Финвэ.

Он знал, что любопытство может послужить мощным оружием для того, чтобы проникнуть за броню души. Он заметил, как ее глаза на мгновение посветлели, прежде чем она замкнулась снова.

— Зачем ты здесь? Мне нечего больше предложить тебе. Я едва способна удерживать эту телесную оболочку достаточно, чтобы сосредоточиться на твоем голосе.

— Что ж, хорошо, — он немного запнулся. Она говорила уклончиво; но он чувствовал, что она уже немало заинтересовалась. — Должен сказать, что не ожидаю ничего от вас, госпожа, но лишь стремлюсь узнать о вас чуть больше.

Он не смог полностью сдержать легкую усмешку, приподнимающую уголки рта и грозящую превратиться в настоящую улыбку. В Мелиан было нечто, что напоминало о тех обрывках впечатлений, что остались у него от матери — нечто величественное и трагическое, и, возможно, склонность к манипулированию другими, сдержанная рассудком. Он не верил, что всего лишь вообразил себе прилив тепла, постепенно нарастающую телесность в бесцветной женщине, стоящей перед ним. Да, она ощущалась именно женщиной, почти что матерью. Теперь он явственно улавливал избранный ею пол. Возможно, стоило попытаться донести до нее, почему он так настаивал на встрече с ней.

— Я потерял многих из тех, кто был мне дорог, — продолжил он, чуть пожав плечами, — но всё же, как видите, я по-прежнему живу и надеюсь. Мы перенесли похожие потери. Я пришел к вам в поисках той части моей семьи, которой долго был лишен. Я слышал, что вы отказывались принимать гостей с тех пор, как покинули Средиземье. Но я думал — возможно, самонадеянно, — что у меня найдется, что предложить вам. Если же нет, то я не буду тревожить ваш покой. Последнее, чего мне хотелось бы - это умножать ваши печали.

Напряжение постепенно исчезало с ее лица, и живой цвет медленно заменял призрачно-бескровный вид. Теперь она действительно смотрела Элронду в глаза.

— Ты, потомок моей возлюбленной дочери, наверняка слышал мою историю хотя бы в основных чертах. Квэнди так любят свои хроники. А я не уверена, что готова сейчас заполнять особо болезненные пропуски или исправлять ваши заблуждения. Мне бы хотелось услышать что-нибудь о твоей жизни и твоем времени. — Она указала на стол и два стула из светлого ясеня, стоящих под почтенных дубом, которых он до сих пор не замечал. — Возможно, ты предпочтешь присесть?

Они говорили долгие часы. Точнее, в основном говорил он, а она задавала вопросы, но она казалась всё менее бестелесной с каждым часом. Тем временем Элронд устал и охрип. Будь осторожен в своих желаниях — они могут исполниться, подумал он. Его невыносимо клонило в сон и чуть шатало от голода.

— Я поистине ценю время, которое вы уделили мне. И всё же я пришел узнать о вас, а вышло, что только я сам и говорил. — Он тяжело вздохнул — столько усилий, и так мало результата.

Ему показалось, что он заметил проблеск веселья в ее глазах. За то короткое время, что он провел в Амане, он обнаружил, к своему разочарованию, что большинство Айнур совершенно лишены понимания смешного. Возможно, она в этом отличалась. Как бы то ни было, беседа с его прародительницей оказалась весьма изнуряющим испытанием, словно бы он пытался выведать у нее секреты, с которыми она наотрез отказывалась расставаться.

— Но если вы, почтенная госпожа, действительно хотите узнать все подробности, вы можете нанести визит в залы Вайрэ Ткачихи, — он тоже мог быть своевольным. — Я слышал, что она создала великолепные гобелены... возможно, вы могли бы замолвить за меня словечко и взять меня с собой?

— Возможно, мне и впрямь следует посетить Вайрэ. Она предлагала разделить со мной ее труды. Я отказала ей, разумеется. Меня интересуют вовсе не подробности исторических событий — сегодня я хотела узнать, как именно ты, мой благородный внук, расскажешь свою историю. Ты не только лицом похож на мою дочь — ты унаследовал ее неодолимое упорство! — она хмыкнула и моргнула, глядя на него — уже не без тепла, но всё еще осторожно. — Хорошо же. Теперь оставь меня. Я почти забыла, как вы, создания плоти, страдаете от усталости и голода. Тебе наверняка нужно поесть. Если ты вернешься в ближайшие дни, я расскажу тебе часть своей истории и позабочусь, чтобы ты мог подкрепить силы.

Довольный и счастливый, Элронд ехал по дороге, ведущей из садов Лориэна к дому, где обитали он и Келебриан. Ему предстояло еще несколько часов пути, но хотя бы его конь как следует отдохнул. Слуги Эстэ поднесли ему фруктов, сыра и легких хлебцов — не лембас — и дали фляжку с водой, чудесным образом восстанавливающей силы. От этого напитка у него полностью прояснилось в голове. Он не мог дождаться возможности удивить свою жену новостями о том, что ее хитроумный супруг не только сумел поговорить с замкнутой майа-отшельницей, но и убедил ее признать его своим внуком.


традиционно пополам с Grey Kite aka R.L., и следующий текст тоже, ну как обычно (=
Название: Под черным дождем
Оригинал: In the Bitter Rain, Zdenka, запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 996 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: оригинальные персонажи
Категория: джен, фемслэш
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: подразумевается смерть персонажей
Краткое содержание: Последняя битва жен энтов и сожжение Буроземья.
Примечание автора: Что касается судьбы жен энтов, Толкин писал: «Я думаю, что жены энтов на самом деле пропали навсегда, будучи уничтожены вместе с их садами в Войне Последнего союза (3429-3441 В. Э.), когда Саурон придерживался тактики выжженной земли и сжег их владения, чтобы помешать наступлению армий союза по Андуину» (письмо 144). Но он также предполагает в том же письме, что некоторые из них могли выжить, и я предпочитаю с этим согласиться.

Энтомолвище продолжалось три дня. То было поспешное совещание, но все они знали: не оставалось времени ждать, пока события развернутся и созреют мало-помалу. Войско эльфов и людей маршировало к югу вдоль Андуина — так говорил голос речных течений, — но войска Саурона двигались им навстречу из Мордора, и сюда враг должен был добратьсять первым.

Возможно, в последний раз энтицы произносили речи на своем родном языке, мелодичном и богатом на слова, сквозь неторопливое, медлительное гудение и бормотание, без конца обмениваясь аргументами в споре. И в конце они не достигли полного согласия; да и как могли бы, если каждый выбор был злом?

Бежать, спасая себя, но бросить возлюбленные деревья и сады, оставить их на произвол орочьих топоров и огня; зная, что даже если превратности войны и жестокость Саурона минуют их поля, столетняя работа пойдет прахом за краткий миг — олени и кролики изгрызут ягодные кусты, к пределам фруктовых рощ вновь подступят дикие травы, покуда все не смешается воедино, а их позаброшенные деревья станут страдать от пожаров и насекомых, от голода и болезней, как те дички, за которыми не ухаживала никакая из энтиц.

Или же — остаться и сражаться, направив силу собственных рук против язвящей стали, и сдерживать мощь Мордора столько, сколько им это удастся. В конце концов, именно таким и оказалось их решение: младшие энтицы уйдут в тайне, забрав с собой те семена и саженцы, что смогут унести. Остальные же останутся, дабы сражаться за землю, которую они любили, и за деревья, которые доверяли им.

Уходя с Энтомолвища, Ривелит догнала Лумурин и зашагала с ней рядом. Лумурин взяла ее за руку, стиснув сильными узловатыми пальцами, и это успокаивало Ривелит. Еще с тех пор, как они были юными девами-энтицами, она любила Лумурин — ее упрямую силу и звонкий смех, ее гладкую коричневую кожу и глубокие, точно колодцы, глаза, прекраснее, чем у всех прочих энтов в лесу. Когда Лумурин нашла ее и сказала: «Мы отправляемся на восток, чтобы разбить сады в землях за Великой Рекой. Пойдешь ли ты с нами?», Ривелит ответила «да» едва ли не прежде, чем Лумурин закончила вопрос, рассмешив ее своей поспешностью. В плодородных долинах, питаемых Андуином, они терпеливо растили сады и фруктовые деревья — долгие, долгие годы, видя, как из семян прорастают саженцы и как из цветов вызревают плоды. Здесь они вместе жили в любви, радуясь красоте своих садов и разделяя их богатство со всеми вокруг. Если теперь всему этому пришел конец, Ривелит была рада, что Лумурин остается с ней.

Вместе они миновали сады, и фруктовые рощи, и пологие луга у реки, посещая напоследок все места, которые так любили. Они откупорили кувшины сладкого питья, что на вкус было как солнечный свет и созревшие за долгое лето плоды, и налили друг другу по чаше. В последний раз они укоренились ногами в доброй земле и отдыхали, стоя рядом. А когда с юга прозвучал тревожный зов, они были готовы.

Бок о бок Ривелит и Лумурин прошли длинными быстрыми шагами к южной границе садов и заняли свои места. Поодиночке и парами приходили другие энтицы, пока зеленое поле, где они собрались, не стало напоминать ожившую рощу.

Фимбретиль, старшая и сильнейшая, вела их. Она стояла чуть впереди других, молчаливая и терпеливая. Ривелит понимала, что она слушает слова земли, воздуха и воды. Ривелит попыталась послушать сама, но воздух был тяжелым и душным. Даже голос Великой Реки звучал приглушенно.
Фимбретиль медленно повела головой из стороны в сторону; в ее глубоких глазах заметна была тревога.

— Чую что-то в ветре, что мне не нравится, — пробормотала она. — Разве дует ветер с юга в это время года? Хуумм! Пусть приходят, эти рубящие-деревья-и-жгущие-поля. Мы готовы встретить их.
Еще один тревожный оклик донесся от энтиц, выставленных в дозор, и впереди показались темные ряды марширующих орков.

Ривелит ожидала, что орки будут вооружены мечами и топорами, острыми клинками, чтобы кромсать дерево и плоть. Вместо этого они держали зажженные факелы, словно бы на каком-то странном празднике. Еще один ряд орков выступил вперед — эти вооружены были луками и стрелами. Они окунули стрелы в огонь, и наконечники тут же вспыхнули, пропитанные какой-то жидкостью с резким запахом. Повинуясь хриплому приказу, орки разом выстрелили. Стрелы шипели в полете, падая, точно черный дождь. Казалось, им не будет конца. Ривелит приготовилась встретить залп, но стрелы не долетали до энтиц, падая на зеленое поле между армиями. И там, где они касались земли, трава занималась пламенем.

Ветер дул мимо них, сильнее раздувая огонь. Порыв ветра пронесся мимо лица Ривелит, принеся запах дыма и чего-то еще, куда хуже; чего-то, похожего на древесную гниль и разложение. Выкрики отчаяния прокатились по их рядам, словно слитный ропот листьев. Затем Фимбретиль шагнула вперед с высоким, яростным криком. Строй выровнялся.

Вокруг них поднялась боевая песня жен энтов: множество голосов сплетались вместе, словно звонкие трубы, и ровный бой барабанов поддерживал ритм. Ривелит снова потянулась к Лумурин; их руки сцепились и расстались. А затем они бросились вперед — через огонь, по плодородной земле, за которой столько ухаживали. Орки отшвырнули луки и вытащили мечи. Ривелит видела, что они растерялись, видя скорость их атаки; передние ряды дрогнули и отступили. Но за ними было еще много рядов, и эти стояли твердо. Ривелит снова запела; голос Лумурин присоединился к ней, и энтицы с обеих сторон подхватили напев.

Последний марш жен энтов, подумала Ривелит, последнее цветение славы… А потом уже не было времени думать.


Название: Сказки тысячи и одной ночи
Оригинал: Tales of the thousand and one nights, FakeCirilla9; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 3374 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Ар-Фаразон/Саурон
Категория: слэш
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: дисбаланс власти, манипуляция, элементы бондажа, оральный секс
Краткое содержание: О том, как Саурон начал путь к влиянию в Нуменоре.

Ар-Фаразон — король Нуменора, предводитель народа, по праву именуемого Королями Людей, самовластный правитель самого технологически развитого и цивилизованного государства, какое знали люди от начала времен, благословенный, долгоживущий повелитель своей славной страны, — осушил глотком еще один бокал крепкого вина (взятого добычей где-то в южных областях Средиземья), пытаясь унять свое нездоровое желание.

Как пытался сделать это весь вечер. Безуспешно.

Дело в том, что он и не представлял, насколько пленительным окажется владыка Саурон. Но сейчас Ар-Фаразон не мог заставить себя не глядеть на золотистые локоны волос, отблескивающие рыжиной при свете свечей, чувственно колыхавшиеся при каждом движении их обладателя. Он не сводил пристального взгляда — не в силах был оторваться — от изящных, утонченных, выверенных жестов своего пленника. Он пожирал голодными глазами богатые одежды, столь отличные от нуменорских: изысканные, текучие, с великим тщанием подчеркивающие золотистый оттенок кожи и совершенно-мужественные очертания тела. Саурон выглядел воплощением идеальной внешности, без единого изъяна. Мужественный, сильный, хорошо сложенный, сладостный для глаз, притягательный.

Ар-Фаразон глядел на него и пытался соотнести божественное зрелище, открывающееся ему, со всеми теми ужасающими историями, что слышал о своем узнике: о крови, пролитой их злейшим врагом, о бедствиях, свершенных его волей, или о страхе, который пробуждал в плененных дикарях один лишь звук его имени. А также — с могуществом, господством и жестким порядком, установленным на материке посредством силы, приказа и непреклонной беспощадности.

Никакое количество спиртного не помогало Ар-Фаразону соединить два этих образа вместе. Ибо перед ним восседал не варварский вождь, грязный и волосатый, подобный более зверю, чем человеческому существу. Нет, он видел перед собой совершенное, холеное воплощение чистой красоты. Саурону удавалось держаться, говорить и пировать так, словно провел годы, изучая манеры, свойственные каждой из культур Средиземья, со всеми их тончайшими различиями. Он способен был шутить и говорить комплименты, но держаться при том целиком в рамках приличий, не преступив за целый вечер ни единой общественной условности.

Саурон был узником и должен был бы находиться в оковах, но Ар-Фаразон способен был обращаться с царственной особой так, как заслуживала того благородная кровь. Мысль об оковах вызвала невольные видения в его помутившемся разуме: образы золотых, тяжелых наручников на тонких запястьях, мышц, напряженных под цепями, растрепавшихся совершенных волос...

Ар-Фаразон резко втянул воздух — завораживающие глаза Саурона, пылающие золотом, остановились на его собственных. Он почувствовал себя, точно ребенок, пойманный за шалостью — или, может, точно он же сам, пойманный на измене своей супруге. И всё же в золотых радужках не читалось по отношению к нему никакого презрения — они оставались непроницаемыми, загадочными, исполненными возможностей. Лишь рот — эти идеально очерченные пухлые губы — изогнулся в улыбке. И, может быть, всему виной было его воображение, но Ар-Фаразону она показалась весьма обольстительной.

А может, воображение было и ни при чем. Ибо весьма скоро, так, что Ар-Фаразон даже не понял, когда именно это произошло, он осознал, что пленник его совсем близко: сидит вплотную к нему, на месте королевы. Куда же делась Мириэль? Когда она успела исчезнуть?

— Мой повелитель. — Низкий голос звучал едва ли не мурлыканьем, соблазнительно, бархатисто. Ар-Фаразон мог бы вечно слушать его. — Я заметил ваше внимание. Вы чего-то желаете от меня? Некоего еще не обговоренного выражения моей капитуляции?

Король чуть не разлил содержимое своего кубка, когда ладонь легла на внутреннюю сторону его бедра. Он быстро огляделся, чтобы убедиться, что никто не обращает внимания, но все вокруг были увлечены победным пиршеством — со всем свойственным тому разгулом и пьянством. И даже если кто-то здесь оставался исключением, которого не мог заметить Ар-Фаразон, он решил, что ему в действительности безразлично, что подумают о нем советники и вассалы. Пусть глядят. Пусть завидуют. Даже этот старый хрыч Амандиль — пускай он смотрит сверху вниз, как всегда, этим своим презрительным взглядом, но не его это неземное существо одарило своим вниманием.

— Ты, — хрипло произнес Ар-Фаразон, недовольный тем, как грубо звучит собственный голос в сравнении с певучими интонациями его собеседника, — по-прежнему носишь свои драгоценности.

Он не мог подобрать никаких осмысленных слов.

«Я глядел на тебя, потому что ты возбуждаешь меня так, как не подобает никакому мужчине? Как не умела ни одна женщина уже давно?»

Улыбка сошла с этого восхитительного лица напротив. Саурон жестом защиты стиснул золотой талисман в форме глаза, висящий на его шее.

— Станете ли вы отнимать у меня даже столь незначительные безделицы, мой повелитель? Вы уже отняли у меня титул и власть. Будете ли вы удовлетворены лишь тогда, когда я останусь перед вами совершенно нагим?

Широко раскрытые глаза; серьезная манера речи; совершенно политического рода беседа. Исключительно политического. Никак иначе. И всё же выбор слов...

Будь проклят Эру. Что бы ни имел в виду Саурон — он оставался Ар-Фаразоновым пленником, и Ар-Фаразон мог делать с ним всё, чего пожелает. То, что он по-прежнему дышал, уже было милосердием. Он принадлежал Ар-Фаразону целиком и полностью: как и всё, что было на нем. Ар-Фаразон потянулся к ожерелью.

Саурон поколебался, но следом позволил своим пальцам разжаться, освобождая путь. Их с Ар-Фаразоном ладони соприкоснулись. Майа был таким горячим, что Ар-Фаразон явственно ощущал этот жар даже сквозь собственную согретую вином кожу.

— Почему именно око? Почему ты избрал его своим символом?

Ар-Фаразон нежно погладил металл, прежде чем успел осознать, что именно делает. Саурон взглянул ему в лицо.

— Вы нацеливаетесь прямиком на то, чем я дорожу сильнее всего: на мои тайны. Я могу поведать вам многие из них, мой повелитель, раскрыть перед вами таинства и секреты, о которых вы не могли и мечтать, но время для этого еще придет. Вы желаете знать, отчего я избрал око. Да будет так, ибо я в вашей власти. Отныне ваша просьба — закон для меня. Я расскажу вам об этом одном сегодняшней ночью, но разве хотите вы, чтобы об этом говорилось здесь, перед всеми вашими людьми?

Подозрение закралось в мысли Ар-Фаразона на этом вопросе об его людях. Кто-то был пьян, кто-то щупал служанок, кто-то даже уже храпел под столом. Они не услышат. И всё же кто-то мог притворяться, мог и в самом деле тайком следить за тем, что делает Ар-Фаразон.

Затем он почувствовал, как ладонь на его бедре чувственно передвинулась выше, и в мгновение ока принял решение.

Он встал из-за стола одним движением и галантно протянул руку Саурону. Майа принял ее без каких-либо возражений.

***
— Возможно, вам следует сковать меня, мой повелитель, — прошептал Саурон ему на ухо своим столь пленительным голосом. — Я опасный узник, враг, захваченный на войне, а вы здесь со мной одни. Что-то вроде оков было бы только уместно.

Ар-Фаразон едва не отказал ему, заявив, что ему не угрожает опасность от одного-единственного пленника, пусть даже майа, и что он мог бы с легкостью одолеть Саурона, если бы захотел, как уже сделал единожды, во главе сокрушительного нуменорского войска. И всё же его взгляд упал на золотую цепь, которую держал его пленник, — каким-то образом добытую откуда-то, — и его воображение вновь затопили образы совершенного подчинения. Он счел, что отказываться в этот момент будет только во вред ему, и принял цепь.

Он взял Саурона за руки, замечая, что ведет себя до странности осторожно, как если бы вдруг устрашен был присутствием божества. Он защелкнул тяжелые золотые кандалы на тонких запястьях — звук этот эхом отозвался в тишине комнаты. Глядя на дело рук своих — Саурона, скованного и покорно глядящего на него, — Ар-Фаразон почувствовал прилив силы, окативший жаром всё его тело, но особенно — чресла.

— Возможно, вам следует теперь обыскать меня, мой повелитель? У меня могло остаться какое-то оружие, — подсказал Саурон.

Ар-Фаразон больше не мог думать о том, нет ли в словах пленника некой двусмысленности. Не в себе от выпитого вина, от запаха божественного создания в своих объятиях, пьяный от всей той силы, что была у него в руках, он потянулся к тому чуду творения, которое являло собой тело Саурона. Он начал с его рук, боясь поначалу дотрагиваться до чего-то столь хрупкого, как шея. Он прикоснулся к богатой, мягкой ткани чужеземных одежд, ощущая под нею твердые мышцы. Он провел по всей длине рук Саурона, вплоть до того места, где оковы соединяли вместе его запястья; провел по тяжелым золотым браслетам, прежде чем перейти к бокам и к спине, сначала дотрагиваясь до него осторожно, потом более решительно, почти тиская. Ему не хватало близости; ему хотелось добраться до голой кожи...

Он замешкался над ключицей, уже готовый порвать одежду, раздираемый между безумным желанием — и неприличием подобного жеста.

— Я в вашей власти, — шепнул Саурон. — Поступайте со мной, как пожелаете. — И то было всё ободрение, в каком нуждался Ар-Фаразон. Тонкая ткань поддалась под его сильными руками, и он разорвал ее, обнажая грудь Саурона.

Кулон с оком, висевший на тонкой цепочке, приковал его взор. Ар-Фаразон собственнически ухватил его, позволяя себе задержать руку на горячей коже под украшением — на более долгий срок, чем это действительно было необходимо.

— Смысл, — прорычал он. Быть может, ему следовало бы обеспокоиться, что в присутствии своего пленника его речь свелась к односложным фразам, но прямо сейчас это больше не казалось важным.

Саурон, впрочем, в отличие от него беглости вовсе не лишился: слова у него текли легким, мелодичным потоком:

— Это лишь символ, заключенный в приятном украшении. Знак во имя того, чтобы всегда оставаться настороже. Подобно раскрытому оку, он напоминает: всегда следует быть бдительным, всегда следить, никогда не терять сосредоточения, иначе этим воспользуются враги. Видеть всё и всех вокруг и использовать собранные сведения во имя собственных целей.

— Ха. Я мог бы использовать это здесь, где все строят козни против меня... Этот ублюдок Амандиль и его заносчивый сынок Элендиль.

— Возможно, вы могли бы использовать меня, мой повелитель... — Голос Саурона дрогнул, будто бы от сомнения. Ар-Фаразон ощутил, как сбивается дыхание под его ладонью, лежащей на гладкой груди. — ...подобным образом.

Глядя, как шевелятся эти губы, нелегко становилось сосредотачиваться на ходе беседы.

— Для шпионажа?

— Для сбора сведений.

— И отчего бы мне доверять тебе? — Ар-Фаразона поразило, насколько запоздало звучал вопрос, когда он уже прижимал наполовину раздетого пленника к изукрашенному столу за ними весом собственного своего тела, стоя между его слегка раздвинутыми ногами. И дорогая ткань одежд Саурона, висевших теперь на нем клочьями, скорее подчеркивала, чем скрывала, его физические достоинства.

— Оттого, что я завишу от вас. — Дыхание Саурона обдавало лицо Ар-Фаразона теплом. — Я целиком в вашей власти, обезоруженный вашим великолепием. Вполне естественно, что я желаю снискать ваше расположение, дабы не провести остаток дней своих в подобных кандалах.

Саурон поднял скованные руки, желая подчеркнуть сказанное, и цепи звякнули; золото засверкало в свете свечей, точно драгоценности южных шлюх. Тяжелые браслеты на изящных запястьях усиливали его, но всё же золотой блеск исходил словно бы от самого майа.

— Превосходно, — хрипло выдохнул Ар-Фаразон.

— Да, они превосходны, мой повелитель. — Тон его пленника был теперь снисходительным, как если бы он мог прочесть грешные мысли Ар-Фаразона, но вместо того, чтобы разочароваться в нем из-за них, вел себя, точно снисходительный опекун по отношению к избалованному ребенку. — И всё же я предпочел бы не носить их всё время... В постели с ними будет весьма неудобно.

Стоило этим полным губам произнести слово «постель», и Ар-Фаразон больше не мог сдержать себя: он втянул Саурона в грубый поцелуй, неистовый и исполненный запретного желания. Саурон охотно ответил. На губах его ощущалось не вино — скорее, нечто неуловимое, что не в силах вызвать к жизни никакие краски художника, что Ар-Фаразон никогда не чувствовал даже на некрашенных, несоблазнительных губах супруги. Та никогда не пользовалась косметикой, не применяла то, что представлялось ей уловками шлюх, чтобы не приглашать его в свою постель чересчур уж часто… при мысли об этой фанатичной девке Ар-Фаразон тут же вообразил, каким возмущенным сделалось бы ее лицо, увидь она их с Сауроном прямо сейчас.

Он вдруг разорвал поцелуй.

— Мы не можем… — сказал он своему пленнику.

— Отчего же? — Только теперь Ар-Фаразон осознал, что скованные руки Саурона запутались в его собственных одеждах спереди. Его золотой узник не отводил их, и Ар-Фаразону не хотелось отстраняться.

— Между двумя мужчинами… это неправильно, — он неуверенно повторил наставления, которые с раннего детства внушали ему жрецы и общественное мнение. Даже для него самого собственные слова звучали не то чтобы убедительно, и, вероятно, еще менее — для слуха Саурона.

— Я не смертный мужчина, и не равный вам, — возразил Саурон. — И кто узнает? А даже если узнают, то кто посмеет судить вас? Вы — могущественный правитель, и можете брать всё, что сочтете вашим. Я — ваша военная добыча, так присвойте же меня, как трофей.

Слышать, как он говорит подобное, отдавая себя на волю Ар-Фаразона, было уже слишком для короля, и он не мог противиться больше. Ар-Фаразон стиснул его в объятиях, срывая с него остатки одежды, до тех пор, пока Саурон не предстал перед ним полностью обнаженный: всё это чудесное тело, открытое его собственническим прикосновениям.

На горле Саурона виднелся шрам — старая, рваная рана, больше похожая на укус собаки, чем полученное в бою ранение. Но, конечно же, столь могущественный владыка не позволил бы кусать себя какой-то шавке?

— Что это? — Саурон явственно напрягся, когда Ар-Фаразон коснулся шрама. — Как ты получил такую отметину?

— Один секрет за одну ночь, мой повелитель. Не заставляйте меня раскрыть их все разом, позвольте сохранить мои тайны чуть дольше — равно как и ваш интерес. Иначе я быстро наскучу вам.

— Ты никогда не сможешь мне наскучить.

Саурон хмыкнул — многозначительно и сдержанно, чего никак нельзя было ожидать от того, кто пил весь вечер наравне с прочими гостями.

— Вы льстите мне, мой повелитель, хотя я и боюсь, что в вас говорит вино.

— Я не пьян… Или, как бы то ни было, достаточно трезв для этого. — Ар-Фаразон придвинулся ближе, касаясь бедром обнаженной кожи Саурона.

Руки пленника, по-прежнему скованные, скользнули к одеяниям Ар-Фаразона, развели полы мантии и ощупали его через бриджи, обнаружив, несомненно, его наливающееся силой мужское достоинство.

Саурон ахнул.

— Вы поистине велики, мой повелитель.

Ар-Фаразон зарычал, готовый опрокинуть его на спину, на стол, где подписывали дипломатические документы, и взять, точно женщину, — но Саурон вдруг опустился на колени с текучей эльфийской грацией.

У Ар-Фаразона перехватило дыхание от этого зрелища — Саурон на коленях перед ним, полностью обнаженный, в цепях, уязвимый; он поднял взгляд золотых глаз, и губы его искривились в скрытной усмешке.

— Позвольте мне услужить вам, как подобает, мой повелитель, как требует того ваше величие: на коленях. Позвольте показать вам глубину моей преданности.

Руки Саурона аккуратно распустили шнуровку на его бриджах, ровно настолько, чтобы извлечь уже отвердевший член, и когда эти горячие губы сомкнулись на нем, Ар-Фаразон забыл о всех своих планах и таких сложных вещах, как позы для соития. Он даже не мог думать связными словами, мог только чувствовать влажные прикосновения языка Саурона, восхитительный жар, окружающий его, слышать влажные звуки и стоны — его собственные, понял он. В этот момент его не волновало достоинство — он вцепился в шелковистые золотые пряди Саурона, которыми так восхищался весь вечер, и толкнулся в послушный рот: может быть, слишком грубо, но Саурон не проронил ни слова жалобы.

Ар-Фаразон имел его в рот без всякой сдержанности, как абсолютный монарх, каким он и являлся, овладевая тем, что принадлежало ему. И Саурон, как он сам указал, принадлежал ему. Он контролировал глубину и ритм, он был полностью одет в королевское облачение, тогда как пленник был обнажен у его ног.

Саурона, казалось, полностью устраивало грубое обращение. Он принимал Ар-Фаразона глубоко в горло, держа голову точно под нужным углом, иногда проводя по члену Ар-Фаразона языком — король лишь стонал и вбивался в него еще сильнее.

Ар-Фаразон опустил взгляд на завораживающее зрелище этой красоты, этого чуда природы, обхватившего полными губами его член, скользящий взад и вперед, блестящий от слюны. Саурон почти не двигался, закрыв глаза и покорно сложив скованные руки на коленях, не пытаясь замедлить движения Ар-Фаразона или помочь ему удержать равновесие.

Более того, Саурон, казалось, наслаждался его грубыми толчками; Ар-Фаразон заметил из-под прикрытых век, хотя дымка удовольствия и окутывала всё его существо, что Саурон ласкает себя обеими руками — его запястья были стянуты слишком туго, чтобы освободить для этого всего одну.

Ар-Фаразон решил — или, точнее, ощутил, ибо это было больше чистое животное желание, чем сознательная мысль, — что он хочет обладать Сауроном еще полнее, так близко, как только возможно соединиться для двух человеческих тел. Он отстранился от рта Саурона, поморщившись, когда холодный воздух сменил его блаженный жар.

— Встань, — хрипло приказал он. — Я хочу… хочу тебя.

Он не знал, насколько это внятно, но Саурон явно понял его безошибочно: он поднялся на ноги, почти возвышаясь над королем.

— На стол.

— Как прикажете, мой повелитель.

Член Ар-Фаразона нетерпеливо дернулся, когда Саурон исполнил его повеление, усевшись на краю стола и приглашающе разведя ноги; его член — безупречный, как и всё в нем, — гордо вздымался вверх. Каждое движение Саурона было исполнено чувственности в глазах Ар-Фаразона: как он вытягивает ногу, как изгибает спину, как протягивает к нему скованные руки…

На краткий миг Ар-Фаразон забеспокоился, что Саурон попросит снять оковы, украшающие его запястья, но его опасения оказались не обоснованы — Саурон поманил его ближе, закидывая скованные руки Ар-Фаразону на шею, заключая его в объятия из плоти и золота.

— Ну же, возьмите меня. — Саурон притянул его еще ближе, обхватывая ногами талию Ар-Фаразона. — Дайте мне…

Ар-Фаразон оборвал его речь, исполнив в точности то, о чем пленник и умолял его. Он толкнулся внутрь Саурона — смазанный слюной член проскользнул на удивление легко, и это на мгновение заставило его задуматься, не явился ли Саурон к нему готовым к любым поворотам, или спланировал это заранее, или же это некий майярский фокус. Но затем он начал двигаться, и стенки обхватывали его член точно так, как нужно — приятно, но не болезненно туго, — и Ар-Фаразон позабыл совершенно все свои мысли.

Он вонзался в податливое тепло снова и снова, плавясь от наслаждения, что растекалось от его чресел по всему телу горячими искрами.

— Да, да, так, мой повелитель, здесь, сильнее, — его пленник уже практически приказывал ему, но Ар-Фаразона сейчас это ничуть не волновало. Его охваченное желанием тело следовало указаниям, смешанным со стонами, почти инстинктивно; бедра ударялись о ягодицы Саурона в древнем, как человеческий род, танце поиска завершения.

Саурон царапал его спину — он чувствовал остроту когтей даже через тяжелую ткань мантии, но царапины лишь обостряли ощущения. Ар-Фаразон запустил пальцы в золотые локоны Саурона, вторую руку опустив к его члену и лаская его.

Саурон подавался бедрами навстречу его толчкам, насколько позволяла его поза, приятно сжимаясь при каждом ударе.

Наконец, это стало невыносимо, и пусть ему хотелось бы удержать это ускользающее наслаждение на целую ночь, Ар-Фаразон ощутил, как напрягается его тело, как застывает натянутой струной каждый мускул, и наконец кончил с животным рыком.

Словно издалека, он почувствовал, как член Саурона в его судорожно стиснувшейся ладони дернулся, орошая его пальцы семенем.

Обессиленный, Ар-Фаразон едва ли не упал в объятия Саурона. Пленник удержал его на весу, по-прежнему сидя прямо, поддерживая всем собой его обмякшее тело.

Ар-Фаразон опустил лицо в золотой водопад волос Саурона, вдыхая его божественный аромат, удовлетворенный и счастливый.

— Я не запру тебя в подземелье, — проговорил он в шелковистые пряди, как только смог вновь овладеть голосом. — Я буду держать тебя рядом, днем и ночью, всегда.

— Благодарю, мой повелитель, это поистине великая честь, — ответил Саурон, оперев подбородок на плечо Ар-Фаразона и скрыв лицо от взгляда короля.

Если бы Ар-Фаразон видел его в это мгновение, он заметил бы улыбку на губах Саурона: улыбку, полную злобы и триумфа, и совсем немного — истинной благодарности.

@темы: эпический дискурс, перевожу слова через дорогу

---

ФБ/ЗФБ, Масс Эффект, тексты раз

Внезапно обнаружил, что не перетаскивал с летней битвы те два перевода, что у меня были. Ну вот, пусть тут лежат. Для порядка (=
Ну и перевод с зимней тоже, так компактнее (=

переведено пополам с Grey Kite aka R.L.
Название: Сердце, что поет
Оригинал: a heart that sings, starstrung; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 3992 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Миранда Лоусон/ф!Шепард, другие
Категория: джен/фемслэш
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Вполне возможно, Шепард задумывается о том, что это означает — быть возвращенной из мертвых, — не так сильно, как следовало бы.
Предупреждения: ранения, протезирования

Вполне возможно, Шепард задумывается о том, что это означает — быть возвращенной из мертвых, — не так сильно, как следовало бы.

Начать с того, что у нее на это попросту нет времени. С момента пробуждения на базе «Цербера» всё сводилось к тому, чтобы остаться в живых. Во многих отношениях эта ее новая жизнь не так уж отличается от предыдущей.

И, возможно, она просто не готова задумываться. Она прекрасно себя чувствует, и, может быть, скучает по старым шрамам — по памяти о прошлых сражениях, которую они в себе заключали, — но ее биотика так же надежна, как и всегда, ее команда собирается вместе, и она чувствует, как быстрее бежит по жилам кровь после хорошей драки. Обычно этого хватает, чтобы не возникало никакого желания смотреть глубже.

Вот почему, вероятно, Шепард и запоздала с тем, чтобы взглянуть реальности в лицо. Оглядываясь назад, ей некого обвинять, кроме самой себя. Подумав, что они разобрались уже со всеми врагами, она сняла шлем — чтобы ветер остудил пот у нее на лице. Новичковая ошибка.

Но она всё равно злится, как черт, когда снайперский выстрел Коллекционера попадает ей в ключицу, и она валится на спину, рефлекторно дрыгнув ногами.

Джек неразборчиво рычит что-то — то ли от злости, что ее застали врасплох, то ли в предвкушении убийства еще одного врага. Биотика вспыхивает голубым, и Шепард предполагает, что с Коллекционером разобрались — потому что новых выстрелов не следует.

Следом Джек склоняется над ней — бритая голова почти заслоняет солнце.

— А ты не тихоня, когда по тебе прилетает, а? — говорит она восхищенно.

Шепард отвечает какой-то грубостью — что, должно быть, недальновидно, но Джек только ухмыляется шире. В любое другое время Шепард порадовалась бы тому, что Джек способна на какие-то эмоции, кроме жажды крови и ярости.

В поле зрения появляется Джейкоб. Он держит настороженную дистанцию, как если бы ожидал, что Шепард может на него замахнуться. Она была бы не прочь, если бы не чувствовала себя так, словно грудь у нее разорвана на миллиард мельчайших клочков.

— Кто-нибудь из вас, хуев ебаных, вызовет «Нормандию» подобрать нас? — удается ей проговорить.

— Уже, — сдержанно отвечает Джейкоб и исчезает, оставляя Джек приглядеть за ней.

— Должна сказать тебе, Шепард: выглядит это так себе, — говорит Джек, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть ключицу Шепард. Шепард отталкивает ее прочь. Волна боли от движения едва не лишает ее сознания, но ей удается удержать в фокусе взгляда ухмылку на лице Джек.

— Нахуй. Блядь.

Как раз это время выбирает «Нормандия», чтобы выйти на связь.

— Ничего себе, — тянет Джокер, и Шепард слышит знакомый гул приближающихся двигателей корабля. — Разве так разговаривают со своими храбрыми и благородными спасителями?

* * *

— Послушайте, док, — говорит Шепард, уставясь в потолок медицинского отсека и от нечего делать пытаясь проследить какие-то закономерности на гладком хроме. Обезболивающие, которые дала ей Чаквас, подействовали, но она по-прежнему ощущает каждый тычок и перемену положения.

— Да, Шепард? — Голос у Чаквас напряженный, сосредоточенный.

— Не то чтобы я хочу указывать вам, как делать вашу работу, но вы там ведь уже довольно долго ковыряетесь? Может, мне помочь вам, если ищете что-нибудь? — спрашивает Шепард и не может ничего поделать с нотками паники, просочившимися в голос. Один из подтеков на потолке напоминает молотильщика, решает она.

Чаквас выпрямляется и смотрит на Шепард сверху вниз; перчатки у нее на руках лоснятся от крови. Она выглядит так, словно ее что-то очень сильно удивило.

— Подождите немного, хорошо? — Она откладывает в сторону инструменты, стаскивает перчатки и покидает медотсек.

— Какого... — произносит Шепард, глядя ей вслед. Поднимает голову и смотрит на свою рваную рану, а следом падает обратно; перед глазами у нее все плывет.

— СУЗИ?

— Да, Шепард? — Для ИскИна «Цербера», который докладывает о каждом их передвижении напрямую Призраку, у нее чертовски приятный голос.

— Как там команда? — спрашивает Шепард; как знать, быть может, Джек в ее отсутствие решит взять весь инженерный отсек в заложники, или Мордин выпустит на волю свежесостряпанную заразу.

— Все двести шестьдесят три члена экипажа на борту этого корабля демонстрируют стабильные жизненные показатели с минимальным уровнем стресса, Шепард.

— Замечательно, СУЗИ, — отвечает Шепард, удивляясь, откуда ИскИну все это известно, но не желая спрашивать. — Спасибо, что держишь в курсе.

Двери медотсека открываются, впуская внутрь Чаквас — и Миранду Лоусон.

— Ну, отлично, Шепард. Погляди, что ты наделала, — говорит Миранда, натягивая перчатки и ощупывая рану Шепард.

— Что она здесь делает? — спрашивает Шепард у Чаквас, стоящей по другую от нее сторону.

— Боюсь, что я не настолько хорошо знакома с вашим новым телом, как оперативник Лоусон, — говорит Чаквас, и Шепард чувствует удовлетворение от того, с какой горечью это звучит.

— Ключицу тебе разнесло практически вдребезги, — сообщает Миранда. — Решила дать Коллекционерам немного поупражняться на ней в стрельбе, так, что ли?

— Это моя ключица, и я могу делать с ней всё, что, блядь, захочу.

— Ключицы большинства людей не стоят столько же, как небольшая орбитальная станция.

— Плевать. Просто почини ее, — проговаривает Шепард, стиснув зубы. Миранда вытаскивает из ее раны какой-то искореженный осколок, который не выглядит ни как пуля, ни как фрагмент кости. Он посверкивает алым и серебром.

Миранда ловит ее взгляд и улыбается так, словно бы не держит прямо сейчас в руках кусок того, что — как знает Шепард — должно быть частью ее скелета.

— Изготовленный путем электронно-лучевой присадки титановый протез, с частицами чистейшего нулевого элемента, с вживленной лучшей кибернетикой «Цербера», — проговаривает Миранда с немалой долей гордости.

— В точку, — говорит Шепард.

— Надеюсь, у вас в каюте есть запасные ключичные кости, — сухо произносит Чаквас, и тогда Миранда, кажется, вспоминает, что Шепард вообще-то серьезно ранена.

— Нет, — говорит Миранда. — Но мы можем использовать электронно-лучевые принтеры, с помощью которых «Нормандия» превращает весь этот добытый палладий и иридий в новые укрепления корпуса и модернизирующие дополнения для орудий. Всё, что нам нужно, это чертеж.

— Который, как предполагается, у нас есть? — спрашивает Чаквас.

— Само собой. — В голос Миранды просачивается раздражение. Она бросает на Шепард последний неодобрительный взгляд и удаляется из медотсека — предположительно, для того, чтобы напечатать Шепард новую ебаную ключицу.

— Вы и вправду раньше не видели ничего похожего, док? — спрашивает Шепард у Чаквас.

— Я видела множество солдат со скелетными имплантатами. Но не у многих из них в довесок шло столько церберовской техники.

— А, ну хорошо, — говорит Шепард, ощущая, что ее слегка подташнивает.

— Это не делает вас менее коммандером Шепард, — твердо произносит Чаквас, и Шепард не находится с ответом.

Миранда возвращается, победоносно держа перед собой только-только отпечатанную ключицу.

— Еще тепленькая, — объявляет она, и Шепард против воли отворачивается, стиснув зубы.

Чаквас дает ей успокоительное — на сей раз более сильное, и последнее, что видит Шепард, — это как Миранда, с волосами, завязанными сзади, чтобы не мешали, указывает Чаквас направление входа, невесомо касаясь пальцами ее кожи.

* * *

Когда Шепард просыпается, то видит тонкую алую линию у себя поперек ключицы, и хотя кожа на ощупь кажется нежной и только что восстановленной, никакого другого неудобства она не чувствует.

Она рефлекторно поводит плечом, но то даже не побаливает. Шепард частью в ужасе, частью — впечатлена, и ей любопытно: не той ли самой частью, которую «Цербер» — и Миранда — сунули внутрь нее.

— СУЗИ? — спрашивает она, потому что Чаквас нигде не видно.

— Да, Шепард?

— Как там команда?

— Девяносто восемь процентов экипажа спит. Среди оставшихся двух процентов двое членов экипажа имеют ранее задокументированные нарушения сна, еще один — Миранда Лоусон, и оставшийся — вы.

Шепард сдирает с себя медицинский халат и переодевается в собственную одежду, не утруждая себя больше ничем, кроме засунутых в ботинки ног, и отправляется на поиски Миранды Лоусон.

— СУЗИ сообщила, что ты не спишь, — говорит Миранда, открывая дверь к себе в кабинет, явно принимая во внимание растрепанный вид Шепард.

Шепард хмурится.

— О, не надо так на меня смотреть. — Миранда опирается спиной о свой стол и сама глядит на Шепард. — Ну же? Я жду вопросов.

У нее и впрямь есть вопросы, но это не значит, будто она намерена мириться с самодовольным видом Миранды.

— Развлекаешься, да?

Миранда вроде как пожимает плечами.

— Я горжусь проделанной работой. И горжусь тобой, Шепард.

Шепард бросает на нее странный взгляд, а следом припоминает, что Миранда вовсе не то имела в виду. И теперь Миранда выглядит еще более самодовольно, чем в тот первый раз после ее пробуждения.

Она едва удерживается, чтобы не ущипнуть себя за переносицу. Дурная привычка, перенятая у Андерсона, но бесполезная в нынешней ситуации.

— Просто. Скажи. Что ты сделала со мной. — Голос Шепард от нетерпения делается более грубым, чем следовало бы.

Глаза Миранды сужаются.

— Полагаю, тебе стоит конкретизировать, — резко говорит она.

— Ну если так, — вздыхает Шепард. Вежливость. Она может быть вежливой. — Почему бы просто не рассказать мне, на какую долю я теперь синтетическая?

На сей раз Миранда явно довольна вопросом.

— Около семидесяти пяти процентов твоего скелета сгорело во время вхождения тела в атмосферу. Конечно, все эти части пришлось заменить.

— Конечно, — говорит Шепард.

— Большинство твоих органов и мышечных тканей нуждались в регенерации. На это пошли лучшие технологии стволовых клеток. Печень тебе, впрочем, удалось сохранить. Примерно восемьдесят процентов печени, если точнее.

— А мой мозг? С ним что?

Миранда оглядывает ее.

— О. Вот в чем дело.

Шепард мрачно растягивает губы в улыбке.

— Только сообразила, почему я задаю все эти вопросы, правда? Точно не из научного, блядь, любопытства, уж будь уверена.

Выражение лица Миранды делается прохладным — как и всегда, когда она думает, будто Шепард ведет себя неразумно.

— Каким-то образом я догадалась, что оно тут ни при чем.

— Так что? — спрашивает Шепард.

— Тебе стоит поблагодарить этот твой Альянс. Шлемы, которые они цепляют на вашу броню, из весьма прочного материала. Твой череп почти полностью уцелел, и твой мозг пережил только довольно мягкое сотрясение. С кожей и волосами всё было безнадежно, однако... — Миранда прерывается, указывая на лицо Шепард. — Ты бы этого не сказала, не так ли?

Шепард шумно выдыхает. Она и не осознавала, насколько сильно это давит на нее: возможность того, что у нее под черепом — только один огромный церберовский имплантат.

— И всё на этом? — спрашивает Миранда, наклонив голову к плечу. — Я думала, у меня найдется для тебя больше.

— Это всё, что я хотела знать. Что до всего прочего — я лучше обошлась бы без этого, если тебе всё равно.

— Я всегда готова рассказать то, что тебе захочется узнать. Однако я имела в виду не ответы на дополнительные вопросы, — произносит Миранда, и, вероятно, именно то, как легко она это делает, и застает Шепард врасплох.

Она недостаточно быстро скрывает свою реакцию — замешательство, удивление, интерес, — и Миранда, скорее всего, замечает, как всё это в быстрой последовательности мелькает на лице Шепард: если судить по тому, как она придвигается ближе.

— В самом деле? Миранда, да я тебе хоть нравлюсь?

Шепард вдруг чувствует себя так, словно ее толкнули на край чего-то — и попросили прыгнуть.

— Это к делу не относится, не правда ли? — Миранда сжимает ладонь на ее бицепсе. Делает это так собственнически и оценивающе, что Шепард охватывает дрожь.

— Ох, — произносит она и дает притиснуть себя к стене, раздвинув ноги так, чтобы Миранда могла прижаться теснее, и устроив одну руку на изгибе поясницы Миранды. Когда Миранда наклоняется, чтобы поцеловать Шепард, кончики ее волос щекочут той пальцы.

Каждое ощущение вдруг становится чересчур интенсивным, подробным до неузнаваемости, и Шепард в противовес этому закрывает глаза — что каким-то образом помогает. Она сосредотачивается на прикосновении губ Миранды, жадных, ищущих. Миранда захватывает контроль над поцелуем, и Шепард позволяет ей это.

Поцелуй делается рассеянным; внимание Миранды переключается на то, чтобы расстегнуть штаны Шепард спереди, скользя ладонью ей под белье. Шепард не может сдержаться — и выдыхает прерывисто прямо Миранде в губы.

Пальцы Миранды набирают темп: неумолимый, ошеломляющий. Она больше не целует Шепард — откидывает голову назад и смотрит той в лицо потемневшими глазами, а следом Шепард выгибает спину, и ужасающей силы удовольствие захлестывает ее. На одно долгое мгновение она забывает, как дышать.

Миранда кладет ладонь на ее вздрагивающее, бьющееся в ритме пульса горло, устроив руку точно поверх новой ключицы Шепард, и целует ее вновь.

* * *

Шепард прилагает героические усилия, чтобы не думать об этом снова. Линия на ключице выцветает и исчезает, даже не чешется. Но порой, когда она одевается, ее ладони скользят по ребрам, грудине, по затылку и шее, и она вспоминает всю эту церберовскую технику под кожей, удерживающую ее в живых.

Символично, что ее кости теперь сделаны из того же материала, что и «Нормандия». Их обеих вернули из мертвых, в конце концов.

Она обнаруживает, что проще всего забыть об этом, когда она в броне — тогда ей не нужно больше быть человеком, только силой природы, когда необходимы только рефлексы и инстинкты, и выполненная работа. Нужно спасать галактику, и она — единственная, кто может это сделать. Всё прочее отходит на второй план.

Так что, может, она заслуживает того взгляда, каким смотрит на нее Кайден: словно бы не узнаёт, кто она — или что она такое.

— Я не хочу это обсуждать, — говорит Шепард Гаррусу, когда он пытается поднять эту тему.

— Этот придурок даже не знает, о чем говорит, — заявляет он, но это звучит почти как вопрос, будто он ждет, чтобы Шепард с ним согласилась.

Она ждет, пока он договорит, смотрит, как он замолкает с обидой или, может, с разочарованием. На ней по-прежнему надета броня. Всё прочее — неважно.

Наконец он понимает, что ей нечего сказать, и просит разрешения удалиться — безупречный турианский военный, вовсе не тот Гаррус, которого она знает, — и об этом она сожалеет больше всего.

В итоге ей всё равно приходится снимать броню. Она говорит с Тали, которая по большей части занимает беседу рассказами о двигателе «Нормандии», и в ее голосе звучит неохотное уважение. Она еще не знает о Кайдене, хотя Шепард уверена — Гаррус скоро ей расскажет.

— И рядом не стояла со старой «Нормандией», конечно, — говорит Тали, и Шепард ловит себя на том, что прячет улыбку, слыша в ее интонациях верность прежнему кораблю. Ее голос повышен точно до нужной громкости, чтобы слышали стоящие неподалеку инженеры «Цербера», которые притворяются, будто не подслушивают. — Но это всё равно прекрасный корабль, Шепард, — добавляет она, уже тише.

Шепард проверяет, как дела у Джек, и обнаруживает, что хорошее настроение у той давно испарилось, сменившись затаенной злобой свернувшейся в клубок змеи, готовой ударить, и ненависть старых воспоминаний пылает у нее в глазах.

Уходит немало времени на то, чтобы Джек прекратила на нее огрызаться, и даже тогда кажется, что они почти ничего не добились. Когда Шепард уходит, Джек лежит на койке, скорчившись, и крепко сжимает пистолет.

К этому моменту Шепард успевает устать и проголодаться, так что она направляется в столовую. Столы по большей части пусты, не считая парочки членов экипажа, пьющих кофе в расслабленном молчании, и Миранды с Мордином, оживленно беседующих к углу.

Шепард разогревает свою порцию и усаживается за пустой стол, по-прежнему думая о Джек, и потому не сразу замечает, что Мордин и Миранда говорят о ней.

— Альянс генетически улучшает своих солдат постоянно, не так ли? — спрашивает Мордин.

— Да, но это обычно делается для преимуществ в физической подготовке, — отвечает Миранда. — Она уже была эффективным солдатом, с этим не было нужды что-то еще делать. И к тому же, генетические улучшения — не мой метод работы.

— Совершенно никаких модификаций? — скептически уточняет Мордин.

— Другие делали бы это не так, согласна, — по голосу Миранды очевидно, что она невысокого мнения об этих «других». — Но даже если это было сложнее, я не думаю, что иначе она была бы прежней.

Пауза; должно быть, Мордин что-то жует.

— Я нахожу особо выдающимся то, как безупречно сливаются металлический скелет и органический. Я заметил, что она не испытывает никаких болей в спине, хотя ее осанка иногда бывает просто ужасна.

(Шепард, привычно ссутулившаяся, садится прямо).

— Я гарантировала, что каждая часть скелета подходит идеально, — говорит Миранда. — После всей подготовки было удовольствием ставить его на место.

На этом Шепард понимает, что с нее довольно. Она роняет вилку и резко разворачивается к ним.

— Вы не заметили, что я тоже здесь, да? — говорит она достаточно громко, чтобы сидящие за дальним столом подняли взгляды от своего кофе.

Мордин выглядит соответствующе удивленным, но Миранда смотрит с легкой улыбкой, и Шепард уверена — она совершенно точно знала, что Шепард их слышит.

— А, неважно.

Она оставляет свою еду и встает, затем проходит как можно быстрее в свою каюту, где сбрасывает ботинки и падает на кровать, прикрыв глаза рукой. Она пытается не думать ни о чем вообще.

Миранде требуется всего несколько минут, чтобы последовать за ней, набрать код доступа, войти внутрь и встать в изножье кровати.

— Было бы куда проще, если бы ты была довольна своим новым телом, Шепард. Неужели тебе настолько неприятно слушать, как его обсуждают? — спрашивает Миранда, и, несмотря на насмешливые слова, ее голос остается мягким.

Шепард поднимается, встает на коленях на кровати.

— Дело не в этом, — говорит она и притягивает Миранду к себе в постель. Миранда издает удивленный, но довольный звук, опирается руками на плечи Шепард. Шепард откидывается спиной на кровать и принимается за одежду Миранды.

— Могла бы и сказать мне, — упрекает Миранда, одновременно помогая Шепард отыскать застежку-молнию.

— Тогда ты бы смотрела на меня... собственно, так, как смотришь сейчас. Да, именно так. В точности, — отвечает Шепард.

Миранда даже не пытается скрыть усмешку.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Ну конечно, — хмыкает Шепард и останавливает ее слова поцелуем.

Потом, когда Миранда полулежит, опираясь на локти, с прелестно растрепанными волосами, она рассказывает историю каждой кости, каждого органа в теле Шепард — до тех пор, пока Шепард не начинает чувствовать себя не столько порождением экспериментов, сколько величественным, прекрасным созданием.

К счастью, она слишком устала, чтобы смущаться, и потому просто засыпает, пока пальцы Миранды обводят ее тазовые кости.

— Даже когда ты была куском мяса с торчащими отовсюду трубками, ты продолжала бороться. Я чувствовала это. Ты хотела вернуться, — задумчиво произноит Миранда, словно говоря сама с собой.

* * *

Миранда безжалостно расталкивает ее.

— Что. Что случилось? — Шепард просыпается сразу в боевом режиме, мысли бешено мечутся в голове. Должно быть, Коллекционеры снова нашли их, и плазменные пушки кромсают корпус «Нормандии», как бумагу, голос Джокера хрипит в динамиках, пока корабль разваливается вокруг нее.

— Ты тяжелая, — говорит Миранда.

— А. Ой, — Шепард убирает руку, которой прижимала к себе Миранду. Наверное, она двигалась во сне.

Освобожденная, Миранда тут же выскальзывает из постели и начинает одеваться.

— Не могу поверить, что ты позволила мне здесь уснуть, — раздраженно замечает она.

— Куда ты так спешишь? — спрашивает Шепард, глядя на изящные линии ее спины.

— У меня вообще-то полно работы, Шепард.

— У тебя что-то вот здесь, — Шепард указывает пальцем. — В волосах застряло. Дай-ка я... — она протягивает руку.

Прищурившись, Миранда наклоняется к ней, и Шепард касается ее лица и целует ее, нежно и сентиментально, как — она знает — Миранда терпеть не может.

— Доброе утро, — говорит она.

Миранда резко отталкивается от ее плеча, так что Шепард падает обратно на постель.

— Ненавижу тебя, — говорит она, и пусть она не то чтобы покраснела, но выглядит смущенной. Шепард улыбается, довольная собой.

— Мне нужно поговорить с тобой о кое-чем важном, — говорит Миранда перед тем, как уйти, отчаянно пытаясь расчесать волосы пальцами. — Найдешь меня позже.

— Можешь сказать сейчас, — предлагает Шепард.

Миранда окидывает ее осуждающим взглядом.

— Не думаю, — говорит она и исчезает.

Шепард откидывается на спину, чувствуя себя лучше, чем когда-либо с тех пор, как проснулась на базе «Цербера».

— СУЗИ?

— Да, Шепард?

— Как там команда?

— Двести пятьдесят девять членов экипажа бодрствуют и готовы к службе, — сообщает СУЗИ.

— Дай-ка угадаю, одна из тех, кто не доложил о готовности — это я. — Шепард понимает намек и начинает приводить себя в порядок.

— Да. — Почти незаметная пауза. — Также трое членов экипажа не поставили свои будильники и, вероятно, проспят.

— Тогда лучше разбуди их, — советует Шепард.

— Да, Шепард.

* * *

Шепард находит ее позже, как Миранда и просила, и Миранда рассказывает ей о своей сестре.

— СУЗИ, скажи Джокеру, пусть прокладывает курс на Иллиум, — командует Шепард.

— Да, Шепард, — отзывается СУЗИ.

— Подожди, я даже еще не всё тебе рассказала... — начинает Миранда.

— Можешь закончить по дороге к Иллиуму, — говорит ей Шепард. Она никогда не видела Миранду такой — нервной, полностью открытой. Впервые она попросила Шепарда сделать что-то для нее.

— Ты ведь знаешь, что можешь мне доверять, да? — говорит Шепард, хотя и думает — и замирает при этой мысли — что уже знает ответ.

— Доверять тебе? Неужели ты доверяешь мне? — спрашивает Миранда.

— Да, — говорит Шепард. — Конечно, доверяю.

Миранда прикрывала ей спину в стольких драках, что уже и не сосчитать. Для Шепард это — доверие.

— Даже несмотря на то, что я работают на Призрака? И докладываю ему? Как еще это назвать, если не предательством доверия? — Миранда приподнимает брови.

Шепард пожимает плечами.

— Ты делаешь свою работу?

Секунду Миранда молча изучает ее, словно бы не уверена, не пошутила ли Шепард.

— Ну хорошо, достаточно. Мы скоро доберемся до Иллиума, а мне всё еще нужно рассказать тебе, во что ты ввязываешься, — говорит Миранда, и Шепард позволяет ей увести разговор в безопасные воды.

* * *

Она берет Гарруса с собой на Иллиум — как будто в извинение за то, что произошло между ними после Горизонта. Он не говорит ничего, но коротко кладет руку ей на плечо, прежде чем подхватить оружие, и она благодарно ему кивает.

На Иллиуме ничего не идет по плану — но Шепард этого и ожидала, так что всё в порядке. Миранда перестала нервничать и теперь больше напоминает провод под током, готовый брызнуть искрами в любой момент, и вот это уже не в порядке. Шепард попросила бы ее не участвовать в этой вылазке, если бы она только послушала.

Она едва успевает не позволить Миранде убить Никета, ее друга детства, и спустя долгую бесконечную секунду Шепард беспокоится, не собирается ли Миранда застрелить ее.

Шепард ждет в отдалении, пока Миранда говорит с Орианой, стараясь не смотреть туда — но это ей не удается. Миранда улыбается настоящей, искренней улыбкой, и на ее лицо больно смотреть, такое отчаянное желание написано на нем — чтобы Ориана одобрила, или просто чтобы она сама ничего не испортила, особенно этот первый разговор, помочь подготовиться к которому не могли ни ее планы, ни ее гены.

— Ну, как оно прошло? — спрашивает Шепард, когда Миранда снова присоединяется к ним.

На лице Миранды по-прежнему остается та же улыбка — уже слабее, но всё еще заметная.

— Думаю, всё прошло хорошо, — говорит она и берет Шепард за руку. Гаррус переступает с ноги на ногу и делает вид, что внезапно очень заинтересовался городским пейзажем. — Спасибо, Шепард, — Миранда запрокидывает голову и целует ее.

Шепард не успевает даже среагировать, а Миранда уже отстраняется, избегая ее взгляда и по-прежнему улыбаясь. Она поспешно идет к докам, где ждет «Нормандия». Гаррус направляется туда же, бросив на Шепард подозрительно веселый взгляд.

Спустя пару минут, понимая, что притягивает взгляды случайных прохожих, Шепард следует за ними. Она готова вернуться на «Нормандию» и продолжить свою новую жизнь.


Название: Преддверие
Оригинал: Penultimate, Inquartata; разрешение на перевод запрошено
Размер: мини, 2613 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Бенезия/Сарен Артериус
Категория: гет
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Сарен и Бенезия до индоктринации.

В первую очередь она обратила внимание на его громкий настойчивый голос. Он перекрывал грохот контейнеров с вещами, которые вышвыривали из открытых дверей батарианского посольства прямо в стену коридора. Он перекрывал и разозленные невнятные выкрики низких голосов батариацев — тех, кто собирал вещи и швырял их. Сочтя, что Совет не желает больше иметь с ними дела, батарианцы в ответ покидали Цитадель, и они были намерены весьма шумно выражать свое недовольство до тех пор, пока за ними не закроется шлюз транспортного корабля.

Батарианцы были рассержены, и Бенезия не могла упрекнуть их в этом.

Совет даже не пытался добиться заключения мира, перемирия или хотя бы временного договора, не предпринял ничего, чтобы способствовать взаимопониманию между двумя фракциями. Вместо этого Совет просто отказал в исполнении петиции батариацев. Таким образом, Совет фактически дал людям молчаливое разрешение продолжать свою агрессивную экспансию в галактике.

Воспользовавшись паузой между летящими батарианскими контейнерами, Бенезия двинулась дальше по коридору. В ответ на ее стремительное движение Шиала нахмурилась, безмолвно давая понять, что она не способна исполнять свой долг телохранителя, если Бенезия настаивает на том, чтобы оказываться на пути посторонних предметов без всякого предупреждения. Бенезия отмахнулась от ее возражений, пусть даже и не высказанных. Шиала часто бывала чересчур внимательной, забывая, что когда-то Бенезия и сама служила в коммандос. Став матриархом, она вовсе не забыла свои умения, сколько бы Шиала ни хмурилась.

Теперь, успешно миновав препятствие, Бенезия могла разобрать слова, которые произносились с таким чувством.

Она прислушалась.

— Ваш отказ батарианцам в их просьбе будет оплачен жизнями — и батарианскими, и человеческими, — говорил голос. — Обстановка Предела дестабилизируется еще сильнее. Враждебные настроения будут усиливаться, пока не достигнут точки кипения. А затем там случится война, так или иначе.

Другой голос — с похожими реверберациями — задал вопрос. Бенезия узнала его: советник Спаратус.

— Вы так в этом уверены?

— Будучи СПЕКТРом, я провел там десять лет. У меня есть глаза и уши в каждом поселении, на каждой колонии и каждой станции, и я знаю Предел лучше, чем любой из вас может надеяться узнать. Смерть — вот что последует за вашим безрассудным решением.

— Я не могу не задаться вопросом, — произнес голос советницы Тевос, — почему вы, Сарен Артериус, известный своей репутацией просчитанной беспощадности, граничащей с жестокостью, вдруг выступаете за заключение мира, которое спасет жизни. В частности, человеческие жизни, учитывая вашу неприкрытую неприязнь к этому виду.

— Я говорю о потенциале потерянных жизней с вашей перспективы, не с моей. В мои приоритеты эти жизни не входят — но зато входят в ваши.

— И какие же приоритеты у вас? — спросил советник Валерн, недавно назначенный саларианский делегат.

— Мой приоритет — поддержание равновесия в галактике. Действия человечества, их эскпансия, не могут продолжаться без всякого присмотра. Они не заслужили свое место. То, что вы отказываете батарианцам, — подарок для людей, сделанный за счет вида, который был ассоциированным членом Совета на протяжении тысячи лет.

— Простите, СПЕКТР. Несмотря на ваши возражения, наше решение не будет отменено, — сказал Спаратус. — Вы получите сообщение о следующем задании к концу дня.

Этим он, несомненно, давал понять, что разговор окончен, и Сарен был вынужден молча согласиться.

Кипя от возмущения, Сарен вышел из кабинета Спаратуса и едва не врезался прямо в Бенезию. Он успел затормозить — его рефлексы не уступали скорости коммандос.

— Прошу прощения, матриарх.

Бенезия указала на закрывающуюся дверь.

— Ничего страшного. Я слышала почти всё, что там говорилось, даже несмотря на шум. Вы были весьма эмоциональны.

Его бледные мандибулы прижались ко рту — турианская гримаса разочарования.

— Их невозможно ни в чем убедить.

— Когда Совет уже принял решение, их нелегко сбить с курса — так происходит уже сотни лет. — Бенезия сделала паузу, задумавшись о причинах его настойчивости, об этом неожиданном призыве к миру от того, кто так привык к хладнокровным убийствам. — Я хотела бы подробнее обсудить ваши аргументы. Если вы не возражаете, разумеется.

Поза Сарена не изменилась — признак того, что он, скорее всего, отвергнет ее предложение. Но, подобно тому, как он только что отступил назад от столкновения с ней, он отступил от своего отказа, и взгляд его синих глаз смягчился достаточно, давая понять, что он открыт для новых идей.

— Я ничуть не возражаю, но я не ел с самого утра. Боюсь, мои аргументы заглушит мой протестующий желудок.

— Ничто не помешает нам обсудить всё это за обедом, — Бенезия указала куда-то в направлении плазы за посольствами. — Здесь неподалеку есть мое любимое кафе, и они предлагают широкий выбор из декстро-меню.

— Что ж, тогда ведите, матриарх.

— О, прошу вас, — сказала она, сигнализируя Шиале, что собирается уйти, — не нужно формальностей. Называйте меня Бенезия.

* * *

Это была одна из самых странных первых бесед, которые ей доводилось вести: они говорили о смерти. Смерть была постоянной спутницей Сарена, и он не мог рассказать ни о чем, чего она бы не касалась. Но, пусть смерть и была неизбежна для всех, нельзя было уйти и от жизни, и Бенезия пыталась повернуть разговор в сторону жизни рядом со смертью.

Это оказалось нелегкой задачей.

— Бенезия, — сказал Сарен, сложив руки поверх скатерти, — я буду честен. У меня есть ровно два правила. Первое — никогда не убивать без причины. Второе — всегда можно найти причину, чтобы убить кого-то.

Она задумчиво вгляделась в стакан азарийского меда в руке. Ардат-якши обладали огромным потециалом смерти, но они были также способны принять мирную жизнь.

— Следствие: всегда можно найти причину оставить кого-то в живых.

Сарен наклонил голову, соглашаясь с ней.

Бенезия отпила глоток и поставила стакан на стол.

— Советница Тевос упоминала, что вы не любите человечество. Должна признать, даже я слышала об этой чрезмерной неприязни, вероятно, происходящей от того, что вы потеряли брата в инциденте с ретранслятором 314. Как и советница Тевос, я бы предположила, что вы предпочтете увеличить число человеческих жертв, к которым приведет дестабилизация Скиллианского Предела, и потому не станете оспаривать решение Совета. Но вы, напротив, возразили. Достаточно резко.

— Моя неприязнь, — в устах Сарена «неприязнь» прозвучала как «отвращение», — к человечеству не имеет никакого отношения к тому, что случилось с моим братом. Дело в заслугах. Люди — наглые выскочки. Им позволили основать посольство, когда они еще едва понимали, что такое Цитадель.

— Вы против того, чтобы новые виды становились ассоциированными членами Совета?

— Нет, конечно же, нет. Но они должны быть достойны этого. — Сарен сжал кулаки, вновь испытывая прилив эмоций. — Волусы заслужили свое посольство только после того, как создали Объединенный Банк. А что сделали люди за какие-то восемь лет? Нарушили законы Совета, попытавшись активировать спящий ретранслятор, и понадобилось останавливать их силой. А потом они нарушили законы Совета еще раз, проводя запрещенные разработки ИИ.

Принесший их заказ официант заставил Сарена прерваться. Помня, что он не ел несколько часов, Бенезия подождала, пока он не отставил в сторону опустевшую тарелку, и только затем спросила:

— Но Альянс Систем был предупрежден и оштрафован за эксперименты с ИИ, не так ли?

— Да, но... — он посмотрел на дорожку неподалеку, где молодая кварианка, наверняка в Паломничестве, спорила с двумя турианцами — офицерами СБЦ. — Когда кварианцы позволили гетам обрести разум с помощью их модификаций, они потеряли свое посольство. Люди даже не заслужили посольство здесь, но им всё равно дали его сохранить. Я уверен, что кварианцы предпочли бы заплатить все штрафы, чем быть обреченными на их теперешнее прискорбное существование.

Бенезия перевела взгляд на кварианку: она видела не маску и скафандр, которые они вынуждены были носить из-за своих ошибок, но народ, который когда-то могла видеть вся галактика. Теперь, чтобы кто-то мог увидеть красоту кварианского разума или тела, кварианцы рисковали умереть. Вся их красота скрылась от мира. Весь народ был обречен на скитания из-за одной ошибки. Бенезия повернулась к Сарену.

— Вы считаете, что кварианцы были наказаны несправедливо?

— Нет, — он коротко покачал головой. — Кварианцы заслужили свое изгнание так же, как заслужили членство в Совете. Я просто считаю, что новые виды не следует сразу же принимать как равных. Они должны доказать, чего стоят, предложить некий вклад в общее благо, как делали все другие виды до них.

Да, только турианцы могли так смотреть на галактическую политику. В турианской культуре личные нужды всегда были подчинены высшему благу группы. Теперь Бенезия могла понять враждебность Сарена к людям — он считал галактику такой же меритократией, как и турианское общество. Если рассматривать галактику как увеличенную версию группы, то разные виды исполняли в ней роль отдельных граждан. Для турианца, и в частности для Сарена, действия Совета выглядели так, словно они покровительствовали одному из граждан, причем такому, который не заслужил этого. С точки зрения Сарена, батарианцы внесли свой вклад за то время, что были гражданами галактики, тогда как люди не вложили ни времени, ни усилий и ничем не заслужили право на экспансию. Но Совет обошел батариацев в пользу людей.

Бенезия озвучила свои рассуждения.

Глаза Сарена сверкнули.

— Да. Вы понимаете. Я даже не рассчитывал, что это может понять кто-то, кроме туриацев.

Его лицо озарилось рвением, и Бенезия подумала, что Сарен не так уж часто чувствовал, что его вообще хоть кто-то понимает.

Она хотела понять его больше. Возможно, она сможет что-то изменить. Возможно, это заставит его искать больше причин для того, что оставить кого-нибудь в живых, вместо того, чтобы убить.

После обеда Сарен признался, что хотел бы побеседовать с ней еще.

— Я буду не против, — ответила Бенезия.

* * *

Они встретились снова. И снова разговаривали. Обсуждали жизнь и смерть. Иногда они говорили о повседневных вещах, не столь драматичных. Бенезия обнаружила, что Сарен искренне заинтересован загадочной причиной исчезновения протеан, а затем была вынуждена объяснить холодные отношения между ней и ее дочерью, занимавшейся изучением протеан.

— Это нормально, уверяю тебя. Подобное часто случается между матерями-азари и их дочерьми-девами. Это пройдет. — Сарен выглядел не убежденным: казалось, это совершенно непонятная ему идея. Тогда Бенезия спросила: — Разве турианцы не испытывают тех же проблем в своих семьях?

Сарен казался совсем сбитым с толку.

— Нет.

— Я не отказалась от нее, если ты подумал об этом. Она — моя дочь, и я горжусь ей. У нас просто... сложные отношения в текущий момент. — Она запнулась, вспомнив, сколько лет прошло с тех пор, как она разговаривала с Лиарой. — Несколько моментов.

Он рассмеялся — низким гулом, вибрирующим в его груди.

— Несколько изрядно затянувшихся моментов. — Сарен замолчал в задумчивости, а затем поднял глаза, глядя в лицо Бенезии. — Тебе стоило бы сказать ей.

Бенезия наклонила голову набок: настала ее очередь недоумевать.

— Сказать ей что?

— Что ты ей гордишься. Ты — матриарх, да, но даже ты можешь однажды достичь того момента, когда останется слишком мало времени и слишком много несказанного.

Бенезия предпочла оставить совет для Сарена на будущее и сосредоточиться на настоящем.

— Ты говоришь так, словно у тебя есть опыт.

— Последний раз я говорил с братом через коммуникатор. По его позиции должны были открыть огонь с орбиты. Он должен был быть уничтожен вместе с тем, что могло уничтожить нас всех. Я пообещал, что буду оплакивать его. И что я отомщу за него.

— Отомстишь кому? Мне казалось, ты говорил, что не ненавидишь людей за его гибель. Или память меня подводит?

— Не напрямую, нет. Мой брат так сильно верил в свои убеждения, что был вынужден использовать нечто, что извратило и убило его. Он верил, что наш народ не должен склоняться перед волей тех, кто позволяет недостойным продвигаться вверх. И за это я продолжаю бороться. Человечество должно знать свое место. Все должны знать свое место. А если они хотят занять другое, они должны заслужить повышение.

Бенезия понимала его внутреннюю борьбу. Сарен испытывал огромную любовь к своему народу, и не меньшую любовь к своему брату. И потому он оплакивал брата. И оплакивал потери своего народа, которые он видел и пытался возместить — с помощью силы, если необходимо. И для него это оказывалось необходимо. Он не чуждался применения силы и не страшился его. Те, кто не понимал его, не знал его целей, могли бы решить, что он наслаждается убийствами. Но это было не так. Для Сарена смерть была всего лишь инструментом — но именно этот инструмент он знал лучше всего.

Бенезия по-прежнему хотела лучше понять его.

* * *

До сих пор ее не привлекали турианцы. Слишком колючие, говорила она подруге столетия назад. Но тайна и потенциал того, чему она могла научиться и чему мог научиться он, поиски новых путей к пониманию вместе — это было достаточным искушением.

К их обычным разговорам прибавились другие — беседы, что несли иное удовольствие.

Первый взгляд на разум Сарена оправдал ее выбор. Его разум, пусть и окутанный тенями, которые она не могла внятно различить, был ясным. Энергичным, полным надежды. Он оставался открытым к обучению, и его тяга к знаниям потрясала. Он ценил ум даже выше, чем воинскую доблесть.

Когда Бенезия заметила, с каким восхищением он воспринимает пылающую ясность ее интеллекта, она испытала гордость. Сарен был так же заинтригован ею, как и она — им.

Некоторые из ее учениц высказывали сомнения. Возражения. Он был ее противоположностью, даже больше, чем партнерша, которую она оставила больше столетия назад. Но с ним было иначе. Сарен не был таким непокорным. Если изменить его методы, направить его к поискам причин сохранять жизнь, а не убивать — это могло бы спасти многих и многих. Не только жизни тех, с кем Сарен сталкивался на заданиях СПЕКТРа, но и его собственную жизнь. И то, и другое были достойными целями, и Бенезия всерьез заботилась о них. О нем.

Когда Бенезия выступила против сомнений и назвала свои причины, Шиала согласилась. Согласились и другие. Были и те, кто оказался против, но Бенезия не стала упрекать их. Они просто не видели того, что видела она.

С самого начала Сарен был открыт к аргументам рассудка и логики так же, как был открыт к аргументам эмоций и страсти. Бенезия восхищалась его восприимчивостью к переменам. Она восхищалась его способностью надеяться и видеть эти надежды воплощенными.

В нем была добрая сторона. Окажись иначе, его яркие моменты и его энтузиазм утонули бы в тени. Он не скрывал от нее ничего, что мог бы скрыть, и смутные тени, которые она не могла вывести на свет, не отличались от теней, присутствующих в любом разуме.

Они продолжали свои беседы — и старые, и новые.

А затем Сарен захотел показать ей нечто столь же важное для него, как и его народ, — но только это требовало путешествия на край галактики. Искренность его слов отражала напряжение в его голосе, когда он попросил ее отправиться с ним.

Это путешествие было совсем небольшой жертвой — достойной жертвой — ради того, чтобы увидеть что-то настолько важное для него. Бенезия согласилась.

Затем она с нежностью провела пальцем вдоль щеки Сарена, и его мандибулы вздрогнули в улыбке.

@темы: перевожу слова через дорогу, embrace eternity

---

ФБ, Масс Эффект, тексты два

опять же, за наводку спасибо товарищу Grey Kite aka R.L.
Название: Когда ты в Риме
Оригинал: When in Rome, ChronicallyinFlaming; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4380 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Лиара Т'Сони / фем!Шепард, новые персонажи
Категория: джен, фемслэш в ретроспективе
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Лиара учится жить на Иллиуме: платит наемникам, угрожает должникам и в конечном счете нанимает раба-контрактника.
Примечания: название является первой частью поговорки «Когда ты в Риме, поступай как римляне»

«Чтобы проникнуть в чью-то душу, нужно вооружиться до зубов».
Поль Валери

Лиара довольно быстро усвоила: одними угрозами не обойтись, если кто-нибудь вдруг решит, что предпочел бы не платить за ее услуги. Решит вместо этого сбежать за пределы системы или просто-напросто запрется у себя в квартире и захлопнет дверь перед ее носом. Изменит цифровой адрес своего омни-тула. Или просто-напросто отмахнется от напоминания об оплате, иногда еще и рассмеявшись в ответ.

Похоже, она слишком уж долго полагалась на обаяние Шепард и ее умение доброжелательно припугнуть ради достижения цели. Теперь она была сама по себе, в точности как в то время, когда впервые покинула усадьбу матери: перепуганная и неловкая, едва способная сама постирать свои вещи в университетской прачечной. Принявшая решение оставаться в четырех стенах и учиться, пока другие азари гуляли, пили, развлекались и общались между собой.

И всё же, как бы весело это ни было — выбить чью-нибудь дверь, помахать пистолетом перед самыми глазами и потребовать сообщить, куда подевались ее деньги, — Лиара знала, что ей стоит пойти другим путем.

Для начала, те, кто внутри, иногда бывали вооружены, и ей не хотелось бы погибнуть при таком стечении обстоятельств. Иногда, под тяжестью чернейших мгновений, она жалела, что не погибла вместе с Шепард, когда коммандер задохнулась в черноте вакуума; но в ней было слишком много упрямой гордости, чтобы покорно принять поражение.

Гордость — это всё, что у нее оставалось, когда другие дети дразнили ее за чистокровное происхождение, когда среди азари шептались насчет «заносчивой дочки прославленного матриарха», когда Университет отказал ей в контракте, когда она, наконец, вырвалась из зоны досягаемости Бенезии и перестала отвечать на материнские письма, когда она изо всех сил боролась за то, чтобы ее научные выкладки принимали всерьез. Когда она потеряла то единственное, что значило для нее больше всего на свете, а затем отдала этого человека прочь и отчаянно старалась отыскать себе цель теперь, после того, как ее жизнь вновь превратилась в осколки.

Самомнение и гордыня — вот что заставило ее попробовать себя перед зеркалом в тот, первый раз. Попробовать нужные слова и попытаться выглядеть угрожающе. Это не сработало. Что бы Лиара ни пыталась изобразить на лице, ей не сравниться было с Бенезией в ее полном блеске. Возможно, что-нибудь из этого и выйдет, когда она достигнет возраста матроны, но сейчас любая ее гневная мимика выглядела скорее капризной, а глаза при этом казались такими же бессмысленными, как у ребенка. Метки на лице, под глазами, ничуть не помогали делу. Как показало время, проведенное на «Нормандии», люди, заприметив их, мечтательно улыбались: «Это похоже на веснушки, которые бывают у нашего вида». Но тогда она не особенно задумывалась об этом — слишком уж ей нравилось видеть широкую улыбку Шепард.

Разве что долгие, немигающие взгляды оказались способны вызывать гнев. Но ее круглые глаза и пухлое лицо оставались теми же. Как и нос пуговкой. Она в девятисотый уже раз спросила себя: кем была ее «отец» и как выглядела?

Закалять мужество, ожидая за дверью, в другом коридоре другой квартиры; узнавать разницу между тем, каково противостоять кому-нибудь в экстранете — или лицом к лицу. Чувствовать спиной дуло пистолета — почти приятным беспокойством щекочущее нервные окончания. Повторять про себя, нервно потирая руки и в сотый раз стуча в дверь: «Не испытывай меня. Твоей семье даже не останется ничего, что можно похоронить».

Чтобы оказаться внутри — и едва не снести себе голову; только биотический щит спас ее, когда она запаниковала.

Вдобавок, жилища бывали самыми разными: от громадных апартаментов, казавшихся почти бесконечными, до гнетущих районов, куда почти никто не заглядывал. Иногда дома оказывались дети — и их маленькие лица обвиняюще смотрели на нее с верхних ступеней лестниц или с диванов, пока их родители переругивались между собой, кричали на Лиару или пытались торговаться и умолять. Как-то раз она даже вынуждена была нянчиться с ребенком, пока ждала, когда вернутся его родители. Глаза малыша напоминали глаза коммандера, и это будило вину.

Ей встречались пары, которые, казалось, ненавидели друг друга и спорили до хрипоты, пока Лиара пыталась разнять их. И пары, которые защищали друг друга.

Здесь, на Иллиуме, всегда находились те, кто готов продать и себя, и других.

А иногда от нее просто убегали через заднюю дверь или выпрыгивали в окно, и Лиара терпеть не могла такие погони. Ее раздражала их мелодраматичность, и к тому же всякий раз она представляла на своем месте Шепард: как та преследует цель, огибая контейнеры и перемахивая через заборы, — воплощенные сила и красота. Вспоминая это, сама она просто использовала биотику, чтобы подбросить беглеца в воздух.

После того, как ей удалось сбежать от стаи варренов — кредитный чип у нее в руке в этот момент казался абсолютно бессмысленной вещью, — Лиара осознала: пришло, наконец, время поискать чьей-либо помощи. Не приспешников, не кого-то, кто будет знать слишком много — просто-напросто мускулы. Кого-то, кому знакомо слово «самообладание», кто будет держать себя в руках, а не использовать в итоге пистолет в качестве тяжелого тупого предмета и терять рассудок, бросаясь в бессловесный кровавый натиск, яростно пинаясь и разбивая головы (в том числе свою собственную). Биотика бывала забыта, пока она вымещала гнев на очередном несчастном дураке. Она так никого и не убила, но эти увечья служили жестоким уроком другим — вот только она лично больше не хотела принимать в этом активное участие.

В конечном счете, никому от этого не было пользы.

И она могла представить себе выражения на лицах друзей, если бы они видели ее в такие моменты, — только Рекс бы и позабавился. Остальные побледнели бы, пораженные тем, как она изменилась. И Шепард, Шепард бы...

Это не имело значения.

Она лишилась всего, что у нее было раньше: прежде, чем она поселилась на Иллиуме. Ее мозоли смягчились, и она больше уже не мечтала о находке, которая принесет ей уважение среди коллег-ученых. Больше не думала о публикациях, едва ли даже просматривала в экстранете что-то на эту тему. Не думала о протеанах, даже продолжая собирать различные артефакты. Больше не жалела о том, что лишилась профессорской должности. Лишилась мягкости, жалости и милосердия, глядя, как худшие представители разумной жизни пресмыкаются перед ней и предлагают собственных же детей в качестве уплаты долга.

Лиара прикладывала антисептик к свежим ранам и незаметно прикидывала: не воспользоваться ли услугами наемников.

От неловкости перед нанятыми работниками она вскорости избавится, наверняка. Не было никакого смысла самой марать руки о каждую деталь этой операции. Она уже пожертвовала достаточно многим, просто будучи здесь, на Иллиуме, и начиная свой «бизнес» — если это можно было так назвать.

* * *

Всё это нужно преодолеть, напомнила себе Лиара, ныряя глубже в ванну — ей вполне буквально нужно было отмыться после последней работы. Жертвенность и терпение. Останавливаться для размышлений только тогда, когда на это есть лишнее время. Не колебаться. Быть такой же уверенной и сильной, как Шепард.

Шепард рассмеялась бы, увидев ее здесь — в этой ванне с пузырьками, которую она купила по случайной прихоти. Лиара могла представить, как Шепард зачерпнула бы горсть этих пузырьков — задев, может быть, голубое бедро или колено, — и сдула бы их ей в лицо, чтобы поддразнить или развеселить. Она почти видела эту усмешку и эти глаза, этот наклон головы, даже блеск брони — всё, чего не было здесь, всё, что заставляло ее вздрагивать в пустой ванной комнате. В одиночестве.

Погрузившись в свои мысли, она запускает руку между ног, вспоминая улыбку Шепард, длинные пальцы, линию мозолей, похожих на ее собственные. Приподнятые уголки губ — губ, которые Лиара знала лучше, чем свои собственные. Дух, которого она коснулась, соединилась — пусть и так мимолетно; протеанский отпечаток в разуме Шепард — и дальше, за пределы видений маяка, воспоминания, не принадлежащие ни древней расе, ни Лиаре. Кровь на траве, умирающие деревья под желтым солнцем, смеющиеся зеленые глаза. Линии перекрестного огня, едкий запах, туго свернутые пружины в мышцах — готовность бежать или нападать; и страх — оказывается, даже Шепард испытывает страх под всем своим спокойствием.

Разделенная близость, о которой не знала и сама Шепард, а Лиара не могла ничего сказать — ни коммандеру, ни кому-то еще.

Она вспоминала грязь планеты, на которой никогда не была, лежа в полной воды ванне в мире, заселенном всего одним поколением азари — юным и свежим, но уже пораженными болезнью. Думала о воде, из которой вышел ее вид и к которой они были так привязаны, — и о траве; ведь люди произошли от приматов, спустившихся к земле и потерявших хвосты. Все это расстояние между их видами, которое так волновало Лиару прежде.

Теперь она могла восхищаться различиями. Порой Лиара замечала в отражениях, проходя мимо, как они с Шепард выглядели рядом — несуразными, несочетающимися. Во всяком случае, для кого-то, кто был способен к беспристрастным сравнением.

Совершенство, думала она. У совершенства оказались острые зубы и волосы вместо гребней на черепе.

Теперь она была одна, на незнакомой планете, которая никогда не станет ее собственной, как бы Лиара ни пыталась удержать ее в своей хватке. Вдыхая здешний воздух и чувствуя отвращение. Сколько раз уже она вспоминала тело Шепард, теребя пальцами чувствительный узелок нервов — что так редко делала прежде, — с любовью думая о веснушках — не на своем лице.

Там, на «Нормандии», она получила возможность стать той личностью, которой была сейчас. Да, она всё еще слишком нервничала, была слишком любопытна, не всегда понимала шутки — но она училась. Училась тому, что галактика не ограничивается древними цивилизациями. Училась понимать саму себя: что вело ее, чего она хотела... И как было не думать о том, чего она хотела сейчас. Чтобы рядом была та, кто сможет целовать ее там, между ног, скользнуть пальцами внутрь, смотреть на нее — или вытащить из ванны, беспечно расплескав повсюду воду, и трахать, пока она не забудет, где находится и что произошло прежде.

«Я на Иллиуме, ласкаю себя, и я влюблена в мертвого человека.

До сих пор влюблена.

Завтра. Завтра я найму помощников.

Шепард вернется.

Скоро всё это закончится».

На этот раз ее оргазм был не таким безрадостным, как обычно, не просто физиологической разрядкой, и от этого стало немного легче.

* * *

Наемники, которых нашла Лиара, были опытными — в полную противоположность ей самой. Относительно верные. Не горячие головы — иначе не дожили бы до своего возраста. Они назначили встречу в заброшенном магазине, откуда давно уже вычистили всё ценное. Воображение Лиары без труда позволило ей представить, как кровь брызгала на стены разноцветными потеками.

Батарианцы, наверняка бывшие «Синие светила». Их лица были отмечены татуировками, у многих не хватало одного или двух глаз, а шрамы варьировались от тонких, почти хирургических, разрезов до следов взрыва гранаты на самом краю радиуса поражения. Кроганы, все до единого напоминавшие Лиаре Рекса, но без малейшего намека на ту надежность, что позволила старому наемнику стать ее другом. Одноглазый саларианец с неожиданно успокаивающим хриплым голосом, похожим на скрежет песка. Между всеми ними висело хрупкое равновесие.

— Мне нужны лучшие.

Темно-зеленые глаза, которые явно видели слишком многое.

— Они перед тобой.

В тот день никого не убили, и Лиара решила, что это неплохое начало для профессиональных отношений.

Вот только ей всё еще не хватало настоящего помощника. Не для того, чтобы делать заметки и назначать встречи, — ей нужен был кто-то, кто мог бы работать под прикрытием и помогать в подкупе чиновников, кто присматривал бы за другими агентами, кто не боялся бы запачкать руки вместе с Лиарой.

Ее собственный «СПЕКТР».

После удачного задания она снова встретилась с наемниками — кроганом, саларианцем и старшим из батарианцев.

По столу скользнула карточка.

— Кредиты.

Она протянула карточки им троим.

— Ваша плата.

Короткая пауза.

— Хорошо. Если можно спросить — почему мы встречаемся в торговом центре?

К тому времени Лиара поумнела достаточно, чтобы встретиться с ними в относительно людном месте, где было меньше вероятности попытаться убить друг друга или обнаружить поблизости свежий труп.

— Я наняла вас не для того, чтобы вы задавали вопросы. Свяжусь с вами перед следующим заданием.

Она удалилась, надеясь, что выглядела спокойной и слегка загадочной. Ей хотелось бы иметь больше возможностей действовать через омни-тулы и терминалы — печатать угрозы было куда легче, чем говорить их вслух. Она старалась не смотреть на окружающих и в то же время не опускать взгляд, замечая других азари — иногда со спутниками, иногда излучавших готовность к знакомствам или, напротив, наличие партнера дома. Радость и удовлетворение нельзя было не заметить.

Лиара чувствовала растущую пропасть между ней и другими — то расстояние, что было всегда, с тех пор, как она была маленькой и предпочитала проводить время в своей комнате за чтением. Конечно, знала она, здесь были люди со своими собственными секретами, с ложью, сомнениями и страхами. Она училась лучше понимать, что может скрываться под улыбками.

Она выскользнула через боковую дверь после того, как провела слишком много времени перед магазинами с одеждой, представляя Шепард в разных нарядах. А потом — представляя коммандера в руках «Цербера», выставленную, точно манекен. И именно этот образ преследовал ее вместо улыбающейся Шепард, одетой в модные джинсы, вместо образов того, как эти джинсы соскользнули бы по стройным бедрам под взглядом Лиары, оставляя только обтягивающую рубашку и еще кое-какие предметы одежды из другого магазина, от мыслей о которых она засмущалась, словно ей снова было тридцать. Нет: тело Шепард, неподвижное и серое, лежащее на прозекторском столе. Открытое досье со всеми деталями ее жизни, от аллергий до состояния тела, когда оно было обнаружено, и финальная пометка: «погибшая».

Мертвые глаза, застывшие раскрытыми — или, может быть, слишком поврежденные взорвавшимися сосудами. Щеки, растрескавшиеся от холода, кое-где почерневшие; лицо, лишенное всей своей энергии и превратившееся просто в мертвое мясо. Может быть, на теле еще оставался иней, когда с него снимали изломанную броню — ту броню, осколок которой по-прежнему хранится у Лиары. Асфиксия, так люди называли это. Должно быть, Шепард хваталась руками за горло, тянулась вверх, пыталась вдохнуть — пусть даже и знала, что это невозможно, что спасения не будет. Еще одно решение, принятое ради того, чтобы спасти других. Интересно, станет ли «Цербер» клонировать части ее тела, заменит ли имплантами и кибернетикой?

И кто — что — вернется обратно? Будет ли это вообще Шепард? Ведь осталась только оболочка. Всё то, что составляло ее суть, личность, душу — всё это исчезло. Могла ли она вообще вернуться? Лиара чувствовала, как удушающий ужас поднимается изнутри, безликий и всепоглощающий. Она не была уверена, что вообще верит в загробное существование, но если что-то было за пределами этой жизни, за пределами пестроты галактики и наших мест в ней, — могла ли она забрать Шепард оттуда? Что, если там в самом деле что-то было, был мир и покой, а она вытащит коммандера назад, к войне, страху и потерями? Да, галактике нужна была Шепард, но разве она не сделала уже достаточно? Может быть, ее душа — где бы она ни была — заслужила покой.

В конце концов, ведь Лиару воспитывали, обучая ценить время, проведенное с друзьями и близкими — с партнерами, если Шепард можно было так назвать. Часть ее продолжит жить вместе с Лиарой, но... ей хотелось большего. Ей хотелось иметь всё, быть вместе полностью. Это, пожалуй, можно было назвать гордыней.

«У нас нет лишнего времени», — сказала тогда Шепард, отстраняясь, всегда сохраняя расстояние между ними.

Может ли кто-то, кто был мертвым так долго, на самом деле вернуться? В той пустой оболочке, в скорлупе человеческого тела не было ни капли жизни. Ни единой искры. Всё, что делало Шепард личностью — той, что утешала ее после гибели матери, что пыталась спасти столь многих, — всё это пропало.

Погрузившись в собственные мысли, у выхода Лиара вдруг наткнулась взглядом на рекламу «КонтрактТех» — прямо возле космопорта, чтобы лучше заманивать новоприбывших.

Даже это показалось облегчением: уж лучше было смотреть на рекламу, чем снова видеть лицо Шепард с пустыми почерневшими глазницами.

* * *

Все этические проблемы, касающиеся пожизненных контрактов, Лиара решила для себя с ужаснувшей ее саму легкостью — она почти слышала интонации матери, когда убеждала себя, что никакие ее действия не изменят эту практику, что она, по крайней мере, обеспечит своим работникам достойную плату.

Она вспомнила, как заходила в магазины вместе с Шепард. Без всяких списков покупок. «Эй, эта штука выглядит интересно, и аллергии вроде ни у кого нет. Ты как думаешь?» Так странно было — быть рядом с человеком, всё еще удивляясь непривычным обычаям Шепард и ее вида... особенно когда Шепард устроила гонки на тележках для покупок по лабиринту гигантского супермаркета. Конечно, в итоге они столкнулись, переполошили персонал и попытались убежать, точно нашалившие дети. Они даже забыли, зачем вообще туда пришли, и потом пришлось возвращаться обратно за нужными продуктами.

Как теперь она могла быть мертва? Как могла она, которая любила, и смеялась, и вела за собой столь многих, — как она могла исчезнуть?

Мертва: как ее мать и, возможно, ее отец, как многие и многие другие. Там нет никакого света, утверждала ее мать, и Лиара представляла теперь Шепард, затерянную в холодной тьме. Даже хуже, чем холодный космос после того взрыва, потому что здесь не будет никакого конца.

Гордыня, страх и одиночество. Вот что подпитывало ее теперь, когда она планировала совсем другие покупки.

* * *

Когда наконец Лиара договорилась о встрече, чтобы купить себе помощника, все были очень вежливыми. Глянцевые журналы и мебель из светлого дерева в приемной, беседа с милой азари с белыми метками и ненавязчивой манерой флирта. Она была Лиарой Т'Сони, молодой ученой, ставшей торговцем информацией, дочерью матриарха Бенезии и восходящей звездой на Иллиуме. Окружающие всё чаще старались ей услужить или хотя бы улыбнуться вместо того, чтобы просто пялиться на нее.

Кандидатуры людей она даже не рассматривала, это было ясно сразу. Их было не так уж много на этой планете, так что Лиара без труда пролистала профили. Она только останавливалась на секунду, заметив глаза определенного оттенка, волосы, почти совпадающие по цвету. Она никогда бы не подумала, что форма чьего-то носа может на мгновение причинить почти физическую боль.

Ей нужен был кто-то, кто умел обращаться с оружием. Подходящий кандидат оказался турианцем — молодым, с не успевшим примелькаться лицом. Темная кожа и красные отметки, о значении которых она не была осведомлена. Бывший сотрудник СБЦ, в этом она была уверена. Лиаре понадобилось напомнить себе, что это все-таки не Гаррус, что у этого турианца наверняка не будет ничего общего с ее верным другом.

Когда турианец прибыл к дверям ее офиса на следующий день, то выглядел в точности так же непримечательно, как и обещал его профиль. Спокойный и уверенный, он смотрел на нее зелеными глазами — с таким же непроницаемым лицом, как у Гарруса. Он был моложе, чем она представляла, и голос его — выше, чем она думала.

Они, должно быть, выглядели неплохой парой, думала иногда Лиара, пока они составляли планы и следили за «Цербером», перемещаясь от кондиционера к кондиционеру — наступили жаркие месяцы. Оба немного неуклюжие, пожалуй, всё еще пытающиеся понять, как устроена жизнь на этой планете, и избегающие подписывать что бы то ни было — так, на всякий случай.

Когда Лиара наконец обнаружила свое имя в журнале светских сплетен, именно турианец-помощник указал ей на это. Судя по тому, как двигались его мандибулы, он явно находил это весьма забавным. Существовало множество поводов, касательно которых она могла бы оказаться в одном из журналов, но увидеть свое имя под заголовком «Десять самых привлекательных дев в Нос Астра» было точно не тем, чего она ожидала.

К списку прилагались описания, не слишком-то точные. Фото были приукрашены и неузнаваемы. Всё это вызывало сложные воспоминания о времени, проведенном на учебе в Серрис, — особенно учитывая, что сейчас они сидели в библиотеке.

Лиара могла только вообразить, как бы отреагировали на такое ее друзья.

Что сказала бы ее мать.

— Похоже, вы довольно популярны, мэм.

— Раз так, понесешь мои книги.

Иногда в нем пробивалась наглость — хотя и менее заметная, чем красная краска меток. Во всяком случае, он не задавал лишних вопросов, когда Лиара назначала встречи в странных местах — библиотека, планетарий, огромный аквариум, где она хотела побывать просто из любопытства. Странно было планировать убийство богатой азарийской матроны со слишком обширными связями в «Затмении» и паранойей по поводу торговцев информацией, любуясь на разноцветных рыбок.

С турианцем — который всё больше напоминал ей Тали, чем Гарруса, — Лиара чувствовала себя немного спокойней. Они могли бы стать друзьями — в других обстоятельствах.

Отправляясь в постель, Лиара думала о Шепард рядом с собой. Как будто она имела право любить хоть кого-то, не то что Шепард. Но она хотела — и плевать было на право, или власть, или возможность, — хотела, чтобы Шепард оказалась здесь, с ней, чтобы просто существовала рядом, сидя на этом чрезмерно дорогом диване, прекрасная в своей блестящей черной броне.

Иногда она задумывалась, где осталась та, прежняя доктор Лиара Т'Сони, дочь матриарха Бенезии, когда-то преподаватель в Серрис. Теперь та, кем она становилась, училась смотреть другим в глаза и говорить загадками вместо того, чтобы болтать о множестве деталей до изнеможения собеседника. Училась стоять прямо и держать спину. Не делать лишних движений руками и не выдавать никаких эмоций лицом.

Училась всегда оказываться в выигрышной ситуации. Вспоминая, как играла в покер, чтобы провести время — вечно проигрывая, а Уильямс и Гаррус смеялись и пересчитывали кредиты, полученные от нее и Шепард. «Мы не жульничаем, вы просто серьезно не умеете играть». Тогда, давно, когда ее мать еще была — возможно — не предательницей и еще дышала, когда Кайден еще был жив, и как бы плохо ни оборачивались дела, Шепард всё равно могла вывести их откуда угодно.

Тогда, впервые, когда она только увидела коммандера, Шепард носила безупречно белую броню — Лиара даже подумала, что это галлюцинация. Что-то из тех историй, что она читала в детстве или смотрела по головидео. Она не была настолько эгоцентричной, чтобы счесть всё это только сном и всё время, проведенное на «Нормандии», только фантазией, — но иногда она хотела бы, чтобы это ей лишь почудилось.

Иногда Лиара думала, что ей стоило бы все-таки увидеть тело Шепард, просто чтобы удостовериться. Коснуться ее в последний раз. Несмотря на кровь, серую кожу и всё остальное. Если бы она коснулась Шепард, она могла бы вспоминать холод ее тела, и это, может быть, спасло бы ее. Напомнило бы ей о ее собственной смертности, о том, зачем она делает это, напомнило бы, что коммандер Шепард не была только фантазией глупой юной девы — во всяком случае, не полностью.

* * *

Она стала замечать, что по-прежнему может смеяться вместе со своими помощниками, официальным и неофициальным. Даже над их шутками о ее личной жизни и отсутствии таковой. Никто из них не колеблется, выполняя ее задания, никто не медлит, взламывая очередную назначенную цель.

Лиара также обнаружила, что помощница-азари — либо более удачливый, либо более компетентный агент у нее на службе. Когда она приходила в офис с информацией, которую так ждала, то улыбалась: насколько же легко это вышло.

Хотя, конечно же, всему этому настал конец, когда они обнаружили тело турианца в старом фабричном здании: сожженного, с полностью соскобленными красными метками и срезанным воротником. Убийство при бандитской разборке, так говорилось в газетной статейке, посвященной этой смерти; и это — единственное упоминание о нем.

Лиара прочитала об этом, завтракая в кафе неподалеку от своего офиса, и подумала, что так оно проще — даже если до ужаса несправедливо.

Выяснить, кто именно спустил курок, оказалось непросто. Но чего у нее в избытке — так это времени и ресурсов для мести. Группа ее наемников обнаружила — физически — и убийцу, и ту азари. К счастью, обоим воткнули кляпы в рот, чтобы избежать обычных угроз и предупреждений, которых никто не желал слышать.

— Только они?

Саларианец, голос которого всегда заставлял ее слегка вздрогнуть, кивнул.

— Только они. Ответственны за турианца.

Огонь — вот что было бы честно. Пытка.

Лиара лично приставила ствол ко лбам обоих и выстрелила каждому в голову — дважды. По разу за себя и за своего друга. Потому что это — совсем не то, что сделала бы Шепард, и Шепард потрясена была бы, узнав, что Лиара убивала безоружных. Потому что она знала, как они будут смотреться мертвыми, еще до того, как кровь брызнула на стену, и как они будут выглядеть, пока жизнь медленно вытекает из них.

Сделать это ничего не стоило. Нажим на спуск — и вот дымящиеся дырки в головах и пустые лица, из которых сочится кровь.

Это только начало. Или, по меньшей мере, привкус начала того, за чем она сюда прибыла.

Ее способ скорбеть.

В зеленых глазах крогана не отразилось удивления, и это Лиаре тоже нравилось.

В этой квартире, где она похоронила себя и свои воспоминания, надеясь, что те никогда не достанутся никому другому.

В этом душе, среди стекла, камня и воды, смывающей уже давно исчезнувшую кровь.

В этой мокрой голове.

Вот где на самом деле находится Лиара.

Это не первое для нее убийство, думается ей. Как будто это может принести облегчение. Она всегда раньше действовала в целях самозащиты, а не из гнева — праведного или же нет.

По меньшей мере она оказалась способной отомстить за кого-то.

Их смерти удостоились более обширной статьи, чем гибель ее друга.

Первая смерть, к которой она причастна; смерть из-за того, чем она занималась здесь. Когда она смотрела в зеркало, то видела в первую очередь спрятанное за стенами: кредиты и дата-пады — безопасно хранить, легко извлечь, — если ей вдруг понадобится бежать. И только потом — свое отражение, в котором не находила никаких перемен. Ее лицо оставалось круглым, метки — все теми же, как и непримечательные голубые глаза. По крайней мере левый глаз у нее больше не дергался.

Иногда ей почти хотелось бы позабыть, как выглядел Ферон.

На столе у нее кипы бумаг, горы полупустых бутылок и кружек из-под кофе. Лиара хотела написать что-то, поведать бумаге свои дела, свою исповедь. Мемуар. Но обнаружила, что ей нечего сказать.

На самом деле, это не было таким уж важным событием.

Никаких известий от «Цербера». Ничего от той оперативницы по имени Миранда.

В постели ей слышится каждый гулкий звук в пустоте квартиры, гудение климатических элементов, контролирующих обстановку этого места, шум включенного рабочего терминала.

Мучительно осознавая, что она сама жива, Лиара лежит без сна.

Последний вопрос, который ей следовало задать себе: что, если Шепард никогда не вернется?

Когда ей наконец удается заснуть, во сне Лиара видит мертвых.

@темы: перевожу слова через дорогу, embrace eternity

---

рассказик два, Хайон и как всегда

Если кто помнит, то этот рассказ был в лимитке «Когтя Хоруса», но добыть его мне удалось почему-то не сразу (никто добрый не выкладывал). Перевод в принципе существует уже давненько, но когда меня это останавливало. И на спецквест подошло идеально, даже ничего натягивать не пришлось.
А еще, кстати, здесь впервые появляется Хайонов варпокотик (=

Название: Мастер чудес
Перевод: WTF Warhammer Legions 2020
Бета: WTF Warhammer Legions 2020
Оригинал: Aaron Dembski-Bowden, The Wonderworker
Размер: 5544 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Искандар Хайон
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: В битве с лже-Хорусом Хайон потерял многое — вернейшее оружие и вернейшего друга. Ему нужен новый клинок, и он обращается к мастеру-оружейнику из бывших братьев собственного легиона...

— I —

Только смертные измеряют время прошествием лет. Бессмертные и те, кто ближе всего к вечной жизни, исчисляют ход времени мгновениями и воспоминаниями. Я могу вспомнить каждое слово, сказанное мне за всю мою жизнь, могу воссоздать каждую секунду, проведенную на полях битвы по всей галактике, но я измеряю это время, лишь вызывая в памяти особенно яркие моменты. Целые войны сводятся к таким моментам, значащим больше всего — дуэль с вражеским предводителем, возможно, или павший в битве брат, что уже никогда не поднимется впредь.

Таких отметок у меня в избытке. Империум — империя, которую я некогда помогал создавать, — убил тысячи моих братьев с тех пор, как была объявлена Долгая Война. И я поверг сотни его воинов, равно достойных и недостойных.

Иногда можно свести это к еще более безыскусной поэзии. В прошлом я отмерял проходящие годы, подсчитывая покушения Телемахона на мою жизнь — и мои попытки уничтожить его, в свою очередь. Но в те ранние годы, в самом начале, наша вражда еще не играла особой роли. Только когда за нашими плечами стояли армии, эти обиды стали глубже и разрушительнее.

Есть некое странное утешение в мысли о том, что сейчас он где-то там, вдалеке от Терры, командует моим флотом. Он марширует рядом с Воителем, тогда как я — здесь, ослепленный и искалеченный, в темнице, диктую эти истории сервитору, который не способен даже понять, не солгал ли я.

Сегодня мою плоть покалывает от причиненной боли. Инквизиция не настолько наивна, чтобы думать, что их жалкие пытки что-то значат для меня, и потому я даже не знаю, зачем они тратят на это время. Пусть они режут мою кожу освященными клинками и дробят мои кости святыми инструментами — это не изменит ни единого слова из того, что я говорю.

В конце концов, я не могу изменить истину.

Я думаю, некоторых из них беспокоит то, что я добровольно сдался в руки Империума. Они не уничтожили мою армию и не взяли меня в плен в бою; я пришел один на поверхность Терры, и это остается ударом по их гордости. Неудивительно, учитывая, сколько раз Инквизиция пыталась убить меня в прошлом. Поколение за поколением агенты Инквизиции охотились за мной — на протяжении тысяч лет, выслеживая меня под бесчисленными именами и титулами. Некоторым даже почти удалось увидеть мою гибель. Империум упорен, в этом ему не отказать.

Не все мои тюремщики поддаются так просто. В особенности же — Сирока. Она всё чаще приходит одна, и я задумываюсь, кто забирает пергамент, содержащий надиктованные мной слова.

— Что случилось после Гармонии? — спрашивает она.

Как мне ответить на это? Всё. Всё случилось после Гармонии. Война за войной, битва за битвой, союз за союз и предательство за предательством. Мы выстояли, мы выжили, и мы восстали.

— Но случилось сперва?

Инквизитор Сирока бывает нетерпеливой.

— Сперва, — говорю я ей, — мы зализали раны. Один из пунктов в этом процессе восстановления привел меня к Чаризу Тереноху, Мастеру чудес с Анзу, Тауматургу Хека. Мы встретились в его крепости.

— И?

— И он сказал мне, что я уже умер.

— II —

— Ты — не Искандар Хайон, — сказал он мне.

Чариз Теренох был не выше меня ростом, и его броня была выполнена в том же вычурном стиле, с теми же отметками на ней. Главная разница была в том, что он после Рубрики предпочитал глубокий темно-зеленый цвет и золотую окантовку, мой же доспех — в эти месяцы после Гармонии — по-прежнему оставался бесцветно-серым; некрашеный керамит и обоженная пламенем бронза. Казалось неправильным вновь носить кобальт Тысячи Сынов, а Абаддон тогда еще не объявил черный нашим цветом.

— Твои слова ставят меня в некоторое затруднение, — признал я. — Ибо я действительно Искандар Хайон.

— Хайон умер при Дрол Кхейре.

Я покачал головой.

— Ты даже не представляешь, как я устал это слышать, Чариз.

С шипением сжатого воздуха я стянул шлем, и мои чувства немедля заполнил хлористый привкус священных масел. Его тронный зал пропитан был смертельным, смолистым запахом переработанных алхимических ингредиентов. Я не мог и вообразить, какие вещества Мастер чудес использовал в своей работе.

Стоило мне снять шлем, как двое воинов Рубрики, стоящих на страже у трона из металла и плоти, повернулись ко мне в своей медленной, неживой манере. Они, как и их хозяин, носили зеленое и бронзу боевого отряда Хека. Не считая этих двух часовых, мы с Чаризом были одни в огромном зале. Я не ощущал никаких отголосков былых сущностей, отпечатавшихся на стенах. Я сомневался, что он часто принимает здесь гостей.

Чариз — тоже без шлема, со смуглой кожей, обычной для уроженцев Тизки, — не был убежден, даже увидев мое лицо.

— То, что ты носишь лицо Хайона, еще ни о чем не говорит. Я встречал как-то оборотня, который мог принять облик любого — мужчины, женщины или легионера — просто попробовал каплю их крови. Если ты вправду Хайон, как утверждаешь...

— Это я.

— Тогда где твоя адская гончая? И где твоя крылатая чужачка-убийца? — он прищурил холодные светло-карие глаза, небрежно взмахнув рукой в мою сторону. — Эти существа никогда не покидают Хайона.

Что я мог ответить? Что мы сражались с клоном, считавшим себя убитым Воителем Империума, и он уничтожил физическую оболочку Вихрь? Что обезумевшее от крови создание в броне Хоруса устроило резню в наших рядах и едва не убило Нефертари?

— Пока что, — сказал я, — они обе покинули меня.

— Тогда где «Тлалок»?

— Мертв. Уничтожен.

— А твой драгоценный топор?

— Разбит.

— А где же Мекари и Джедор?

У него был истинный талант ковырять свежие раны.

— Я счел благоразумным прийти в одиночку. Это должна была быть демонстрация добрых намерений, Чариз. Ты заставляешь меня пожалеть об этом выборе.

В лицо Мастера чудес были вделаны жемчужины, очерчивающие контуры костей черепа. Во рту блестели изумруды, имплантированные в искусственную кость его зубов. И то, и другое было тизканской традицией — обычаи, встречавшиеся среди наиболее богатых и уважаемых мастеров моего родного мира.

Зал, где мы стояли, не уступал мрачной и причудливой элегантности его владельца; на изогнутых стенах искусная бронзовая чеканка изображала падение Просперо. Я восхитился особенно впечатляющей сценой, где Магнус отворачивался от огненного дождя с небес. Нигде еще я не видел, чтобы его усталое предательство было передано с такой точностью: сила нашего примарха позволила бы ему сразиться с Волками еще прежде, чем они успели бы приблизиться к планете, но он — из превратно истолкованного чувства вины — предпочел укрыться в своей башне почти до самого конца и допустил, чтобы Эйнхерии уничтожили наш родной мир.

И потому сыны его заплатили кровью в искупление вины своего отчаявшегося отца. Иногда мне казалось, что Леор прав. Возможно, Тысяча Сынов и в самом деле — до смешного сентиментальный легион, не способный преодолеть свое прошлое.

— Чему мне верить? — спросил Чариз, возвращая меня в настоящее. — Я говорю с братом, погибшим при Дрол Кхейре, без всяких доказательств собственной личности, который утверждает, что был послан ко мне мертвым Верховным вождем мертвых Сынов Хоруса, и давным-давно потерянный флагман Легионов Астартес висит на орбите над моей крепостью. Призрак явился в мой мир, посланный другим призраком, прибывший на призрачном корабле. Что я должен думать, Хайон? Что сделал бы ты на моем месте?

На это, во всяком случае, было легко ответить.

— Я бы поверил этому призраку и сделал бы то, о чем он меня попросит.

Владыка Хека улыбнулся, но выражение его глаз не изменилось.

— И почему бы я должен это делать?

— Потому что если ты не согласишься добровольно, друг мой, «Мстительный дух» разнесет эту крепость на части, и я вырву командование твоими рубрикатами из твоего умирающего разума. Но я хотел бы достичь соглашения, прежде чем настанет пора обратиться к примитивным угрозам. Нам нужны твои таланты.

Он ответил не сразу. Чариз Теренох был не из тех людей, кого стоило торопить.

— Абаддон действительно жив? — спросил он наконец.

— Да. И более того, он владеет оружием, которое убило Ангела и искалечило Императора.

В подозрительном взгляде мелькнуло нечто яростное, нечто близкое к хитрости.

— Я хотел бы увидеть эти клинки собственными глазами.

— Это можно устроить.

Чариз обдумал мои слова.

— А если я соглашусь, — сказал он наконец, — что Абаддон потребует от меня?

— Эзекиль ничего не требует от тебя. Это мне нужен твой опыт, не ему.

Любопытство вспыхнуло огнем в темных глазах.

— Теперь я знаю, что ты — не тот, кем себя называешь. Искандар Хайон никогда не смог бы позволить себе цену моего искусства.

— Времена меняются, Чариз.

Я отстегнул колоду карт Таро, висящую на цепи на моем поясе, и вытащил карты из прочного папируса из кожаного футляра. Каждая карта изображала искаженную, демонически-безумную сущность, тщательно прорисованную вручную. Я развернул карты веером перед Чаризом, и мои пальцы сами собой сжались крепче, когда я услышал, как у него перехватило дыхание. Его желание завладеть ими любой ценой давило на мое шестое чувство: маслянистый, полный зависти поток.

Я протянул ему последнюю карту, с самого низа колоды.

Он взял ее с должным почтением; жадный огонь по-прежнему вспыхивал в его глазах. Пальцы латной перчатки коснулись обработанного папируса, прослеживая линии рисунка.

— Хайон, — выдохнул он, понизив голос до шепота. — Значит, это все-таки ты.

Я кивнул, не произнося ни слова, зная, что молчание скажет всё за меня. Не было большего знака доверия, чем позволить другому последователю Искусства взять в руки свой демонический гримуар. То, что я позволил ему коснуться любой карты — не говоря уже об этой конкретной, — было в лучшем случае авантюрой, а в худшем — серьезным риском. Колдуны убивали друг друга за куда меньшие проступки.

Конечно же, Чариз продолжил, разглядывая детали нарисованного на папирусе демона.

— Только ты мог взять одного из их волков и присвоить.

Это была карта Охотницы. Она изображала волка, сотканного из дыма и тени, с сияющими белыми глазами. Как и на других картах, пигменты, использованные для рисунка, представляли собой смесь редких реагентов, выбранных из-за своих свойств. В отличие от других карт, на ней не было номера, и она не предназначалась для пророческих раскладов Таро. Часть набора, но безусловно отдельная.

— Вихрь сама выбрала свой облик. Я не имел к этому отношения.

— Прости за то, что сомневался в тебе, — сказал Чариз, протягивая карту обратно. — Зачем ты пришел?

— Мне нужно, чтобы ты выковал мне новое оружие.

Он кивнул: несомненно, иного он и не ожидал.

— Ты сказал, что твой топор был сломан?

— Да. Хорус Луперкаль разбил его Сокрушителем Миров.

Тогда Чариз Теренох, Тауматург Хека и один из самых прославленных кузнецов оружия, рожденных в легионе Тысячи Сынов, посмотрел на меня так, словно мои слова вдруг лишились смысла.

— Кто сделал что?

— III —

В последний раз, когда я наслаждался сомнительным гостеприимством Чариза, он провел меня во внутреннее святилище своей крепости. Глубины его цитадели были сродни глубинам его разума. Камень и бронза стен сменились тускло-красным кораллом, переплетающимся и создающим сложные структуры. Планета Анзу была покрыта обширными океанами, и Чариз творил свои темные и таинственные чудеса глубоко под кипящими волнами. Там, в подводной бездне за коралловыми стенами, огромные огненные сущности пожирали друг друга в бесконечной войне. Я чувствовал их, но не видел. Они существовали для моего ищущего разума, но для сканеров моего корабля и для моего собственного зрения воды за сплетениями кораллового замка оставались пусты и безжизненны.

Этот мир бесконечно реагировал на движения мыслей своего хозяина, как свойственно многим демоническим мирам. Его беспокойное воображение проявлялось в образе непрестанной океанской битвы между чудовищами, которых не видел никто, кроме самого Чариза.

Его тайные кузницы находились внизу, в самых глубоких пределах крепости. Я ожидал, что мне предложат еще один шанс пройти по этим глубинным залам, но здесь я ошибался. Он — первый из бесчисленного множества братьев, которые позже будут просить об этом, — пожелал увидеть «Мстительный дух». Не из ностальгии или сентиментальной привязанности, нет: чтобы увидеть, какие изменения влияние Великого Ока произвело на его священных палубах. Я согласился без сопротивления.

Главный ангар был почти пуст, не считая отключенных штурмовых катеров и истребителей, занятый лишь редкими группками низкоранговых техноадептов с «Тлалока» и их сервиторами. Стоило нашим сапогам коснуться палубы, я ощутил, как Чариз тянется вперед шестым чувством, выискивая новые ощущения, пытаясь нащупать узлы психического резонанса.

Осторожнее, предупредил я его.

Он осознал смысл предупреждения почти мгновенно, отброшенный назад в свой разум яростным рывком.

Как много жизни, передал он. Его безмолвный голос сочился подозрением.

— Как вы набрали команду для корабля класса «Глориана», Хайон?

— Никак, — отозвался я. — Пока что. Идем, я покажу тебе то, что ты почувствовал.

Ступив в лабиринт корабельных коридоров, мы встретили хрустальных мертвецов. Они по-прежнему пели свою безмолвную психическую песнь, я и не удивился, заметив, что Чариз относится с ним с подобающим покойникам почтением, а не пытается разбить и пронаблюдать за их реакциями. Пальцы его латной перчатки касались их с большей охотой, чем это когда-то делал я, хотя я и ощущал, что они интересуют его как феномен варпа, не как посмертные памятники верной команды. Еще один урожай ценных наблюдений. Еще один урок Великого Ока, который следует усвоить.

Подобная бесстрастность была необходима. Но всё же я не был уверен, что она нужна была именно здесь, с этими статуями. Я научился уважать их — по-своему. Когда-то мне снились волки; теперь тихие, скорбные песни сотни тысяч мертвых мужчин и женщин служили мне колыбельной.

— Они зовут тебя, — сказал он, когда мы миновали уже несколько серых кристалльных фигур, тянущихся вперед.

— Я знаю, Чариз.

— Они поют твое имя.

— Я знаю.

— Хайон, Хайон, Хайон, — негромко произнес он, вторя траурному напеву, звучащему в наших разумах. Я подождал, пока он не убрал свои мысли обратно в собственный череп.

— Брат, — сказал я, — не хочешь ли ты увидеть Сангвиния?

— IV —

Ангел Крови стоял на коленях в сердце Зала Луперкаля, под знаменами полузабытых воинских лож, символами союзов между легионами и подразделениями, которые давно с тех пор сгинули в недоверии и раздорах. Здесь, в стратегиуме, невдалеке от командной палубы, первые еретики стоили свои планы на фундаменте фальшивой уверенности и лжи безумных богов.

Сангвиний был один, изображенный недвижным штормом противоречий — сила полубога и слабость смертного в одних и тех же безупречных линиях. Он опустился на колени, но его огромные крылья были широко распахнуты, поднимаясь ввысь. Он умер, искалеченный Хорусом, но здесь был сбережен без единой раны, без всякого следа жестоких увечий.

Яснее всего этот контраст был виден в его глазах. Они были прикрыты в отражении страдания, но в то же время выражали чувство глубокого сожаления, что пронизывало и сгущало воздух вокруг хрустальной статуи. Серые полупрозрачные руки примарха были протянуты вперед, но не в мольбе, как тянули руки другие — чтобы защититься от последнего удара, оборвавшего его бессмертную жизнь.

Эта деталь показалась мне фальшью — будто неверно взятая нота. Да, Ангел Крови умер здесь на коленях, сраженный и убитый Первым, Ложным Воителем. Но я не мог представить, чтобы Сангвиний умолял о пощаде или встретил последний удар клинка в столь жалкой позе. «Мстительный дух» — и моя сестра, воплощенная теперь как его сознание — обладал памятью столь же долгой и бережно хранящей обиды, как и любой из воинов Легионов.

Чариз медленно обошел вокруг коленопреклоненной статуи раз и другой, касаясь кончиками пальцев безупречно воссозданных перьев на крыльях Архангела, прядей волос примарха. Я услышал, как мой брат сглотнул, и почувствовал, как сложно ему подбирать слова.

Это — совершенство, — передал он мне. — Самое изысканное смертное эхо из всех, что я видел.

— Я часто прихожу сюда для медитаций, — признался я.

— Но где Хорус?

Этим вопросом я и сам задавался не единожды. Ашур-Кай и я провели много долгих часов, пытаясь отыскать следы духовного наследия первого среди примархов. Мы оба пришли к одному и тому же выводу.

— «Мстительный дух» помнит всех, кто умер на его палубах. Все, кто сделал последний вздох в этих залах, удостоены подобной чести.

— Тогда Хорус должен быть здесь, — заметил Чариз.

— Я тоже так думал, но Император не убил Хоруса. Император уничтожил его. Первичная материя его тела была разрушена, а его душа — удалена из реальности.

— Изгнана?

— Изгнание подразумевает существование где-то еще. Она была... стерта. Вырвана из существования, превращена в ничто. Нет никакого эха его смерти, которое корабль мог бы вспоминать. — Я указал на коленопреклоненного Ангела. — И потому Сангвиний здесь один, склонившийся перед разрушенным троном Хоруса.

Я и мой брат молчали некоторое время. Это было дружеское молчание — я позволил ему свыкнуться с всеми вещами, которые стали для меня обыденностью. Месяц назад зрелище страданий умирающего полубога, воплощенное в сером пси-кристалле, лишило бы меня дара речи от восхищения. Теперь же это был просто мой дом.

— Достаточно ли ты видел? — вежливо спросил я.

— Я — Тауматург, Хайон. Я творю чудеса. Я никогда не могу увидеть или узнать достаточно, но если ты желаешь двигаться дальше, я последую за тобой. Какие еще чудеса скрываются на этом корабле?

Теперь, увидев наш корабль, он явно стал намного вежливее. Эту тенденцию я также часто буду встречать в будущем, когда мы столкнемся с братьями из других легионов.

— Многие, очень многие. Тем не менее, ты так и не согласился еще выковать мне оружие.

— Тогда я соглашаюсь — здесь и сейчас. Потребуется несколько недель, чтобы настроить компоненты на твою аниму, прежде чем ковать клинок. — Колебание вновь мелькнуло в его темных глазах, и он задумчиво провел пальцем по жемчужинам, инкрустированным в его лицо. — У тебя есть исходные материалы?

Я не сдержал улыбки при виде этого внезапного проявления профессионализма. Наконец передо мной был тот мастер-оружейник, которого я искал.

— У меня есть такие материалы, подобных которым ты никогда не видел прежде, Чариз. Кровь клонированного примарха. Осколки Сокрушителя Миров, булавы Хоруса Луперкаля. Пепел Солнечного Жреца, аватары Астрономикана.

Его разум потянулся к моему в яростном желании узнать, не обманываю ли я. Но я никогда не был лжецом. Каждое произнесенное мной слово было ничем иным, как холодной истиной.

— И это не всё, — пообещал я ему. — Меч самого Сангвиния хранится на этом корабле, Чариз. Он лежал рядом с телом, когда Хорус поверг его. Эзекиль подарил этот меч нам троим, позволив использовать части разбитого клинка, как нам заблагорассудится.

Я был последним, кто еще не нашел применения этому подарку. Телемахон расплавил свою часть и сделал новую серебряную маску запредельной красоты. Леор, с типичной для Пожирателей Миров прямотой, перековал свои обломки в сотни мономолекулярных зубьев для своего арсенала цепного оружия.

Теперь в глазах моего брата зажглось не только благоговение. Алчность горела там, жадность, не ведающая стыда. Если таковы были материалы, которые я готов был предоставить ему для создания нового клинка, то его плата должна оказаться не менее грандиозной.

Если позволите, я на мгновение прервусь для размышлений: насколько я понимаю, фрагменты меча Рогала Дорна были использованы, чтобы выковать меч Верховных Маршалов — реликвию, которой Империум по-прежнему дорожит и в этом последнем, темном тысячелетии. Подобно этому, Телемахон также сохранил свою маску на протяжении тысяч лет.

Для сравнения: множество осколков клинка Сангвиния пошли на зубья цепного топора, который Леор утопил в болоте спустя меньше десяти лет после его создания. Не все из нас относятся к легендам одинаково.

— Если это будет энергетическое оружие, — заметил Чариз, — следует подумать о психически резонансном веществе, необходимом для создания генератора силового поля.

Тауматург угадал мое намерение. Он уже поворачивался к невероятной, искаженной страданием статуе Сангвиния, когда я разбил ее одним телекинетическим импульсом. Зазубренные, острые осколки серого стекла разлетелись по залу, дребезжа о дюрасталевую палубу.

В звенящей тишине я услышал крик Сангвиния. Это тоже звучало фальшью. Желания варпа? Самообман одержимого корабля? Как бы то ни было, это не имело значения. Я указал на рассыпавшиеся кристаллы.

— Используй эти.

— V —

Я наблюдал за его работой в кузницах на борту «Мстительного духа». Множество непроизнесенных слов висели в обожженом огнем воздухе между мной и Чаризом. Я немногое поведал ему о моем путешествии за Огненный Прилив, и он, в свою очередь, немногое поведал мне о тех боевых отрядах, что пользовались его услугами. Он считал меня скрытным и раздражающим. Я считал его наивным, порой до глупости. С моей точки зрения, ему чрезвычайно повезло, что до сих пор ни один отряд не взял его в рабство, чтобы использовать в качестве собственного мастера оружия.

Чариз был редчайшим явлением: истинный наемник, предлагающий свои услуги любому лидеру, способному заплатить его цену. Некоторой своей работы он стыдился, в этом я был уверен. Стыд порой вспыхивал волнами в его ауре, когда беседа становилась слишком уж личной. В такие моменты он замолкал и не говорил больше. Я не видел пользы в том, чтобы пытаться извлечь из него эту информацию.

Мы были братьями, но не были близки; воспитанные одинаково, но рожденные в разных культурных кастах. Его корни взращены были небрежной легкостью жизни богатых мастеров и ремесленников. Я происходил из более склонных к философии, обращающих взгляд к звездам слоев общества.

Летописи Старой Земли — Терры, что была прежде — говорят нам о трех столпах примитивных обществ: те-кто-трудятся, те-кто-молятся и те-кто-ведет. Крестьяне, священники и князья.

Тизка была устроена так же, но лишена варварских предрассудков. Наш закон гласил — Ixacalla teotich asta hicuan, что означало «Все равны под сияющим солнцем». Касты могли свободно взаимодействовать между собой, и это всячески поощрялось.

В рядах Тысячи Сынов Чариз стал одним из лучших мастеров легиона, сочетая колдовство и кузнечное мастерство в своем собственное изводе Искусства. Он стремился овладеть возможностями сверхъестественного не ради знания, войны или власти, но для того, чтобы использовать в своих творениях. Я не мог не восхититься практичностью этого подхода, хотя и понимал, что он лишь по случайности смог избежать Рубрики. Когда ошибка Аримана опустошила наш легион и погубила тех, кто обладал недостаточной психической силой, я ожидал, что Чариз — и такие, как он, — окажутся в итоге среди пепельных мертвецов.

Он использовал мою кровь, чтобы выковать оружие. Он использовал мое дыхание, мои эмоции и мои воспоминания. Клинок был настроен на меня — на мою душу — еще прежде, чем я коснулся его. Он был идеально подогнан под мою руку прежде, чем мои пальцы впервые сомкнулись на его рукояти.

Чариз не спрашивал, какое именно оружие я желал, равно как не спрашивал никаких подробностей о форме и весе. Его искусство заключалось в том, чтобы выковать оружие, соответствующее нуждам его носителя, сплетенное с душой его владельца. Таков был его дар и его провидение. Он не исполнял капризы вождей, которые требовали вычурных украшений или демонов, заключенных в нечистом железе. Просители приносили ему материалы и более ничем не вмешивались в решения мастера. Доверие его суждениям было не просто одним из аспектов его искусства: это было его начало и конец.

— Подержи это, — сказал он мне в какой-то момент.

Насколько я знал, он не спал уже шесть дней к тому времени, как влил оранжевый расплавленный металл в латные перчатки моих подставленных ладоней. Казалось, я пытаюсь удержать магму. Раскаленная сталь шипела и дымилась, медленно пытаясь прожечь жароустойчивый керамит, а Чариз быстро, но не суетливо отсоединил перчатки от доспеха, пользуясь своими инструментами, и бросил их в огонь своей кузницы вместе с раскаленным комком металла, который просил меня подержать.

Несколько ночей спустя он вложил мне в рот осколок черной шрапнели. Металл тут же изрезал мне язык, и рот наполнился медный вкусом моей собственной крови поверх отдающего выжженной землей привкуса старых войн.

— Проглоти это, — сказал он мне, — затем вырежь его из своего живота через час, своим собственным ножом. Верни его мне, покрытый твоей непросохшей кровью и внутренней кислотой.

Я выполнил первый приказ. Спустя час я выполнил второй, узнав — когда держал осколок на ладони — что он скормил мне фрагмент шипастого навершия Сокрушителя Миров. Сразу же после этого откровения я выполнил третью просьбу Чариза. Он взял осколок, не сказав ни слова, и разбил его молотом, превратив в бесформенный комок металла. Наковальня, которую он принес с Анзу, была сделана из темного железа, в форме раненого бескрылого дракона. Молот Тауматурга словно стремился заново сломать спину чудовища при каждом ударе.

Токугра, фамилиар Ашур-Кая, присоединялся к нам порой, в ночи, когда оружие уже близилось к завершению. Ворон усаживался на одной из горгулий, украшающих стены главной кузницы, но хранил благословенное молчание, не спеша каркать свои пророчеста. Чариз, казалось, даже не замечал его. Я подозревал, что Токугра служил здесь глазами Ашур-Кая, а не являлся из собственного интереса.

В последнюю ночь под высокие своды кузницы бесшумно вошла просперийская рысь. Отблески пламени превращали ее белые глаза в ограненный янтарь, когда она оглядывалась по сторонам с ленивой, равнодушной кошачьей надменностью.

Вонь машин и фальшивый огонь, — мысленно передал мне зверь. — Пойдем лучше охотиться, чем смотреть на труды этого мастера чудес.

Чариз услышал — он поднял взгляд в ответ на нахальное требование рыси. Стук молота затих, и он повернулся к источнику безмолвной речи.

— Вихрь? — спросил он огромную кошку. Я ощутил, как он тянется разумом к зверю. Его шестое чувство было значительно слабее моего. Я понял это именно тогда: его ищущий разум будто дрожал, как детские руки, готовые вот-вот разжаться.

Просперийские рыси названы не слишком удачно, если обращаться к истокам их именования. Сведения из архивов указывают, что исходный вид на Древней Терре был небольшим животным, скорее даже падальщиком, и в лучшем случае охотился на грызунов. Рыси моего родного мира приближались своими размерами к терранским лошадям, и обладали слабыми психическими способностями, как и большая часть фауны Просперо. Если они и напоминали кого-то из терранских кошачьих, то это был бы тигрус, хотя и те показались бы в сравнении маленькими и тощими. Шерсть этой рыси была черной, с темно-серыми полосами на боках. У нее была вкрадчивая походка убийцы и повадки обласканной жизнью королевы.

— Вихрь? — снова спросил Чариз. Рысь зевнула — явно напоказ — и облизала длинные выступающие клыки.

Тогда я буду охотиться без тебя, — передала она мне.

Мы почти закончили.

Кошачий разум отразил мои слова обратно — психический эквивалент нежелания обращать внимание. Не глядя больше на нас, рысь прошла к выходу из кузницы, остановившись только для того, чтобы зарычать на ворона Ашур-Кая. Токугра взъерошил перья и перескочил на горгулью повыше.

Чариз повернулся ко мне, всё еще сжимая в руке молот.

— Это была просперийская рысь.

— Да. Была.

— Я думал, они вымерли.

— Так и есть.

— Это была Вихрь?

Я указал на металл, остывающий на наковальне.

— Продолжай работать, Тауматург.

— VI —

Искусные мастера, как правило, помечают свою работу. Подпись в углу картины; проигрыш в конце песни; отпечаток в основании статуи — что-нибудь, где-нибудь, что отметит произведение искусства как принадлежащее его создателю. Мастера оружия в этом отношении ничем не отличаются. Немало историй рассказывают о кузнецах, что ради символизма роняли каплю своей крови в воду, где остужали металл, когда приходило время закалить новорожденный клинок.

Чариз отдал куда больше, чем каплю крови. Он отдал часть самого себя, вплетая свою ауру и шестое чувство в оружие, которое создавал, вкладывая в него свою собственную гордость и силу. Лишь краткое прикосновение его души — но этого было достаточно, что отличить его клинки от всех других, даже если бы его мастерство не позволяло распознать его гений столь безошибочно. Тот, кто обладал выкованным Чаризом оружие, знал человека, который посвятил совершенству всё свое сердце.

Он преподнес мне его без церемоний, еще исходящий паром от последнего поцелуя остужающей — и запятанной кровью — воды.

Меч. Десятки лет я сражался топором, но он сделал для меня меч. Я не испытывал раздражения. Я знал, что это — мой клинок, еще прежде, чем коснулся его, и когда мои пальцы сжались на рукояти, я знал, что никогда не будет у меня оружия настолько же полностью, безраздельно моего, как это. Саэрн был моим драгоценнейшим оружием из-за того, что он значил. Меч, который Чариз выковал для меня, был лучшим.

Длинный серебряный клинок весь покрыт был тонкой гравировкой — тизканские руны, складывающиеся в спиральные мантры и мандалы. Рукоять из черненого металла, точно подогнана под мою руку, оказалась невыразимо удобной. Когда воины говорят об оружии как о продолжении себя, они говорят о привычке и тренировках. Этот меч — клинок, который я никогда не держал прежде, — казался продолжением моего разума и силы так же естественно, как и продолжением моей руки. Он завибрировал с чуть слышным гулом: запитанные от кристаллов генераторы в его рукояти пробудились от моего прикосновения. Украшение на навершии было выполнено из психически обработанного янтаря, изображая звериную морду с распахнутой пастью. Половина этой химеры была воющим фенрисийским волком, половина — оскалившейся просперийской рысью. Странным образом оно выглядело естественным — Чариз сумел безупречно соединить обе половины звериных голов.

Я чувствовал вес меча в руках — не физический, но резонанс его и значимость. Список сверхъественных и тайных материалов, использованных в его создании, слишком длинен, чтобы перечислять здесь, но два самых очевидных компонента нельзя обойти вниманием. То был меч, выкованный из осколков оружия двух примархов.

Он никогда еще не оставлял раны и не отбирал жизни, но уже пульсировал приглушенной угрозой и смертоносным обещанием. Как запоет он, омытый десятью тысячами лет ихора и крови?

Я не помню, сколько времени я стоял в прострации в ту ночь, просто глядя на совершенство, созданное моим братом. Я знаю, что именно его голос вернул меня из размышлений.

— Хайон, — сказал он, и явно не впервые.

Я посмотрел на него, впервые осознавая, как благодарность может достигать таких яростных высот, что никакие слова не способны ее передать. Вместо слов я просто отправил чистую, неотфильтрованную благодарность — от моего сердца к его. Психическое давление было настолько тяжелым, что заставило его отступить назад на два шага.

— Твое удовлетворение радует и меня, — произнес он. — Ты знаешь, что я желаю в качестве платы.

Я знал. Я знал это с того мига, как он ступил на борт.

— Мы подозревали, что ты спросишь. Эзекиль уже дал свое согласие. Ты один из нас с того момента, как пожелаешь этого, Чариз.

Прежде чем ответить, он опустил взгляд на мою броню, на бесцветные пластины доспеха.

— К кому я присоединяюсь, Хайон? Кто вы?

— Мы еще не знаем. — Я баюкал меч в руках, всё еще завороженный его совершенством. — Но мы отправляемся к остаткам Луперкалиоса, ибо мы намерены выяснить это. Если последние из Сынов Хоруса не обнажат свое горло и не поклянутся нам в верности, они умрут, как и остальные.

В этот миг наши глаза встретились. Эта простая связь разрушила все уловки и обманы. Меч не был услугой для меня. Это было его испытание, его проверка — окажется ли он достоен отправиться с нами. Ни он, ни я не сказали этого, но мы оба всегда это знали.

— Что ты сделал бы со мной, если бы я не прошел испытание, Хайон?

Как я говорил Тоту и Сироке множество раз прежде, я не одарен языком лжеца. И потому я — снова — сказал только правду.

— Я бы выпотрошил тебя, отдал бы твою голову Эзекилю, и отобрал бы твоих рубрикатов, привязав их к себе.

Мы всё еще не отводили взгляды.

— Ты и сейчас собираешься отобрать моих рубрикатов. — Это был не вопрос.

— Да. Как бы мы ни назвали этот новый легион, я буду хозяином пепельных мертвецов.

Зрительный контакт наконец прервался — Чариз отвел глаза. Он опустился на одно колено передо мной, склонив голову, прижав руку к сердцу.

В этот момент он стал первым из воинов Черного легиона, кто склонился передо мной, как его военачальником.

— Мой лорд, — сказал он.

В своем разуме я ощутил присутствие Абаддона — и его гордость. Он видел всё, что происходило на «Мстительном духе». Никто из нас не знал, как ему это удавалось.

Начинается, Хайон. Начинается.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу, ordo dialogous

---

рассказик раз, Храмовники и Сестры

Пафос реально концентрированный, не говорите, что я не предупреждал (=. Но мне этим и понравилось — оно такое... милое в своей искренней ваховской незамутненности.

Название: Все — избранные
Перевод: WTF Warhammer Legions 2020
Бета: WTF Warhammer Legions 2020
Оригинал: Champions, All, Marc Collins (читать)
Размер: 7730 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Черные Храмовники, Сестры Битвы
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Чемпион Черных Храмовников Кенрик и кающаяся Сестра Битвы противостоят орочьему вождю в руинах когда-то могучей имперской крепости. Даже обреченные грешники и ищущие покаяния могут быть героями.
Предупреждения: концентрат пафоса

Кенрик опустился на колени и молился.

Не было ничего больше. Только движения губ и биение сердец. Запах благовоний струился с зажженных курильниц, разносясь по равнине перед крепостью. Он отстоял здесь на страже всю холодную ночь, пока алое солнце не взошло над Даронхом и не окрасило равнину кровавым рассветом. Точно огромные распростертые крылья...

Багряный ангел, несущий свет Императора в одной руке и смерть — в другой. Его крылья горят кровавой славой, отбрасывают длинные темные тени. На нем зиждется судьба.

Император говорил с ним видениями, подобными этому. Накануне битвы, в момент истины — Он говорил. Так было все последние пять лет Эдиохского Крестового похода. Кенрик сражался все сорок семь лет этого похода, от неофита до инициата... прежде чем он был избран, возвышен в качестве Чемпиона Императора. Боевые братья, что прежде стояли рядом с ним плечом к плечу, теперь смотрели на него с благоговением. Капелланы и маршалы спрашивали его наставлений.

Кенрик прервал молитву и поднялся на ноги. Он проверил цепи на запястье, удостоверившись, что они крепко держат скованную славу Черного Меча, провел пальцами вдоль звеньев и очертил слова, выгравированные на обсидиановой рукояти. Его имя было написано там — узы, с которыми не сравнится и прочнейшая цепь. Он еще не поднимал клинок в вихре боя, но скоро настанет это время. Скоро он испробует вкус крови и познает битву. Он будет владеть им, как владел некогда Сигизмунд, когда выходил против предателей перед стенами Дворца, когда нес свою долгую стражу у врат ада. Им принадлежало наследие героев, кровь крестоносцев.

Этот наш долг — он вечен. Мы не можем — и не станем — отказываться от него. Мантра звучала подобно железу: несокрушимая решимость, держащая в узде его мысли. Он прошел через ряды своих братьев, почтительно встающих на колени перед капелланами. Воины в масках черепа чертили пепельные кресты на лбах Храмовников или благословляли их благовонным маслом со священных кропил. Сервиторы шагали вдоль строя — их руки заменены были на раскачивающиеся авто-курильницы. Это была война в священнейшем, идеальном своем аспекте.

— Брат! — голос раздался над равниной, точно неотвратимый залп артиллерии.

Маршал Адельберт смотрел на Кенрика с неявной тревогой. Он был без шлема, и его темная кожа напоминала резное дерево под яростными лучами солнца. Голову маршала венчал простой гладкий бронзовый обруч, приклепанный к его черепу как символ должности. Измятая, потрепанная в битвах броня не придавала ему подобающего величия. Рядом стоял один из неофитов — Болдвин, если Кенрик не ошибся, — со знаменем крестового похода. Оно трепетало на ветру, укрывая маршала рваной тенью.

— Говорит ли Он, брат Кенрик? Благословляет ли Бог-Император этот святой поход?

Кенрик кивнул.

— Император говорит, и слова Его суть язык огня, испепеляющий нечестивых и ограждающий верных.

— Великолепно, — раскатисто ответил Адельберт. Он не выпытывал подробности; в этом не было нужды. Вера была вознаграждением сама по себе. — Он изрек Свои слова, и всё, что остается — тебе быть лезвием Его клинка, Его Избранником. — Он положил руку на плечо Кенрика, наклонившись ближе. — Мне ведома твоя боль, брат. Галактика горит в огне, и мы сражаемся одни. Без поддержки. Изнемогая. Кто-нибудь другой уже убеждал бы меня отправить весть к Геликосскому крестовому походу, чтобы слить наши силы. — Маршал покачал головой, и Кенрик не мог не видеть, как все века его службы лежат на нем тяжелым грузом. — Пока сила не покинула мое тело, мы продолжим исполнять труд Императора. Сыны Дорна не отворачиваются от необходимости жертвы. Именно так продолжался наш вечный крестовый поход, все эти тысячи лет. Именно так мы выдержали наши собственные полвека войны.

Кенрик склонил голову, держа свои мысли при себе. Когда-то мы насчитывали тысячу воинов; теперь нас осталась лишь горстка. Мы ранены Архиврагом, измучены коварством ксеносов, изнурены попытками пересечь Разлом. Сколько еще мы сможем выстоять?

— Как пожелаешь, брат, — он с трудом выговорил слова, словно проталкивая их через пыль пустыни, забившую горло. — Наши союзники готовы?

Адельберт с сухим смешком обвел равнину широким жестом.

— Идем, Избранник. Идем, узрим славу воинства веры.

Они прошли через сомкнутые ряды их братьев и священные благовония их ритуалов. Воины ударяли кулаками о нагрудники, лязгая керамитом, или складывали знак святой аквилы при виде маршала и Избранника. Их вид не внушал особой гордости — измятая броня, содранная с нее краска. Они выказывали почтение, похожие на оборванных межевых рыцарей древности — лишь тень горделиво начавшегося крестового похода.

За ними лежали поля смотра Адепта Сороритас. Кенрик и Адельберт прошли под черными знаменами, несущими сердце и крест ордена Доблестного Сердца. Полотнища хлопали на ветру, потревоженные звуковой волной хоралов, льющихся из громкоговорителей, — так могли бы дрожать верующие, побуждаемые проповедью.

На краю строя их встретила канонисса Аурея — суровая женщина, держащая в руках силовой меч тонкой работы. Она изучала клинок с привычным безразличием, ее голубые глаза скользили по вычурным строкам гравировки, которые она, несомненно, читала уже тысячу раз. Она была облачена в черное, как и сам Кенрик, хотя ее доспех казался мрачным рядом с полным жизненной силы оттенком его собственной брони.

— Канонисса, — Адельберт почтительно наклонил голову.

— Маршал, — ответила она, а затем поклонилась Кенрику. — И ты, орудие Его воли. Благословенны будьте.

Хор голосов за ее спиной взметнулся на октаву выше, провозглашая осанну. Кенрик кивнул, хотя преклонение смертных раздражало его. Лишь одному Императору следовало им возносить свою благодарность.

— Наши воины ждут, наше оружие готово, — канонисса сжала губы, едва сдерживая праведный гнев, кипящий внутри. — Мы вернем себе то, что было осквернено. Мы изгоним ксеносов. — Она смотрела мимо них, и Кенрик проследил ее взгляд к источнику их общей ярости.

Крепость нависала над ними.

Когда-то это был собор, высеченный из скал пустыни — будто резьба по камню в циклопическом масштабе. Долгие годы пели в нем ветра, и миллионы мастеров и художников вырезали и обрабатывали строения, превращая собор в сонм каменных флейт. Множество писцов записывало звучащую здесь песню, просеивая ее в поисках священных слов Императора. Насколько понимал Кенрик, они всё еще трудились над записями, когда в них врезался корабль орков.

Теперь собор превратился в руины; его стены были разбиты и изрисованы грубыми орочьими надписями, залатаны на скорую руку огромными пластинами металла. Он был осквернен. Оккупирован.

Кенрик оценил громоздкий, чудовищный силуэт крепости, резкие углы, ощетинившиеся пушками, висящий над ней плотным покровом дым от костров и выхлопов. Уже звучали первые выстрелы, пока лишь пристрелочные. Взрыв совсем рядом осыпал их каменными осколками и шрапнелью, но никто не шелохнулся. Аурея даже не дрогнула, когда обломок камня прочертил тонкую кровавую линию на ее бледной щеке. Ее решимость, казалось, лишь возрастала.

За ней Кенрик мог разглядеть коленопреклоненные ряды кающихся. Эти женщины отбросили свою броню — иногда буквально, и некоторые из них так яростно, что разъемы интерфейса всё еще кровоточили. Они молчали, неподвижно глядя вперед. Их рясы были изорваны и покрыты свитками со словами епитимьи и раскаяния. Пластины флак-брони с вырезанными на них обвинениями крепились порой прямо к обнаженной коже, играя роль панциря. У некоторых были заткнуты рты или лица закрыты капюшонами из мешковины; у других рты оказались зашиты или запечатаны воском с оттиснутым на нем знаком лилии. Огромные цепные мечи-эвисцераторы лежали перед кающимися, неоскверненные пока их прикосновением. Кенрик отвел взгляд, и в это время маршал принял решение.

— Мы выступаем, — просто объявил Адельберт, обнажая свой клинок. — Мы покончим с этим.

*
Небо пылало, когда они ринулись в атаку под обстрелом зеленокожих. Их артиллерия расчерчивала небо огненными линиями, обрушивая ливень адской злобы на тех, кто остался чист. Молитвы гремели над равниной — божественный марш верных в ярости их. Кенрик разделял эту ярость и восславлял ее. Он возносил свой голос в презрении к чужакам, еретикам, мутантам.

— Я — гнев Его и меч Его! Возмездие и правосудие!

Повсюду, куда бы он ни глянул, были враги. Они высыпались из криво сколоченных ворот или бросались со стен, вопя свои хрюкающие боевые кличи. Они были не более чем отбросами. Они умрут за свои преступления, за само то, что они не принадлежат к человечеству.

Кенрик бросился в гущу врагов; первые ряды зеленокожих воинов не остановили его ни на секунду. Силовой клинок пылал яростно-белым, разрубая очередного орка в яркой вспышке вскипевшей крови и размолотой плоти. Кенрик обрушил меч на броню следующего противника, расколол панцирь и отсек руку по плечо. Монстр взревел и схватил его оставшейся рукой, выронив огромный тесак в попытках задушить рыцаря. Неуклюжие пальцы скребли по безупречному доспеху, но Кенрик отбросил их ударом латной перчатки. Проткнув орка насквозь, он вывернул меч в сторону и разрубил его пополам.

— Ко мне, ксеносские псы! — Его боевой клич, усиленный вокс-динамиками брони, перекрывал грохот боя. — Идите ко мне и встретьте воплощенную волю Императора!

Меньшие твари разбегались с его пути — в страхе или в попытке достичь его братьев, Кенрика это не заботило. Они были ничто перед ним, особенно в сравнении с другими, гигантскими образцами их меркой породы. Там, где шагали эти создания, он видел золотой свет Императора, выделяющий их для Его божественного возмездия. Кенрик уничтожит их лучших воинов, повергнет их тиранов. Лишь человечество будет владеть этим пылающим миром.

Кенрик снес голову еще одному зеленокожему и труп повалился назад, по-прежнему стреляя из своего нелепого оружия. Он шел вперед в вихре выпадов, ударов и разворотов, и вражеские клинки ломались о лезвие его меча или соскальзывали с брони. Император был с ним, в каждом его движении. Поднимал ли он меч двумя руками в широком замахе, орудовал ли одной рукой, стреляя из болтера, — каждый удар был священен.

Он видел, как другие его братья врезаются в орочью орду. Адельберт пронзил грудь ксеноса точным ударом, рассекая броню и плоть, и волна нелюдской крови окатила его. Братья Меча и капелланы окружали его с флангов, разя булавами, щитами и мечами. Они пели боевые кличи, убивая — гимны верности Ему-на-Земле. Аурея прорубалась вперед, словно вознамерившись доказать, что ее вера не слабее, чем у Храмовников. Но в этом не было нужды; здесь никто не усомнился бы, что сердца Сороритас полны истинной веры. Канонисса сражалась в решительном молчании, плотно сжав губы и только порой беззвучно повторяя слова несущихся над полем боевых хоралов.

Рядом с ней бились кающиеся сестры — пульсирующий, лихорадочный клубок движения. Они будто обезумели и метались так быстро, что, казалось, выпадают из ритма боя вокруг них. Огромные цепные клинки взлетали и врезались в плоть врагов, исторгая фонтаны крови. Сестры вкладывали весь свой вес в каждый удар, обрушивая чудовищное оружие, движимые лишь чистой человеческой верой и стремлением искупить свои грехи. Все вместе они пробивались вперед, не поддаваясь напору отвратительной чуждой расы. Даже животная вонь ксеносов расступалась, точно волна, перед их яростью.

Кенрик огляделся вокруг. Похоже, самые большие орки отходили назад, подгоняя свои войска рычанием и грубыми жестами. Если он поддержит маршала, они смогут пробиться к вражеским лидерам. Там свершится расплата, которой так жаждал Кенрик. Крутанув меч одной рукой, он двинулся вперед, разрубая отбросы чужого войска с презрительной легкостью.

Перед ним вдруг выскочила из земли горстка орков, покрытых пылью и разводами пурпурной краски. Они уставились на Кенрика со звериной злобой, но он заметил проблеск веселья, мелькнувший в их глазах. Орки держали некие громоздкие устройства, наугад тыкая в них и встряхивая. На поверхности устройств мигали лампочки, в разные стороны торчали антенны. Они дрожали от скрытой разрушительной силы.

Детонаторы. Во имя Тро…

Кенрик не успел закончить мысль: мир взорвался пламенем.

*
Когда он пришел в себя, время словно исчезло.

Мир изменился, исказился, словно пикт, скручивающийся в трубочку над огнем. Вокруг была безбрежная тьма под затянутым полосами дыма небом. Смерть, и пламя, и вонь горящего мяса.

Он заставил себя подняться, ощупывая свою броню. Мастерски сработанный доспех держался прочно, но он чувствовал слабость собственной плоти. Внутри брони текла кровь — по счастью, в основном из легких ран. Попытавшись двигаться, он ощутил, что его сросшиеся ребра были сломаны или треснули в нескольких местах. Он будет жить. Имперские Кулаки, генетические прародители его ордена, верили, что страдание связывает их с героями прошлого.

Но здесь Кенрик чувствовал лишь то, что он остался один.

Он упал. Хотя бы это было ясно. Он провалился в яму, оставшуюся в земле после чудовищного взрыва. Древние катакомбы рухнули, осыпая глубины разбитыми барельефами со стен. Лица святых и героев бессильно смотрели вверх, словно бы осуждая его. Трубы, по которым некогда текли священные масла, лопнули и горели теперь зловещим разноцветным пламенем. Свет метался по неровным стенам, выхватывая ужасные детали.

Его окружали тела — словно на бойне. Множество врагов были мертвы, но рядом с ними лежали и Сестры Битвы, и его собственные братья. Кенрик крепче сжал рукоять Черного Меча. Не такая победа была ему обещана. Уперев острие клинка в растрескавшийся камень под ногами, он склонил голову.

Не покинь нас ни в час славы, ни в пору мучений. Мы чтим тебя, мы верим указующей руке твоей. Не может быть, чтобы на этом всё кончилось. Не может быть, чтобы для этого ты создал меня.

Он едва не задохнулся от гордыни собственных мыслей. Он был не в вправе задавать вопросы; его долг был — лишь служение. Лишь сражаться и умирать, исполняя волю Императора. Затем его тело и меч заберут на «Вечный Крестоносец», дабы положить там рядом с другими погибшими героями ордена. Честь, которой лишены будут его братья здесь, если только апотекарии не найдут их, когда — если — битва будет выиграна.

— Я не позволю вам гнить здесь, братья, — поклялся Кенрик. — Когда враги передо мной будут мертвы, вам воздадут почести, как вы того заслуживаете. Ваше наследие вернется в орден, чтобы будущие поколения могли служить нашему делу во имя Императора.

Его слова заглушил лязг и скрип огромного механизма. Земля задрожала, со стен провала посыпались обломки и мусор. Они бессильно отлетали от брони, даже не царапая чистую черноту керамита. Кенрик поднял взгляд. Гигантские механические плиты сходились наверху провала, с грохотом закрывая небо. Эхом доносились ритмичные выкрики зеленокожих, и слышно было, как они с топотом устремляются по этим поспешно наведенным над пропастью мостам.

Солнечный свет померк, и Кенрик остался один в мерцающих тенях.

Сенсоры брони быстро скомпенсировали недостаток освещения. Теперь, когда небо не притягивало его взгляд, Кенрик видел мешанину обрушившихся тоннелей и вскрытых древних тайников. Всё покрывала пыль — каменная и костяная, сыплющаяся из оскверненных реликвариев и гробниц. Миры, подобные Даронху, были пронизаны такими катакомбами, точно плоть — капиллярами. Все они неизбежно сходились к центральным органам — соборам. Кенрик посмотрел на север, где ожидала извращенная крепость врага. Тоннели были ненадежным путем и наверняка кишели отбросами армии зеленокожих, но иного выбора не оставалось.

Он проложил путь передо мной, и я последую по нему, даже если он ведет к смерти.

Другим это могло показаться зловещей мыслью, но его она обнадеживала. Так было предначертано; так должно было быть. Разве вся галактика не обращается по Его воле?

Кенрик двинулся вперед, позабыв про боль, держа перед собой пылающий клинок.

Свет силового оружия рассекал тьму, открывая замысловатую резьбу на стенах тоннелей. Даже здесь камень был высечен особым способом, чтобы лучше направлять и преобразовывать ветра пустыни в священную песнь. Теперь по этим проходам долетало лишь эхо звериного рыка и хрюканья, звон металла по металлу и грохот битвы. Отвратительный, чуждый гимн осквернения.

И борьбы.

Кенрик расслышал среди шума звуки, явно издаваемые человеком — приглушенные отголоски битвы. Орочьи вопли и дикий смех почти что заглушали их. Вой цепного мотора поднимался и опускался, зубья скрежетали о металл. Кто-то сражался там, бился не на жизнь, а на смерть. Кенрик бросился вперед, расталкивая груды мусора и грубые баррикады, раздавливая камни в пыль под ногами. Свернув за очередной угол, он вырвался в круглый зал под куполом. Там и была его цель.

Женщина дралась, как загнанный зверь, рассекая воздух тяжелым цепным клинком. Трое зеленокожих окружили ее, веселясь и похрюкивая, будто свиньи. Они забавлялись с ней, явно не обращая внимания на прорехи в броне и кровавые раны, которые она наносила им. Ее глаза горели пронзительной, необузданной ненавистью. Она взмахивала мечом, не стараясь беречь силы — думая лишь о том, чтобы нанести новый удар, чтобы выстоять. Она будет сражаться до конца, каким бы он ни был.

Любой брат ордена был бы горд сражаться так — и так умереть. Эта мысль заставила Кенрика на секунду остановиться, укрепляя свой долг, точно отточеный клинок.

Он с ревом ринулся в атаку, не сдерживая свой гнев.

— За Дорна! За Сигизмунда! За Императора!

Орки обернулись, сосредоточив на нем злобные взгляды красных глаз. Воительница не упустила свой шанс. Огромный клинок взлетел вверх и, взвизгнув зубьями, обрушился на спину ближайшего орка. Тот зарычал от боли и ярости, развернулся к ней и получил поперек лица обратным взмахом меча. Его голова исчезла в облаке кровавых брызг, тело содрогнулось и рухнуло. Женщина уже миновала его, двигаясь дальше в бой, вернув себе инициативу.

Черный Меч в руках Кенрика описал широкую дугу, и ближайший орк отшатнулся от него — слишком медленно. Искрящееся острие клинка рассекло его несоразмерную броню. Ручейки расплавленного металла потекли на зеленую кожу с резким треском, и орк отчаянно взмахнул собственным топором. Удар — по счастью, плоской стороной клинка, — угодил по шлему Кенрика, отбросив его назад. Изображение в линзах дернулось, руны повреждений окрасили всё мигающим алым.

Он сжал зубы и двинулся на орка, обходя его защиту. Подтянув меч ближе к себе, он развернулся на пятках, выбрасывая клинок вперед и оказываясь вне досягаемости орка. Рука ксеноса последовала за ним, начисто отрубленная от тела. Кенрик вскинул болтер, остановившись, и всадил два выстрела в орочий череп. Голова разлетелась на части, осыпав его остатками мозга и костяным крошевом, но Кенрик уже отворачивался, не тратя на подобные отбросы лишнего взгляда, к последнему из врагов.

Избранник и Сестра ударили вместе, почти в одну и ту же секунду. Его клинок пришелся в горло орка, а цепной меч с хрустом врезался в его колени. Чудовище оказалось разорвано на части, и куски его тела разлетелись по залу во все стороны. Женщина тяжело дышала от усталости, но Кенрик стоял, не шелохнувшись. Он поднял меч и легко коснулся клинком лба, прежде чем позволить себе расслабиться.

— Мир тебе, Сестра.

Она вскинула взгляд, встретившись с линзами его шлема. Скрипнув зубами, она поднялась, всё еще не отводя глаз. Пергамент клятв прилип к ее ранам: под кровью не разглядеть теперь было начертанные там строки покаяния. В грубое сукно ее рясы были вплетены шипы, и изорванную ткань покрывали пятна крови из ран. Он видел остатки воска — ее губы были прежде зашиты. Ее голова была наспех обрита, и темные волосы уже начали отрастать неровными линиями. Всё в ней говорило о том, что она была воином — и понесла наказание. Но она по-прежнему сражалась, и с такой преданностью, что многие бы рядом с ней устыдились.

— Ты... — хрипло выговорила она, явно отвыкнув пользоваться голосом. — Он послал тебя ко мне. — Она почти засмеялась, отведя глаза, словно опасаясь ослепнуть от непочтительного взгляда. Она упала на колени, склонив голову. — Я недостойна стоять в Его свете, рядом с Его Избранником.

— Я видел, как ты сражаешься. Достоинство заключено в деяниях, совершенных во имя Императора. Встань. — В каждом слове звучало глубокое уважение, и она поднялась, повинуясь его жесту. — Я — Кенрик, названный Избранником Императора, из Черных Храмовников. — Он опустил руку на плечо женщины, не давая ей упасть.

— Покаяние, — прошипела она. — Это имя, что даровано мне из милости и в искупление моих грехов. Я — Покаяние, или же я — ничто.

— Покаяние, — Кенрик склонил голову. — Славное имя.

Ее лицо исказилось вдруг гневом, и на мгновение ему показалось, что сейчас она вскинет меч. Ее руки стиснули рукоять так, что побелели костяшки пальцев, и цепной клинок взревел в переданной ему ярости.

— Славное имя? Имя, рожденное стыдом? У меня было имя — прежде, чем меня сочли недостойной носить его. Я верну это имя в смерти, исполнив свои клятвы. — Она сплюнула в сторону кровавой слюной.

— Я не хотел оскорбить, — ответил Кенрик искренним раскатом грома. — Император ожидает от нас лучшего, на что мы способны, в войне и в мире. Мы должны отдать всё, но многие не справляются с этим. Тебя могли казнить за твои прегрешения, как многих в рядах Милитарума. Вместо этого тебе дана возможность стереть свой грех кровью. Своей или же вражеской. Для Него-на-Земле разница невелика.

Женщина отвернулась, словно бы обожженная.

— Может, ты и прав, — она сглотнула, с горечью соглашаясь. — Мы всё еще живы, а значит, у нас есть шанс на искупление. — Она посмотрела наверх. — Как ты думаешь, они еще держатся? Твои братьи и мои сестры?

— Все, кто служат Ему, крепки силой Его, — Кенрик произнес это, почти не задумываясь. — Если они продолжают сражаться, надежда есть. — Он поднял меч, указывая на катакомбы, лежащие перед ними. Черный металл клинка сиял молниями силового поля, готовый освещать путь в темноте. — Единственный выход из бездны — пройти ее насквозь.

Он снова повернулся к женщине, и даже несмотря на то, что бесстрастный шлем скрывал лицо, грандиозное его призвание словно бы сияло изнутри.

— Поднимешься ли ты со мной, Сестра?

*
Сперва они продвигались в молчании.

Оба смотрели на стены оскверненных тоннелей. Грубые надписи, вырезанные поверх священных текстов, фрески, оскверненные орочьей мазней. Каменная кладка под ногами уже начинала трескаться — ксеносская грибница постепенно прорастала из-под земли. Похожие на пальцы отростки шевелились в воздухе, выбрасывая облачка спор и испуская тусклое свечение. Казалось, будто они очутились на дне некоего странного океана, а вовсе не в недрах храма Императора.

Стены сотрясались от далеких отголосков битвы, от звуков осады и обороны. Невозможно было сказать, кто побеждает, кто берет верх хоть в чем-то. По пустым коридорам долетало эхо звериного рева, но они не видели никого. Возможно, все враги были наверху, сражаясь с их союзниками, а здесь, в глубинах, остались только призраки ксеносов, тени их жестокого прошлого.

— Сколько еще осталось? — спросил Кенрик, остановившись и проводя пальцами по сложной резьбе на стенах тоннеля. Камень был сплошь покрыт высеченными гимнами и молитвами — там, где проходящие мимо орки не стерли их и не изменили направление песни ветра. Пальцами латной перчатки он коснулся слов IMPERATOR GLORIANA, задержался, задумавшись.

— Мы должны уже подходить к фундаменту собора. Эти тоннели — проводники песни, они должны были разносить пение над равнинами, дабы направлять верных.

— Значит, ты хорошо их знаешь? — Его пальцы по-прежнему очерчивали слова. Он думал о предупреждениях против гордыни, и о слабости, которую несло в себе подобное тщеславие.

— Когда-то мне принадлежала честь патрулировать их. Ветер несся потоком, а песня... — она замолчала. — Я не могу даже описать ее. — Сестра Битвы встряхнулась, освобождаясь из воспоминаний, пристыженная мыслями о более достойных временах. — Моим последним местом службы была защита реликвариев. — Она посмотрела на него, на его неподвижный взгляд. — Почему ты остановился, Кенрик?

— Я... — он замешкался, едва касаясь пальцами надписей. Затем сжал руку в кулак и отвернулся от нее и гравировок. — Я размышляю. О моем долге перед Императором и обязанностях перед орденом. — Он обернулся. Сестра шла с ним рядом и кивнула, слушая его слова. — Исполнение долга очищает всё. Даже самые злостные из прегрешений могут быть оправданы в служении.

— Как могут быть и мои.

— Как могут быть и твои, — подтвердил он, а затем вдруг вскинул руку.

Что-то задребезжало впереди, шевельнулось — лязгом стали по камню. Кенрик слышал низкое ворчание зверей, голодных, истекающих слюной. Снова что-то задребезжало, звякнули туго натянутые цепи, и враги появились перед ними — масса зубов и смердящей плоти.

Пять сквигов были округлыми, точно раздувшимися, их шкуры покрывали шрамы от драк между собой и беспричинной злобы. Глаза горели бешенством, из пастей капала пена, и ошейники плотно охватывали то, что у этих тварей можно было бы назвать горлом. За зверями был виден их хозяин-погонщик, с хохотом щелкающий цепями, будто кнутами, подгоняя сквигов вперед. Первая из тварей бросилась на Кенрика, сомкнув челюсти на держащей меч руке. Он яростно ударил мерзость; кулак врезался в рыло сбоку с хрустом крошащихся зубов. Сквиг не отцеплялся, и Кенрик приложил его об стену, впечатывая в холодный камень. Тварь разжала пасть с удивленным воплем, отплевываясь зубами и кровью, и тут же лопнула под сапогом Кенрика; дрожащие внутренности разлетелись во все стороны. Орк-погонщик коротко вскрикнул — выражая то ли веселье, то ли разочарование. Кенрику было всё равно. Он шагнул вперед.

Покаяние отступила, с трудом поднимая эвисцератор; ее раны открылись от усилий. Зубья клинка скрежетнули по камню, озарив тьму искрами и наполнив тоннель пылью. Один из сквигов кинулся на нее, но Сестра Битвы устояла на ногах. Челюсти сомнулись на клинке, и она отчаянно стряхнула тварь. Та раскрыла пасть и взревела, отброшенная назад, дергая крошечными лапками и обдав воительницу остатками своей пищи. Слюна и кровь испачкали ее святое оружие, и она ответила столь же яростным рыком.

— Вам меня не убить! — выкрикнула Покаяние, бросившись вперед. Эвисцератор рухнул, превращая раздутую тварь в красные ошметки. Сестра Битвы, не дрогнув, прошла через них и вновь замахнулась мечом, раздавив следующего сквига о стену. Поравнявшись с Кенриком, она обернулась.

Теперь они сражались спина к спине. Покаяние отбивала атаки двух оставших тварей, прикрывая Кенрика, который двинулся на их погонщика. Орк злобно заворчал и взмахнул тяжелой дубинкой из бугристого металла. Удар пришелся в шлем Кенрика, и он отшатнулся назад, но тут же вскинул меч. Молнии силового поля разорвали тьму, и орк отступил, выплевывая оскорбления на своем гортанном наречии. Он схватился за пистолет на поясе и успел даже выстрелить. Пуля отскочила от наплечника Кенрика, не замедлив его бросок. Черный Меч прошел насквозь через помятую броню орка, пронзив тварь и заставив закашляться и зарычать.

Дубинка взлетела вновь, с треском ударив по шлему и нагруднику, а затем орк принялся молотить ею по искрящему силовому полю меча. Глаза его были полны боли и гнева, и он не останавливался, пока дубинка не сломалась, истекая расплавленным металлом. Орк оскалился, его широкая клыкастая пасть исходила пеной — в точности как у его зверей. Несмотря на свои раны, он рванулся вперед и ткнул в Кенрика обломком своего оружия. Зазубренный металл угодил в сочленение доспеха на руке и застрял там, и рыцарь скривился от боли. Но его хватка не дрогнула. Выхватив болтер, он ткнул его в лицо ненавистной твари.

— Умри, — выплюнул он. — Умри и не оскверняй больше Его создание!

Кенрик выстрелил, раз, другой и снова, опустошая обойму. Череп орка взорвался, и Храмовник опять перехватил меч двумя руками. Он потянул клинок вверх, через труп, рассекая его пополам. Обернувшись, он успел заметить, как Сестра Битвы уничтожает последнего сквига. Кровь окружала ее, точно нимб, на мгновение превратив ее в...

Багряного ангела.

Кенрик отогнал головокружение — от внезапного узнавания, от непреодолимого, как гравитация, притяжения пророчества. Покаяние тяжело дышала, уставшая, истекающая кровью. Она перевела на него взгляд и просто кивнула.

— Мы живы, Избранник.

— Пока что. — Он огляделся. — Возможно, теперь их станет больше. — Он покачал головой. — Ты говорила, что мы рядом с фундаментом собора?

— Теперь мы еще ближе. — Зашипев от боли, она заставила себя встать. Ее ноги дрожали, но она поднялась, опираясь на эвисцератор. — Мы пойдем наверх. Мы будем сражаться и, возможно, погибнем. Но такова воля Императора. Самый каменистый путь вернее всего ведет к очищению.

— И путь перед нами поистине нелегок, — Кенрик наклонил голову в замешательстве. — Я не знаю, почему оказался на этом пути. Совершил ли я ошибку? Следовало ли мне держаться ближе к маршалу? Я был простым инициатом, прежде чем Он возвысил меня как Своего Избранника. Я стремился быть образцом для исповедующих наше кредо — всегда впереди, никогда не выказывая трусости перед лицом врага. — Он опустил взгляд на свой меч, на цепи, что приковывали оружие к доспеху. Несокрушимый, как сама честь. — Мог ли я сделать больше?

— Мы можем делать лишь то, что Император назначил нашим долгом. В Его власти — упорядоченный мир, и в Его власти — закаленный клинок. Все мы — орудия в этом замысле, средства достижения этой цели. У меня были звание и должность прежде. Я была сестрой супериор, надзирающей за внешними святилищами. — Она замешкалась, погрузившись в воспоминания. Слезы текли по пепельному окровавленному лицу. — Я оступилась. Я сражалась и я выжила, когда мои сестры погибли. Я не смогла спасти реликвии. Тысячи лет истории обратились в пыль под их сапогами. А они смеялись. Они смеялись. Будь у меня выбор, я бы потребовала, чтобы меня распяли на машине покаяния и бросили в огонь битвы. Но нет — вот это моя награда. — Она с трудом сглотнула и продолжила. — Но всё же Его план направляет нас. Воля Бога-Императора, ничто иное, привела нас к этому мгновению. И что значит гордость рядом с этим? Что значат наши жизни?

— Из уст верных, — сумрачно произнес Кенрик, и она повернулась к нему, глядя молча. Он поднял взгляд и наклонил шлем, обдумывая варианты. — Что ж, идем наверх, как ты и говоришь.

*
Они поднимались по крутой винтовой лестнице, настолько узкой, что она больше походила на тюремные застенки.

— Тайные проходы, — прошептала Покаяние.

Когда-то эти ходы использовались служителями собора; некоторые позволяли с легкостью добираться до гробниц внизу, другие служили для побега. В стенах виднелись выбоины с кулак размером — там, где взорвались боеприпасы или огромные руки в ярости раздирали камень. Когда настал конец, тайные проходы пали точно так же, как и вся прочая оборона.

Они почти наполовину вскарабкались по лестнице — Кенрик осторожно протискивался в повороты, а Покаяние ковыляла за ним, — когда их заметили первые из врагов.

Сверху посыпался мусор и обломки; их швыряли с почти детской ленью, будто по капризу гигантов. Огромный кусок камня раскололся о край лестницы. Кирпичи задрожали. По кладке побежали трещины. Сестра и рыцарь ускорили шаг, торопясь добраться до следующей площадке. Вокруг них сыпалось всё больше обломков. Голова святого разбилась о нагрудник Кенрика, заставив его пошатнуться. Мраморная пыль застилала взгляд, и он едва успел среагировать, когда швырнувший этот снаряд орк и сам спрыгнул вниз.

Топор проскрежетал по броне, оскверняя черную краску Доспеха Веры длинной царапиной. Кенрик шагнул назад, чуть не сбив Сестру Битвы с платформы. Не активируя силовое поле, он обрушил меч на голову орка, оставив вмятину на шипастом железном шлеме. Орк обрадованно заклокотал и снова взмахнул топором. Кенрик перехватил его запястье и впечатал свой шлем прямо в его искаженное лицо. Орк покачнулся, заваливаясь назад, распространяя запах своей растительной крови. Кенрик поднял меч над головой обеими руками — насколько мог в таком тесном пространстве. Клинок опустился на череп орка плоской стороной, и силовое поле включилось в озоновой вспышке. Голова твари с громким хлопком взорвалась. Кенрик спихнул еще дергающееся тело вниз, в глубины.

— Здесь остались только отбросы. Бесполезные изгнанники, брошенные блуждать в глубинах. Если мы найдем их военного вождя и если он еще не выступил в полной силе, мы сможем покончить с этим, — он говорил с новой уверенностью, очистившись в купели крови и битвы.

Они добрались до верха лестницы, и Сестра Битвы теперь шла первой. Кенрик не возражал, следуя за ней. Она шагала прежде по этим залам, жила здесь. Огромный собор, даже в руинах хранящий свое величие, был ее домом — а теперь стал охотничьими угодьями. Они проходили под разбитыми арками, с которых свешивались обожженные знамена. Мозаика разлетелась на отдельные плитки, и лица святых и героев рассыпались на части. Позолота полов истерлась, покрылась грязью и потеками воды. Кенрик методично шагал мимо всего этого, когда до них донеслась какофония.

Это был первобытный вой войны, голос множества пушек и артиллерии. Грохот кулаков, ударяющих в грудь, плоти, сталкивающейся с камнем, и звериное улюлюканье бесчисленных орков. И поверх всего этого, вплетенное в крики, отдающееся эхом в разрушенных воздуховодах храма, звучало слово. Боевой клич и восхваление одновременно.

Грашбак! Грашбак! Грашбак! ГРАШБАК!

Лишь спустя несколько секунд Кенрик осознал, что это было имя. Вся армия скандировала одно имя, единым голосом. Племя дикарей, поклоняющееся своему вождю. Это и было зловещее сердце вражеских сил. Кенрик чувствовал, как воздух словно сгущается, электризуется в предчувствии битвы. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова — смотрел божественным взором. Сам Император снизошел до него, подчинив его чувства.

— Славься, — благоговейно прошептал Кенрик.

Он видел лишь безупречный золотой свет, его сияющий центр — где-то за следующей стеной. Этот свет опалял глаза, впивался в них — как огонь, как лихорадка, как нежное прикосновение звездной радиации.

Кенрик шагнул вперед, положил ладони на огромные дубовые двери перед ним и распахнул их, входя в святую святых.

В зале царил полумрак, едва освещенный углями в грубых очагах и тусклыми солнечными лучами, что просачивались через разбитые окна; остатки витражей окрашивали их в странные, неестественные цвета, придавая пространству потусторонний вид. Казалось, за этими дверями заканчиваются владения реальности и открываются невыносимые волны варпа.

В центре громоздилась неуклюжая куча обломков, которой кое-как придали форму трона. Перед ней — на первый взгляд — рассыпан был еще мусор, но только в странных конфигурациях. Кенрику потребовалось усилие, чтобы опознать схему поля битвы снаружи: варварское подобие стратегиума, словно бы созданное в насмешку.

Над ним возвышался варбосс.

Грашбак был огромен — самый чудовищный образец своей отвратительной породы. Пластины брони были прибиты прямо к его коже, заклепки глубоко засели в обожженной плоти. Большую часть его искореженной головы заменяла примитивная аугметика. Железные зубы блеснули в ухмылке кривой челюсти, и варбосс повернулся, уставившись на пришельцев разномастными глазами: один — живой, налитый кровью и злобой, второй — пульсирующий красный протез. Громадный железный коготь, способный обхватить Кенрика целиком, с хрустом сомкнулся и разжался; второй руки не было вовсе — ее заменяла мешанина стволов самых разных орудий. Кенрик оскалился при виде этого воплощенного богохульства, этого ходячего попрания всех законов. Рука с пушками дернулась, разворачиваясь в их сторону, словно наводясь на цель. Орк источал угрозу, окутанный миазмами убийства.

Кенрик поднял Черный Меч, указывая острием в сердце твари.

— Именую тебя Зверем и обрекаю тебя на смерть.

Грашбак зарычал — яростный рев ударил в рыцаря волной звука. Они не стояли на месте; Кенрик и Сестра Битвы отпрыгнули в разные стороны, как только орк двинулся на них. Выстрелы загрохотали по залу; тяжелые пули выбивали кратеры в мраморных полах, а энергетические заряды превращали колонны в груды шлака. Воины уклонялись и пригибались, избегая шторма огня, пока наконец не оказались слишком близко для орудий; настало время их клинкам нести разрушение.

Кенрик ударил сверху, и Черный Меч прочертил глубокие прорехи в панцире варбосса. Пластины брони отваливались, дымящиеся и оплавленные. Покаяние держалась внизу, и зубья эвисцератора высекли искры, впившись в металл бионической ноги. Она отдернула клинок и закружилась, уходя из-под удара, а затем обрушив свое оружие на бронированную спину орка — во все стороны брызнули осколки. Кенрик воспользовался моментом, целясь в горло чудовища, но Грашбак успел перехватить меч своим железным когтем; вокруг него тоже вспыхнуло силовое поле. Молнии с воем заплясали между сцепившимся оружием. Кенрик видел, как меч дрожит всё сильнее, окруженный разрушительным светом — давление между ними нарастало. Он попытался протолкнуть клинок дальше, разорвать гибельный узел, но тот не шелохнулся. Орк прищурился и растянул пасть в торжествующей ухмылке. Но даже так, внутри сжатого кулака, сила скованной энергии нарастала стремительным крещендо. Кенрик различил рев цепного меча — Покаяние не останавливалась, яростно нанося удар за ударом. Он не мог даже крикнуть, чтобы предупредить ее.

Взрыв разметал их в стороны. Кенрика и Сестру Битвы сбило с ног и отбросило назад. Грашбак изрыгал проклятия на своем искаженном наречии, размахивая оплавленным когтем в попытках восстановить контроль. Кенрик растянулся на спине, приняв на себя основной импульс взрыва. Его броня дымилась, цепь вокруг запястья лопнула. Он попытался коснуться кончиками пальцев рукояти Черного Меча, но не мог дотянуться.

Не так. Не в поражении и позоре.

Он разглядел движение справа от себя, пока пытался встать. Покаяние опустилась на колени, проверяя, не ранен ли он, не забывая ни на секунду о ревущем чудовище позади них — орк уже тяжело поднялся на ноги. Сестра Битвы нащупала крак-гранату на поясе Кенрика и со щелчком отсоединила ее.

— Жертва, Избранник. Жертва — вот душа долга.

Она бросилась вперед, пусть раны и замедляли ее. Неловко вскинув взревевший меч, она атаковала Грашбака. Орк мог бы выстрелить, но не стал. Кенрик заметил, как искривился в ухмылке его рот. Он играл с Сестрой Битвы. Забавлялся. Подпускал ее поближе. Она пригнулась, уклоняясь от взмаха руки с пушками, и их стволы уперлись в оскверненный мрамор. Покаяние бросилась в сторону, ударила мечом в широком замахе. Рычащие зубья впились в плоть, исторгнув фонтан грязной крови и приглушенный рык боли.

Сестра Битвы подняла взгляд.

Грашбак наклонился и схватил ее своим дымящимся когтем. Она отпустила меч, засевший глубоко во внутренностях орка, но не сопротивлялась. Ее руки поднялись, словно бы в молитве. Кенрик видел гранату, лежащую в ее ладонях — словно благословение. Обещание. Жертва.

Грянула вспышка — вихрь огня и жара. Свет почти ослеплял, но Кенрик всё же видел ее. В самом сердце взрыва, окруженную нимбом из крови и пламени. На одно великолепное мгновение она была багряным ангелом, несущим свет Императора и смерть.

Ее тело рухнуло наземь, среди дыма и мраморной пыли. Кенрик поднялся на ноги, слыша скрежет и движение. Грашбак вдруг вынырнул из завесы дыма.

Половина его лица превратилась в месиво влажной плоти, блестящей кости и развороченного металла. Орк взревел, ударяя по земле своим искореженным оружием. В ярости он бездумно опрокидывал курильницы и крушил колонны. Он хромал вперед, и собор дрожал, словно охваченный сверхъественным недугом. Кенрик закрыл глаза.

Он всё еще видел золотой свет. Возмездие Императора. Он пылал, точно очищающий жар всемирного заката. Точно янтарные крылья.

Кенрик протянул руку — туда, где лежали разорванные звенья еще дымящейся цепи.

Он поднял меч.

Лезвие скрежетнуло по разбитому мрамору, и Кенрик стремительно вскочил — так быстро, что застал Грашбака врасплох. Орк отозвался гортанным рыком, но рыцарь даже не дрогнул. Он зашел сбоку, осыпая противника ударами. Раненое чудовище замахнулось искореженным когтем, скрежетнув по броне. Кенрик ощутил, как доспех погнулся, но выдержал. Он оскалился, ненависть пылала в глазах. Он ударял снова и снова, а затем протянул свободную руку, нащупал рукоять эвисцератора, засевшего в боку твари, и толкнул вперед.

Орк взвыл от боли и ярости, беспорядочно молотя руками. Кенрик выдерживал удары, как выдерживают накрывшую с головой волну. Он вогнал цепной клинок в тело варбосса со всей своей сверхчеловеческой силой. Наконец Грашбак упал на заржавленные колени, глядя на него снизу вверх с чистой животной ненавистью.

Кенрик отступил на шаг, тяжело дыша. Он поднял Черный Меч, нацелил его в горло чудовища и произнес приговор.

— Imperator Vult, — прошипел он, и клинок рухнул.

Ревущая голова орка слетела с плеч в струе нечистой крови и замолкла. Мгновение Кенрик стоял во внезапной тишине, дрожа — благодать Его наставления угасала. Божественное сияние исчезло, но зал собора казался теперь светлее: солнечные лучи падали на неоскверненный алтарь под символом золотой аквилы. Он подошел к Сестре Битвы и опустился на колени, касаясь ее горла, но она была мертва. Ее тело осталось нетронутым огнем — истинное чудо в этих обстоятельствах.

— Да восславится Он, как в милосердии Его, так и в гневе Его, — Кенрик склонил голову в благоговении.

Пальцами в латной перчатке он осторожно закрыл ей глаза. Затем поднял ту, чье имя было Покаяние, — такое хрупкое, смертное тело — и положил ее на алтарь.

Пройдя обратно к трупу варбосса, Кенрик подобрал его голову и двинулся к главным дверям. Собравшись с духом, сжимая пылающий Черный Меч, он распахнул двери, высоко поднимая орочью голову и выкрикивая свой вызов миру.

И внизу, в верности и нечестивости, на этот вызов ответили.

*
Когда его наконец нашли, он был один.

Он склонился в молитве перед алтарем, окруженный телами ксеносов. Его шлем лежал рядом, словно бы позабытый. Он выждал долгое мгновение, слыша, как первый из них вошел в зал.

Им хватило достоинства удивиться его присутствию.

— Избранник, — произнес неуверенный голос. — Брат Кенрик?

Это был Болдвин, юный неофит, сопровождавший Адельберта. Сейчас маршала не было с ним, и изорванное знамя бессильно свисало со штандарта. Слова на нем почти полностью стерлись под огнем и пеплом, остались только буквы «EDIO».

— Маршал? — спросил Кенрик, видя слезы на щеках Болдвина. Такой молодой. Такой слабый. Неужели и он сам был таким?

— Мертв, — ответила Аурея. — Он погиб при атаке, удерживая пролом, чтобы ваши братья смогли закрепиться в крепости. Герой до самого конца. — Старая канонисса хромала и вся была в крови, но по-прежнему оставлась несломленной. — Мы в великом долгу у него. — Она кивком указала на голову варбосса. — И в еще большем долгу у тебя, похоже.

— Вы не должны мне ничего. Все мы служим единому замыслу. — Кенрик склонил голову, вспоминая. Он указал на алтарь. — Эта Сестра умерла в служении своей миссии, с отвагой перед лицом нечестивых. В ее пристыжении ее звали Покаяние.

— Я знаю ее.

— Я хотел бы узнать ее истинное имя. Имя, которое она носила в верности.

— Она... — Аурея замешкалась, а затем выпрямилась, вновь взяв себя в руки. — Ее звали сестра-супериор Осит.

— Благодарю, — ответил Кенрик. Он повернулся к Болдвину. — Произошло много того, что мы желали бы видеть иначе, но сейчас не время для страха или сомнений, мой знаменосец.

Болдвин едва успел осознать свое удивление. Кенрик оглядел собравшихся: боевые братья и Сестры Битвы, все — избранные.

— Мы укрепим этот мир во имя Его, и изгоним ксеносов. Как только это будет сделано, я отправлю весть в Геликосский крестовый поход. Мы терпели лишения, и мы жертвовали многим. — Он сделал паузу. — Но мы восстанем во славе и триумфе по воле Его. Ave Imperator!

Каждый голос эхом подхватил его слова, пока они не заполнили зал и тоннели, змеящиеся под ним. До тех пор, пока весь мир не запел вновь — гимн веры и обещания нового рассвета.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу, ordo dialogous

---

аудиодрама про Лоргара

Как обычно, всячески рекомендую СЛУШАТЬ. Озвучка отличная, голос Лоргара — вообще мимими, остальные персонажи не хуже.
И да, даром что Аннандейл — получилось очень и очень неплохо. Кажется, ограничение в объеме идет ему на пользу (=

Название: Откровение Слова
Оригинал: The Revelation of the Word, by David Annandale (послушать аудио; читать скрипт)
Размер: 2829 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Лоргар, капеллан Несущих Слово, последовательница Имперского культа
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ведя крестовый поход против Ультрамаринов, Лоргар открывает нечто из своего собственного прошлого — в самом сердце Пятисот Миров.

Писец: Запись на сервочерепе включена, лорд Лоргар.

Лоргар: Я слышу, писец. Надеюсь, ты записываешь тоже.

Писец: Каждое слово, мой господин, каждое слово.

Лоргар: Если пропустишь хоть одно, это слово будет твоим смертным приговором.

Писец: Пусть так и будет, мой господин, так и будет. Подобные ошибки не заслуживают меньшего.

Лоргар: Что ж, тогда начинай.

[на фоне падают бомбы, гремят взрывы]

Мы взяли Ванзиас. Еще один мир Ультрамара... усмирен. Наказан за свою верность и свои убеждения. Хм. Мне бы хотелось полагать, что Жиллиман ощущает это наказание. Мне бы хотелось думать, что он понимает, как далеко распространяются последствия того, что он сделал с Монархией. Но, увы, мой брат совершенно не способен на подобное понимание. Будь он в силах воспринять истину, он усвоил бы ее после Калта.

Каждая бомбардировка — акт истины. Слушайте. Вот он — урок, который мы преподносим. Это — вынужденное столкновение с истиной. Но кто же получает этот урок, кому предназначено наставление? Мертвым, несомненно. Они узрели откровение в свои последние секунды. Они осознали свои ошибки, когда слава Истинных Богов снизошла к ним. Но это мертворожденный урок. Мертвецы не несут его дальше, они не говорят с живыми на других мирах, что цепляются за свои ошибки.

Где же тогда мы найдем свидетелей?

[выстрелы болтеров, крики людей]

Еще одна массовая казнь. Еще один преподанный урок. Еще одна запечатленная истина. Но мои сыны, дающие урок, уже знают его, а их ученики не переживают наставлений. Таков парадокс обращения: истина Хаоса достигает наивысшего своего проявления в величайшем разрушении. И, следовательно, мы ограничиваем распространение Слова. Хмм. Это повод для недовольства.

Но Ванзиас горит. Ультрамар истекает кровью. Это — ценные истины сами по себе, внутри себя самих.

Прекратить запись.

Писец: Да, мой господин.

Лоргар: Капеллан Бал Тавор прибыл на борту этого «Громового ястреба». Что же побудило его рискнуть вызвать мой гнев и прервать мою медитацию?

[аппарель опускается]

Бал Тавор: Мой лорд Лоргар.

Лоргар: Капеллан. Для того, чтобы вторгнуться в мои размышления, должна быть весомая причина.

Бал Тавор: Лишь вам быть судьей этому, Аврелиан. Как и во всем. Но я полагаю, что вы должны увидеть кое-что.

Лоргар: Ты ведь не пришел сообщить мне о том, что мы не можем подавить сопротивление?

Бал Тавор: Нет. Не вполне так. Наши операции проходят согласно плану, но возникло... некоторое затруднение.

Лоргар: Я не жалую скрытность, капеллан.

Бал Тавор: У меня не было намерения что-то скрывать от вас. Но я чувствую, что должен говорить осторожно; я не хотел бы неверно представить вам то, что мы обнаружили.

Лоргар: И потому ты хочешь, чтобы я увидел это сам.

Бал Тавор: Думаю, так будет лучше всего.

Лоргар: Хорошо же. Я отправлюсь с тобой. Писец, не отставай.

Писец: Да, Аврелиан.

[шаги на фоне]

Лоргар: Куда мы направляемся?

Бал Тавор: Пункт примерно в сотне миль к северо-западу от главного космопорта Ванзиаса.

Лоргар: И что же там?

Бал Тавор: Сельскохозяйственное поселение. Небольшое. Обозначено как Фентис-7.

Лоргар: Никакого стратегического значения, верно?

Бал Тавор: Я не стал бы беспокоить вас ради чисто военного вопроса, мой господин. Я считаю, что в этом месте кроется нечто более важное.

*
Лоргар: Каков статус поселения Фентис-7?

Бал Тавор: Оно под нашим контролем, как и весь Ванзиас. Сейчас мы завершаем очищение планеты, мой господин.

Лоргар: Рад слышать.

Бал Тавор: Фентис-7 незначителен и потому избежал до сих пор нашего полного внимания. Думаю, вы будете рады этому.

Лоргар: Мы обрушили на космопорт тяжелый транспортник. Фентис-7, должно быть, расположен очень удачно, если не испарился после взрыва плазменного двигателя.

Бал Тавор: Поистине так. Поселение пострадало от облучения, но структурные повреждения минимальны. И это не менее удачно для нас. Мы обратили на него внимание лишь несколько часов назад, когда заканчивали карать Ванзиас. Мы уже приближаемся к Фентис-7, мой господин.

Лоргар: Ничего выдающегося. Комплекс Администратума и безликие жилые блоки — едва ли стоит нашего внимания. Ты мог попросту избавиться от него с помощью бомбардировки.

Бал Тавор: Мы почти сделали это, Аврелиан.

Лоргар: И что же вас остановило?

Бал Тавор: Сопротивление некоторых из здешних жителей.

Лоргар: Их сопротивление было настолько сильно, что замедлило нас?

Бал Тавор: Нет. Они не сражались вовсе. У них не было оружия. Они собрались в центре поселения и смотрели вверх, ожидая нашей атаки.

Лоргар: Любопытно. Я вижу, чем это привлекло твой интерес.

Бал Тавор: Если бы я не оказался на «Громовом ястребе», пролетавшем здесь перед самым началом бомбардировки...

Лоргар: Да. Количество случайных событий уже похоже на дело провидения. Итак, ты провел расследование?

Бал Тавор: Да.

Лоргар: Эти люди не боялись?

Бал Тавор: Отнюдь, они были напуганы. Но всё же не сдавались.

Лоргар: Даже это еще не повод прерывать меня.

Бал Тавор: Повод — то, что я нашел внизу, мой господин. В этом я уверен. Мы приземлимся на центральной площади.

Лоргар: Я вижу, ты собрал на площади пленников. Именно их, по твоему мнению, мне следует увидеть?

Бал Тавор: Думаю, вы захотите поговорить с ними, да. После того, как увидите, что я нашел.

Лоргар: И где это находится?

Бал Тавор: Там. В том жилом блоке. В подвале. Мы обнаружили это после того, как особенности сопротивления местных жителей привлекли мое внимание, и я приказал провести полную проверку поселения.

Лоргар: Что ж, посмотрим, что так озадачило тебя.

*
Бал Тавор: Вот здесь, мой господин. За этими ящиками.

[что-то тяжелое сдвигается по полу]

Лоргар: Дальше коридор. Нет, не просто коридор — это катакомбы. Как далеко они тянутся?

Бал Тавор: В основном своды рухнули, но, полагаю, они тянулись как минимум до Фентис-6, уже в зоне поражения взрыва.

Лоргар: Этот зал кажется просторнее — ты его хотел мне показать?

Бал Тавор: Да, мой господин.

Лоргар: Эта рокритовая плита — она не может быть ничем иным, кроме алтаря. И символы на стенах... Ха! Это же место поклонения. Ты правильно сделал, приведя меня сюда, капеллан.

Бал Тавор: Благодарю, мой господин.

Лоргар: Акты поклонения, происходящие у Робаута под самым носом... О, как сладка ирония. И, судя по виду этого сооружения, происходящие здесь уже некоторое время. Всё лучше и лучше.

Но чему они поклонялись? Здесь нет знаков Хаоса.

Бал Тавор: Нет. Зато есть вот этот реликварий. Мы нашли его в скрытой нише внутри алтаря.

[заржавленная крышка открывается]

Лоргар: «Лектицио Дивинитатус».

Бал Тавор: Я не поверил своим глазам, когда впервые увидел это.

Лоргар: Как не верю и я. Моя книга. Мои слова, вернувшиеся, чтобы противоречить мне здесь. Слова, которые привели к унижению нашего легиона, слова, которые, как я знаю, были рождены самообманом — их единственной истиной была вера в существование непостижимого и божественного. Как я ошибался, полагая, что нашел это в Императоре... И обнаружить это здесь, сейчас!

Бал Тавор: Вы хотите поговорить с... паствой, мой господин?

Лоргар: Я поговорю с ними... Несомненно, поговорю. Выделяется ли кто-нибудь среди пленников?

Бал Тавор: Одна из женщин. Остальные, похоже, считают ее лидером.

Лоргар: Приведи ее сюда, немедленно.

Бал Тавор: Да, мой господин.

[удаляющиеся шаги]

Лоргар: Что это значит, Отец? Знал ли ты об этом? Или это еще одна насмешка?

[звук удара]

*
Бал Тавор: Вот она, лорд Лоргар.

Лоргар: Как ты зовешь себя, смертная?

Каэлия: Каэлия Вестон. И я презираю тебя, мерзкий предатель!

Лоргар: О, конечно же. А теперь скажи мне: эта книга — как она попала сюда?

Каэлия: Я принесла ее на Ванзиас. Я была избрана, чтобы явить откровение этим местам!

Лоргар: Откровение? Ты не понимаешь этого термина, как бы ни была уверена в обратном. Но оставим это — пока что. Скажи мне, как ты добыла «Лектицио Дивинитатус»?

Каэлия: Я отвечаю тебе, ибо Правда велит мне — не ты. Я была в команде грузового транспорта «Парус Виридии». Один из сервов инжинариума открыл мне истину. На борту были копии священного текста. Одну из них дали мне, и меня наставляли в ее учении.

Лоргар: Значит, ты — пророк этого мира? На этот титул ты претендуешь?

Каэлия: Я не претендую ни на что! Всё, что я сделала — принесла Слово сюда. Другие отправились в другие места на Ванзиасе, неся свои копии. Мы не имеем значения. Важна только книга и то, что она открывает. Я несла книгу, но лишь книга несет Слово.

[керамитовый кулак врезается в камень]

Бал Тавор: Позвольте мне закончить этот фарс, Аврелиан.

[щелкает затвор болтера]

Лоргар: Нет, Бал Тавор. Подожди. Есть еще кое-что, что я хотел бы узнать. Ты восстаешь против меня, Каэлия Вестон. Ты называешь меня предателем. Но ты восстаешь и против владыки Ультрамара.

Каэлия: Мы служим ему. И служим верно.

Лоргар: Неужели? Но разве мы не под землей? Разве это святилище — не тайна?

Каэлия: Это...

Лоргар: Вы скрываете свой культ — потому что он запрещен!

Каэлия: Да, но...

Лоргар: Я очень, очень хорошо знаю, что в этой книге. Я знаю это куда лучше, чем ты, глупая заблуждающаяся смертная. И я знаю вернее, чем ты можешь хотя бы представить, что ее содержание противоречит основам вашей Имперской Истины, и что следование этому учению запрещено вашим Императором.

Каэлия: Я знаю это.

Лоргар: Ты называешь Его богом вопреки Его прямому приказу.

Каэлия: Его повеления — это испытание нашей веры! В чем ценность веры, если она не проверена ничем? Мы доказываем нашу верность, следуя этой истине во что бы то ни стало.

Лоргар: Тем не менее, Он запрещает поклонение всем богам.

Каэлия: Есть... есть лишь один истинный бог!

Лоргар: Тем не менее, ваш бог утверждает, что Он не является таковым.

Каэлия: Только единственный истинный бог может отрицать свою божественность!

[керамитовый кулак врезается в камень, на этот раз сильнее]

Лоргар: Как ты смеешь! Как ты смеешь оборачивать мои слова против меня же?

Каэлия: Я не понимаю...

Лоргар: «Только истинный бог может отрицать свою божественность». Это чудовищное заблуждение; именно оно лежит в основе этой книги, и это заблуждение было моим. Я был тем, кто исказил логику, чтобы породить эту ложь. Именно мне было необходимо считать ее истиной, иначе все мои убеждения рассыпались бы в прах — как рассыплются и твои.

Каэлия: Нет... Нет, ты лжешь! Ты...

Лоргар: Я забочусь об истине, ты, несчастное создание. Ты причитаешь о ее важности, но я понимаю истину до таких глубин, какие ты не можешь и вообразить. Я знаю ее ближе и вернее, чем ты когда-либо сможешь узнать. Должен ли я цитировать тебе то, что написал я — я, никто иной?

Каэлия: Ты... ты не мог... это не... невозможно!

Лоргар: Ты знаешь, что я говорю правду, знаешь это — ибо твоя душа чувствует боль, когда ты возражаешь.

Каэлия: Тогда ты всё равно доказываешь божественность Императора! Он действует даже через таких, как ты! [смеется] Его сила столь велика, что даже Его враги должны демонстрировать Его истину.

Лоргар: Ты, самодовольное насекомое. Ты слишком труслива, чтобы выглянуть за утешающую завесу лжи. Император не действует через меня. Из-за меня всем Его деяниям придет конец, Его лживая мечта обратится в пепел.

Да, я написал «Лектицио Дивинитатус», и эта книга была огромной ошибкой в моей жизни. Но даже эта ошибка была не бессмысленна, ибо в конце концов она привела меня туда, где закончилась ложь. К истинному откровению.

Каэлия: Нет... Нет! Я не поверю в это. Я не позволю тебе искушать меня путем к...

Лоргар: Путем к чему? К просветлению? К богам, что ожидают твоего понимания? К истинным богам, к Богам Хаоса?

Каэлия: Ложь!

Лоргар: У тебя есть выбор.

Каэлия: Мой выбор уже сделан, и я признала божественное.

Лоргар: У тебя есть выбор, сказал я. Эта книга — лишь отбросы, осколок эпохи ошибок. Она поработила тебя. Но, несмотря на это, в ней есть один фрагмент истины, вокруг которого сплетена паутина лжи. И ты увидела эту истину. Император — не бог, но божественное существует. Ты видишь это. Твое существование обусловлено этой истиной.

Каэлия: И так будет всегда.

Лоргар: Хорошо, хорошо. Это правильно. Теперь настало время тебе сделать следующий шаг. Последовать за этой частицей понимания дальше, чтобы принять Четверых.

Каэлия: Нет. Никогда, во имя...

Лоргар: Цепляйся за свои иллюзии, и умрешь без всякого смысла.

Каэлия: Император увидит мою верность.

Лоргар: Не увидит! Ты умрешь и будешь забыта. Твоя жизнь и твоя смерть не приведут ни к чему. Не может быть мучеников там, где нет бога.

Каэлия: Он увидит меня. Он увидит меня.

Лоргар: Капеллан, с меня довольно. Отведи пленницу наверх. И пусть всё, что можно вынести из святилища, соберут на площади. То, что истина не может отметить, — она сожжет.

Бал Тавор: Будет сделано, мой господин.

Каэлия: Нет! Это богохульство! Нет! Нет!

Лоргар: Если твой рассудок не в силах увидеть истину, пусть твоя душа наконец почувствует ее.

*
Лоргар: Ты записываешь, писец?

Писец: Да, мой господин.

Лоргар: Позже я пожелаю вернуться к тому, что происходит этой ночью. Исполняй свой долг неукоснительно.

Писец: Всё будет записано, лорд Аврелиан.

Лоргар: Капеллан, ты готов?

Бал Тавор: Всё было собрано, мой господин.

Лоргар: Тогда начнем.

Посмотрите на это, последователи ложного бога. Посмотрите на эту груду мусора. Это — то, что вы строите, дабы воплотить вашу веру. Видите, как всё это сломано, видите тщетность этих попыток? Чему здесь хранить верность? Ничему. Здесь нет ничего.

Каэлия: Мы должны быть сильны в своей вере, братья и сестры! Это — час испытания, и мы будем испытаны!

Лоргар: Да, да. Мы уже слышали это прежде, и этого довольно. Приступай, Бал Тавор.

Бал Тавор: С удовольствием, Аврелиан.

[огонь разгорается]

Лоргар: Император — ложный бог, и я был рабом Его лжи. Теперь я свободен, и я несу слово Истинных Богов. Эта книга, «Лектицио Дивинитатус», которую вы почитаете, — это плод ошибок и лжи. Плод моих оков

Узрите же! Я свободен.

[звук рвущихся страниц]

Я свободен, и я несу слово Истинных Богов. Услышьте меня и услышьте наконец истину. Услышьте меня, и свобода крови, чувств, чумы и перемен будет вашей. Отрекитесь от этой книги и склонитесь перед Хаосом!

Каэлия: Никогда!

Люди: Богохульство!

Лоргар: Осталось всего несколько страниц. Их количество — время, которое остается вам, если вы будете упорствовать в вашем самообмане.

Каэлия: Император видит нас!

Лоргар: Он не видит ничего. Он совершенно точно не видит вас.

Они — фанатики, Бал Тавор. Они не задаются вопросами. Они не видят. Их нельзя переубедить. Уничтожь их всех.

Бал Тавор: Немедля, Аврелиан.

Обратите их в пепел!

[огонь разгорается сильнее; крики умирающих]

*
Лоргар: Следуй за мной, писец.

Писец: Я следую, мой господин.

Лоргар: Поклонники этого культа будут противостоять нам до самой смерти, такова их природа. В небольших количествах они беспомощны, но, собравшись в достаточном числе, могут стать угрозой. Вера заразна. Если им дать шанс, этот культ распространится по многим мирам и даже дальше. Каэлия Вестон и такие, как она, должны быть уничтожены.

Но в этом заключен парадокс: хотя эти люди умирают за Императора, хотя они будут сражаться с нами до последнего вздоха, они в то же время представляют собой конец мечты Императора. Они — то, что он пытался уничтожить в Монархии. Они — всё, против чего выступают Имперские Истины. Самые преданные последователи Императора станут, если смогут, крушением его надежд. И их священная книга — моих рук дело.

[здания падают, поглощенные огнем]

Здесь я хотя бы уничтожил то, что я создал; то, что когда-то так отчаянно стремился создать. Я повторяю действия своего отца, и как же многослойна эта ирония. Противоречия кажутся неразрешимыми. Я должен вести войну против религии, основания которой сам же и заложил, и ее приверженцы благоговейно повторяют мои слова. Это... утомляет.

Ты всё записал, писец?

Писец: Да, мой господин.

Лоргар: Дай мне свой планшет.

Писец: Вот, мой господин.

Лоргар: Я доволен. Твоя задача исполнена.

[писец хрипит; его шея ломается]

Никто не услышит этих слов, кроме меня. Но сейчас у меня нет возможности распутывать эти парадоксы. Нужды войны требуют слишком многого.

Я узнаю подлинный смысл этой тайны. Если мне придется погубить всю жизнь в галактике, чтобы получить достаточно времени, я сделаю это. Если мне придется ждать, пока пройдет вечность, прежде чем я смогу размышлять о полном значении того, что вышло на свет, я сделаю это.

Но я пойму. Я постигну откровение.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу, ordo dialogous

---

тексты с ЗФБ раз

В этот раз было как-то прямо очень скромненько. Но вот два перевода таки есть.

Название: Воля вечности
Оригинал: Will of Eternity, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1464 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Абаддон Осквернитель
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Черный волк на белом снегу. Предательская натура Хаоса. Путь, начертанный алым. Несокрушимая воля. // Абаддон и его глубокий внутренний мир, таймлайн падения Кадии

Незнакомая луна висит над головой, полная, раздувшаяся. Звезды перешептываются, словно нетерпеливые зрители.

Воздух — прозрачный, холодный и ломкий. Снег глубок, и станет только глубже; уже сейчас через сугробы тяжело пробираться, несмотря на широкую грудь и длинные ноги. Бесконечность неповторимых снежинок сыплется на лохматую черную шерсть, чтобы тут же упасть, когда их стряхнут, и растаять в бесформенную слякоть. Исполосованная шрамами морда поворачивается влево и вправо, и краем глаза он замечает тени ветвей, что содрогаются, будто висельники, под медленно крепчающим ветром. За стволами дубов бродят безымянные, вполовину проявленные существа, привлеченные искрой блуждающей души.

Лес и снег. Этот лес стар. Это остров, остов, основа — он был здесь прежде, чем волк был рожден, прежде раскола, прежде падения, прежде машин, прежде затмения. Когда он исчезнет, будет мертв, похоронен, пожран, когда сама его суть развеется среди голодных звезд, лес по-прежнему будет здесь.

Человек мог бы вести войну с этого плацдарма. Мог бы превратить его в крепость, командный центр, планетарный узел, космический порт, ступень в завоеваниях. Человек мог бы стать королем.

Но волк — не человек. Волку ни к чему венцы и троны.

Он пробивается через снежные заносы. Сугробы возвышаются на его пути, пытаются заставить его свернуть на более легкие тропы. Ветви цепляются за его шкуру скрюченными пальцами, вырывая клочья меха и плоти. Вскоре волк уже оставляет за собой алый путь. Создания, что крадутся за ним, пройдут по кровавым следам, и охоте их уже не станут преградой те препятствия, которые он одолел. Он направляет кинжал, движущийся к его собственному сердцу.

Для чего? В чем смысл? Он должен бы знать о них. Но значит ли это, что он бежит от них? Делает ли он это, чтобы чуть дольше сохранить те обрывки души, что еще остались у него?

Нет. Его путь всегда был иным. В дни прежде жертвы волк был создан, чтобы быть сильнее, чем его создатели. Он должен был убивать непобедимых, выдерживать невозможное, принести труп галактики к ногам своего хозяина. И вот, смотрите: он убивал божков и королей, он пережил разрушения и апокалипсис, он испробовал кровь из яремной вены вселенной. Он был создан, чтобы стать столь многим, и во всем этом он — триумф. Триумф.

Он пробивает плечом сугробы, что пытаются погрести его под собой. Снова и снова он восстает из этих бледных могил, задыхаясь, хватая ртом воздух, режущий горло холодным острым льдом. Каждый раз он поднимает морду к луне и воет, бросая вызов.

Каждый раз ответ всё ближе.

Когда он достигает поляны, то падает в снег на брюхо, тяжело дыша.

Ждали ли они его, или он выследил их? Они предпочли бы первое. Они никогда не признали бы второе. Вопрос не имеет значения: это — их царство, и пожелай они на самом деле — волк никогда не нашел бы дороги сюда, но остался бы растянутым среди сотен световых лет, в бесконечной агонии, пока им насыщались бы обитатели этого царства. Он был бы уничтожен до последнего атома, или же воссоздан в форме мучительной и ложной, или — хуже всего — не изменился бы вовсе и навсегда был бы обречен думать о том, какую ловушку они оставили в его плоти.

Деревья сдвигаются ближе, их ветви затихают, напряженно вслушиваясь в слова-не-слова.

По ту сторону черноты ждут четверо других волков.

Один, слева — чудовище с проплешинами в шерсти и открытыми ранами. Кости торчат из них, пугающим контрастом с белизной снега. Справа стоит прямая его противоположность — зверь, чья шкура выглядит неестественно гладкой и чистой, мерцая светом обманных звезд. Многое в этом существе — ложь, и хотя оно держится высокомерно, но всё же то и дело косит одним из ослепительных глаз на третьего зверя, лишенного шерсти и кожи, который, на расстоянии в несколько футов, отзывается рычанием.

Последний из четырех не выходит из тени, остается размытым силуэтом за деревьями. У него две головы. Одна из них постоянно смеется.

Они — не стая. Каждый готов наброситься на другого в любой удобный момент — и, во временах прошедших и временах грядущих, они сделают это. Они будут рычать и скалиться, кусать и убивать ради малейшего преимущества. Но есть кое-что, чего желают они все. Есть одна вещь — и только одна — что способна сделать этот хаос неделимым. Это выдает их: неотъемлемая черта богов и тиранов. Их истинная суть. Их власть. Их голод. Достаточно лишь посмотреть на тот пир, что они приготовили.

Они отступают на шаг, другой, позволяя черному волку пройти по избранному ими пути — между ними.

Но это — их ошибка. Как и всегда. Сын — не отец. Волк — не человек.

Черный волк взлетает в прыжке — быстрее взгляда, быстрее мысли, быстрее, чем намерение может проявиться и быть узнано. Его челюсти распахнуты, пожелтевшие клыки ищут горло ближайшего создания лжи — и находят, и оно кричит от страха в его зубах, и мощные мышцы сжимаются...

Посмейте лишь отвернуться от меня, о божественные — у меня найдется острие для каждой из ваших спин.

...на пустоте.

Он поднимается, пошатываясь, на две ноги — вместо четырех — и на мгновение чувствует пустоту внутри, прежде чем привычная тяжесть искусственной гравитации и запах рециркулированного воздуха вновь возвращают его в реальность. Нет больше никакого снега, никаких деревьев, никакой свободы — треск когитаторов и реплики команды стратегиума окружают его, как только лопается пузырь варп-перехода. Он — единственный, кто вернулся прежде, чем рабы трупа-Императора завершили свою стратагему. Остальные воины, взятые им на Кадию, теперь разъяты на мельчайшие части, рассыпаны, будто осколки сна, по запятнанной атмосфера мира-крепости и по волнам варпа.

Одной рукой он касается раны, оставленной девой Императора и ее пылающим мечом. Там, внизу, она горела очищающим огнем, выжигала темные энергии, что связывали и пронизывали его плоть. Подобной боли он не испытывал за многие тысячи лет. Она вызвала воспоминание, похороненное уже давно: о том, как один волк напал на другого — и та рана загноилась, став причиной падения всего, что было некогда обещано.

Вернулись и другие чувства — эхо гневных волн, бьющихся о песчаный берег. Но есть и привкус победы — их победы. Эта резня, эти эмоции умирающих напитали их вдоволь. Если он сосредоточится, он может уловить осколок их титанических мыслей.

Он видит это. Миры-крепости, обращающиеся против своих создателей. Миллионы, разбивающиеся о них, вакханалию убийства, Око, голодное и не способное насытиться никогда. Жернова, что перемалывают людей и страдания, и неумолчный смех жаждущих богов.

Они довольны этим Крестовым походом. Они облизывают губы и думают о грядущих войнах, пока Империум заваливает миры Кадии свежим мясом, пока растет счет смертей. Новая кормушка.

Это безвыходное, грозящее затянуться надолго противостояние хорошо послужит Темным Богам.

Но для волка договор ничего не значит.

Он отдает приказы. Он чувствует внимание сил за пределами понимания, и он не знает — о, как он хотел бы знать — что, если это и есть крючок, застрявший в его плоти, смертельная приманка; что, если всё это — часть некоего необъятного замысла, и в самом ли деле его выбор принадлежит ему? Его создали спарившиеся между собой люди на разрушенном мире. Его создали вновь — ученые и кузнецы генов.. И, возможно, он был уже — прежде и после — превращен в смертное орудие сил варпа, марионетку, чьи нити туго натянуты, марширующую к назначенному концу, подобно солдатам или ангелам.

Но это не имеет значения. Неважно, какие черные обещания они шепчут, что приказывает ему остановиться, что подталкивает дальше — всё не имеет значения. И никогда не имело.

Снаружи, в пустоте космоса, плазменные двигатели освещают погребальную кавалькаду обломков, окружающих «Волю вечности» — древнее оружие, разбитое на орбите прежде, чем успело применить свою истинную разрушительную мощь. Зловещее око, пронзенное восемью копьями, пристально смотрит на серо-голубую сферу Кадии, пока скоординированная сеть тяжелых грузовиков и фрегатов толкает огромный остов от инерции орбиты к столкновению с миром-крепостью внизу.

Сосуд темного вина был откупорен, и наполнена была чаша, сделанная из величественного, незрячего черепа Хоруса Луперкаля — из костей, вырванных из умирающей плоти поверженного клона примарха, созданного Фабием Байлом.

И когда Чернокаменная крепость рухнула, разбивая Кадианские Врата, когда он в последний раз смотрел на одну из великих цепей, что сковывали его, Абаддон Осквернитель пил, отмечая гибель одного древнего врага останками другого.

Он смеялся громко.

Боги молчали.


Название: Механизмы и мечты
Оригинал: Devices and Desires, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1465 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи:

Альфарий

на самом деле не Альфарий
Категория: джен
Жанр: зарисовка, ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Заброшенная мастерская. Разбитый часовой механизм. Он — один, и двоих никогда больше не будет.

Узкий луч света падает на стол, обтянутый бархатом; на нем выложены расходящимся полукругом причудливые инструменты — резцы, щипцы, пинцеты, разного размера напильники, кронциркуль. Каждый отливает тусклым серебром, скорее впитывая свет, чем отражая: таким образом никакие блики и отражения не потревожат сосредоточение мастера на его работе. Он берет инструменты, не глядя, каждый в свой черед. Расположение инструментов меняется по мере того, как он использует и откладывает их, но каждый раз он безошибочно находит нужный.

Он сгибается над верстаком; его огромные руки с невозможной осторожностью движутся над сердцевиной золотых часов. Изящные шестеренки и колесики встают на свои места. Детали настолько крошечные, настолько сложные, что немодифицированный человеческий глаз едва способен их разглядеть, занимают необходимую позицию, и за ними следуют совсем уже мельчайшие части.

Инструменты тоже становятся всё тоньше, всё сложнее. Он берет прибор из камня, затем из кристалла, затем молекулярный резец; затем приходит черед блестящих черных перьев, а затем его собственного дыхания — единственный выдох, чтобы настроить механизм.

Чтобы создать истинное произведение искусства, необходимо вложить в предмет самую суть себя, принести в жертву часть анимы, как называли это первые философы, искалеченные Эрой Раздора.

Скрип несмазанных петель. Запах камфары и выдержанного вина.

Он не поднимает взгляд от своей работы, чтобы признать присутствие за левым плечом. Он никогда не признаёт его. Он знает о нем и верит, что однажды настанет день — в самом деле настанет — когда будет время поговорить... но не сегодня. Он должен закончить с часами. Он не знает, откуда явилось это убеждение. Нечто ужасное произойдет, если он этого не сделает. Нечто, что дорого ему, будет потеряно навеки.

— Ты, из всех, наиболее похож на своего отца, я полагаю. — Голос — старый, надтреснутый, с оттенками мудрости и юмора. — Кто ты сегодня?

— Я — это я, — лжет часовщик.

— Телеология и чепуха, — звучит в ответ. — Бессмысленный вопрос. Ты прав, давая мне бессмысленный ответ.

Огромные руки, покрытые застарелыми шрамами, ожогами, мозолями от орудий куда менее тонких, но столь же точных, как те, что разложены сейчас на бархате, — эти руки начинают дрожать. Хорошо, что часовщик отложил свое оружие. Инструменты его ремесла, он хотел сказать. Не оружие. Нет.

— Тебе здесь не место, — говорит он, пытаясь изгнать явившегося. На это утверждение отзывается смех — с горечью.

— Верно. Значит, ты помнишь?

Трон. Трон из ослепительного света. Электрический привкус в воздухе от прикованной к земле силы, исподволь наползающий ужас распадающейся на части души, ощущение столь чуждое, что его невозможно забыть. Сила созидания вызывает почтение и благоговение, но сила разрушения... это ужас по сути своей. Но, с другой стороны, что есть ужас, как не вынужденное благоговение? Идеи и концепции проплывают вперед и назад бесконечным уроборосом понимания, вечно пожирая собственные хвосты.

— Посмотри на меня, — приказывает голос.

Часовщик не может. Он не в силах отвернуться от своей работы, иначе она сломается, исчезнет, пропадет, и он останется один, один, один.

— Здесь темно, — хрипло выдавливает он из перехваченного горла, — я не вижу тебя.

— Тогда да будет свет.

Шторы раздвигаются, черный атлас скользит по медным направляющим, и поток солнечных лучей врывается в комнату. Часовщик моргает от внезапного яркого света. Он оглядывается вокруг и не может не поразиться — неужели здесь всегда было так тесно? Были ли полки всегда полны сломанных игрушек? Вот заводной солдат, покрашенный в зеленовато-синий. Там — модель корабля, который он, должно быть, видел когда-то прежде. Литания неоконченной работы.

Он переводит взгляд к окну, чувствуя, как слезы медленно скатываются по щекам. Там, снаружи, простирается небо — невыносимо голубое, освещенное торжествующим солнцем. Крылья огромного дворца раскинулись по обе стороны до горизонта. Это так знакомо, так невыносимо знакомо, и всё же название не слетает с его губ.

Он пытается назвать это место. Он оборачивается за помощью к явившемуся, и это кажется естественным, как дыхание. Когда-то было так. Так будет всегда.

Даже если тот, на которого мы оглядываемся через стоящие в глазах слезы, мертв уже десять тысяч лет — с тех пор, как его план обернулся против него самого, и он сгорел, его плоть и душа, точно устремленная к небесам свеча. О этот огонь, золотой огонь и его голод. Мы никогда не сможем забыть это. Никогда не сможем.

Но его лицо. Его лицо расплывается, словно в дымке. Неразличимое. Проглядывает намек на улыбку — знание — густые брови и седую бороду. Мы созданы, чтобы никогда не забывать, и всё же мы забыли.

Часовщик падает со своего стула, обдирая колени в кровь о жесткий деревянный пол. Волна воспоминаний исторгает всхлип из его могучей груди, из самой глубины сердца, — сердца, которое он, как ему казалось, превратил в холодный камень, сделал непоколебимым и неуязвимым; или, если это не удалось, то хотя бы смог запереть его и отдать прочь, чтобы оставить позади эту неизмеримую скорбь.

Сломанные игрушки сыплются с полок. Они дребезжат и разбиваются, краска осыпается хлопьями. Заводной воин трескается поперек груди: в разломе брезжит яростное сияние.

— Кто ты? — Теперь голос звучит требовательно. Свет из окна становится ярким, обжигающим. От опаленных штор поднимаются тонкие струйки дыма.

Слепо шаря руками по полу, часовщик нащупывает разбитого легионера в миниатюре. Он отламывает нижнюю часть, отбрасывает ее в сторону, открывая сокровище внутри: ключ, изысканный, золотой и позолоченный, покрытый филигранными узорами молний. Ключ жжет ему руку, когда он поворачивается к двери комнаты.

Он не может подняться. Черный атлас исходит дымом, густым, удушливым. Он понимает в эту секунду, что эта занавесь всегда стояла между ним и внешним миром, что он, затянутый ею, превратился в пленника — и теперь оно снова тянется к нему, чтобы увести обратно в темноту. Дым клубится вокруг его ног — лаской змеиного сокрушительного объятия, дробя кости, постепенно вытягивая жизнь, чтобы насладиться добычей позже.

— Кто ты?

Часовщик вскрикивает. Он подтягивается по полу, пытаясь ползти, а дым вьется выше по его бедрам, нежно оборачивается вокруг пояса. Тело немеет. Было бы так легко сдаться, позволить затянуть себя обратно в утешительную полночь, снова не знать ни о чем, быть собой и ничем больше.

— Я не знаю! — выкрикивает он с тревогой и болью в голосе. — Я не знаю! Пожалуйста!

И вдруг он вспоминает, как обжигает ключ, как он оставляет шрам на ладони. Ключ. Всегда этот проклятый ключ. Говорят, будто ключ ранил Короля, прежде чем тот пал. Его замки раскрылись, пружины лопнули, и все шестеренки высыпались наружу. Не то чтобы мы были невинны. Мы положили один ключ к его ногам, сломали другой в своих руках, разве нет?

Это был я, умоляет часовщик. Нет, отвечает часовщик, это был ты.

Чудовищным усилием он изворачивается назад, ключ зажат в его кулаке, как скованная молния. Он взмахивает им, точно клинком, и дым отдергивается; отсеченные щупальца уже наливаются новой жизнью, свиваясь в углах. Вскоре на него двинется новая армия, и от них не будет спасения.

— Кто ты?

Часовщик высвобождается. Он поднимается на ноги, ковыляя к двери. Вопрос молнией горит под его веками, громом бьется в ушах.

Ключ скользит в скважину. Мучительно медленно поворачивается механизм замка. Величественно отодвигаются засовы.

А затем он проходит, задыхаясь, хватая ртом воздух, — проходит на другую сторону.

Эта комната выглядит точной копией предыдущей. Но каким-то образом она более реальна, более прочна. Пыль покрывает полки, паутина затянула потолок изощренными узорами. На металле проступает ржавчина. Стол лишен инструментов, лишен любых украшений, кроме грубых изгибов старого дерева, выцветших пятен краски и вмятин и зазубрин там, где молоток или пила соскользнули в неверном ударе.

Он оглядывается через дверь. Он видит себя, стоящего там, — зловещее отражение. За левым плечом нависает безликая тень явившегося к нему. В полускрытых дымкой глазах угадывается нечто, похожее на гордость.

— Кто ты? — спрашивает явившийся в последний раз.

Другой смотрит прямо в глаза часовщику. Он — часть иного мира, того же, что и добрый старый призрак. Он не может пересечь порог. Один не может снова стать двумя — никогда больше. Он кивает.

— Я — Альфарий, — отвечает часовщик, но стоит ему произнести эти слова, и он слышит, насколько они пусты.

Понимание озаряет его, как лучи солнца через окно башни.

— Нет, — со смешком отвечает призрак, прежде чем дверь захлопывается. — Ты — не он.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу

---

Дети Императора в лепесточках

Потихоньку крашу хаоситов. Сегодня подвернулись очень удачные тюльпаны, нельзя было не сфоткать.

Лорд Поебус Лучезарный и его доблестные воины созерцают умирающие цветы, наслаждаясь эстетикой увядания и прочим всяческим декадансом.

пять штук фоток на тапок

@темы: сорок тысяч способов подохнуть

---

видеть странное

Депривация сна — штука, конечно, нездоровая и лучше бы обходиться без нее. Но глюки, что ни говори, бывают прелестные.
Поймал опять в транспорте, что характерно. Вечер, легкий туман — даже скорее дымка — вдоль дороги домики. И кажется, будто эти домики сделаны из чего-то тонкого, как полупрозрачный картон, просвечивающего местами (там, где окна светятся). Как декорации примерно. При этом фонари — наоборот, очень плотные и вещественные, такие шары оранжевого цвета.
Даже жаль, что ехал недолго, ощущение было очень интересное (=. Такая изящная эфемерность окружающего.

---

попытки в социализацию через Ваху

Фиксирую для истории: в воскресенье сходил поиграть в настолку в магазин ГВ. Если кратко — мне понравилось (=
Если подробнее, то играли в Kill Team, с опцией «не умеете — научим». Можно было даже без своих минек поучаствовать, но я приволок ангелочков — надо же было похвастаться. Хотя я немного переживал, что покрашено кривенько, подставочки вообще никак не оформлены и так далее... Как показал опыт, зря переживал. У большинства — недокрас разной степени, так что я на этом фоне оказался прямо мимими.
Правила не то чтобы все запомнил, но это нормально, в процессе само приползет. Пока приходилось лезть в рулбук на каждый параметр (впрочем, статы космодесантников запомнились быстро, просто не было выбора). Чего я не ожидал — что это занятие не только затягивающее, но еще и времяпожирательное. Казалось бы, вот у вас одиночная миссия, маленький отряд... хоба — и полтора часа как не было. На каждую фазу хода пока все кубики пробросишь, пока сообразишь, кого и как лучше пыщить... Но увлекательно. Я разочек даже выиграл (=
Надо красить хаоситов и еще сходить, у меня уже интересовались, как там мои гипотетические Дети Императора.

@темы: лытдыбр, сорок тысяч способов подохнуть