...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
В этот раз было как-то прямо очень скромненько. Но вот два перевода таки есть.
Название: Воля вечности
Оригинал: Will of Eternity, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1464 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Абаддон Осквернитель
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Черный волк на белом снегу. Предательская натура Хаоса. Путь, начертанный алым. Несокрушимая воля. // Абаддон и его глубокий внутренний мир, таймлайн падения Кадии
Незнакомая луна висит над головой, полная, раздувшаяся. Звезды перешептываются, словно нетерпеливые зрители.
Воздух — прозрачный, холодный и ломкий. Снег глубок, и станет только глубже; уже сейчас через сугробы тяжело пробираться, несмотря на широкую грудь и длинные ноги. Бесконечность неповторимых снежинок сыплется на лохматую черную шерсть, чтобы тут же упасть, когда их стряхнут, и растаять в бесформенную слякоть. Исполосованная шрамами морда поворачивается влево и вправо, и краем глаза он замечает тени ветвей, что содрогаются, будто висельники, под медленно крепчающим ветром. За стволами дубов бродят безымянные, вполовину проявленные существа, привлеченные искрой блуждающей души.
Лес и снег. Этот лес стар. Это остров, остов, основа — он был здесь прежде, чем волк был рожден, прежде раскола, прежде падения, прежде машин, прежде затмения. Когда он исчезнет, будет мертв, похоронен, пожран, когда сама его суть развеется среди голодных звезд, лес по-прежнему будет здесь.
Человек мог бы вести войну с этого плацдарма. Мог бы превратить его в крепость, командный центр, планетарный узел, космический порт, ступень в завоеваниях. Человек мог бы стать королем.
Но волк — не человек. Волку ни к чему венцы и троны.
Он пробивается через снежные заносы. Сугробы возвышаются на его пути, пытаются заставить его свернуть на более легкие тропы. Ветви цепляются за его шкуру скрюченными пальцами, вырывая клочья меха и плоти. Вскоре волк уже оставляет за собой алый путь. Создания, что крадутся за ним, пройдут по кровавым следам, и охоте их уже не станут преградой те препятствия, которые он одолел. Он направляет кинжал, движущийся к его собственному сердцу.
Для чего? В чем смысл? Он должен бы знать о них. Но значит ли это, что он бежит от них? Делает ли он это, чтобы чуть дольше сохранить те обрывки души, что еще остались у него?
Нет. Его путь всегда был иным. В дни прежде жертвы волк был создан, чтобы быть сильнее, чем его создатели. Он должен был убивать непобедимых, выдерживать невозможное, принести труп галактики к ногам своего хозяина. И вот, смотрите: он убивал божков и королей, он пережил разрушения и апокалипсис, он испробовал кровь из яремной вены вселенной. Он был создан, чтобы стать столь многим, и во всем этом он — триумф. Триумф.
Он пробивает плечом сугробы, что пытаются погрести его под собой. Снова и снова он восстает из этих бледных могил, задыхаясь, хватая ртом воздух, режущий горло холодным острым льдом. Каждый раз он поднимает морду к луне и воет, бросая вызов.
Каждый раз ответ всё ближе.
Когда он достигает поляны, то падает в снег на брюхо, тяжело дыша.
Ждали ли они его, или он выследил их? Они предпочли бы первое. Они никогда не признали бы второе. Вопрос не имеет значения: это — их царство, и пожелай они на самом деле — волк никогда не нашел бы дороги сюда, но остался бы растянутым среди сотен световых лет, в бесконечной агонии, пока им насыщались бы обитатели этого царства. Он был бы уничтожен до последнего атома, или же воссоздан в форме мучительной и ложной, или — хуже всего — не изменился бы вовсе и навсегда был бы обречен думать о том, какую ловушку они оставили в его плоти.
Деревья сдвигаются ближе, их ветви затихают, напряженно вслушиваясь в слова-не-слова.
По ту сторону черноты ждут четверо других волков.
Один, слева — чудовище с проплешинами в шерсти и открытыми ранами. Кости торчат из них, пугающим контрастом с белизной снега. Справа стоит прямая его противоположность — зверь, чья шкура выглядит неестественно гладкой и чистой, мерцая светом обманных звезд. Многое в этом существе — ложь, и хотя оно держится высокомерно, но всё же то и дело косит одним из ослепительных глаз на третьего зверя, лишенного шерсти и кожи, который, на расстоянии в несколько футов, отзывается рычанием.
Последний из четырех не выходит из тени, остается размытым силуэтом за деревьями. У него две головы. Одна из них постоянно смеется.
Они — не стая. Каждый готов наброситься на другого в любой удобный момент — и, во временах прошедших и временах грядущих, они сделают это. Они будут рычать и скалиться, кусать и убивать ради малейшего преимущества. Но есть кое-что, чего желают они все. Есть одна вещь — и только одна — что способна сделать этот хаос неделимым. Это выдает их: неотъемлемая черта богов и тиранов. Их истинная суть. Их власть. Их голод. Достаточно лишь посмотреть на тот пир, что они приготовили.
Они отступают на шаг, другой, позволяя черному волку пройти по избранному ими пути — между ними.
Но это — их ошибка. Как и всегда. Сын — не отец. Волк — не человек.
Черный волк взлетает в прыжке — быстрее взгляда, быстрее мысли, быстрее, чем намерение может проявиться и быть узнано. Его челюсти распахнуты, пожелтевшие клыки ищут горло ближайшего создания лжи — и находят, и оно кричит от страха в его зубах, и мощные мышцы сжимаются...
Посмейте лишь отвернуться от меня, о божественные — у меня найдется острие для каждой из ваших спин.
...на пустоте.
Он поднимается, пошатываясь, на две ноги — вместо четырех — и на мгновение чувствует пустоту внутри, прежде чем привычная тяжесть искусственной гравитации и запах рециркулированного воздуха вновь возвращают его в реальность. Нет больше никакого снега, никаких деревьев, никакой свободы — треск когитаторов и реплики команды стратегиума окружают его, как только лопается пузырь варп-перехода. Он — единственный, кто вернулся прежде, чем рабы трупа-Императора завершили свою стратагему. Остальные воины, взятые им на Кадию, теперь разъяты на мельчайшие части, рассыпаны, будто осколки сна, по запятнанной атмосфера мира-крепости и по волнам варпа.
Одной рукой он касается раны, оставленной девой Императора и ее пылающим мечом. Там, внизу, она горела очищающим огнем, выжигала темные энергии, что связывали и пронизывали его плоть. Подобной боли он не испытывал за многие тысячи лет. Она вызвала воспоминание, похороненное уже давно: о том, как один волк напал на другого — и та рана загноилась, став причиной падения всего, что было некогда обещано.
Вернулись и другие чувства — эхо гневных волн, бьющихся о песчаный берег. Но есть и привкус победы — их победы. Эта резня, эти эмоции умирающих напитали их вдоволь. Если он сосредоточится, он может уловить осколок их титанических мыслей.
Он видит это. Миры-крепости, обращающиеся против своих создателей. Миллионы, разбивающиеся о них, вакханалию убийства, Око, голодное и не способное насытиться никогда. Жернова, что перемалывают людей и страдания, и неумолчный смех жаждущих богов.
Они довольны этим Крестовым походом. Они облизывают губы и думают о грядущих войнах, пока Империум заваливает миры Кадии свежим мясом, пока растет счет смертей. Новая кормушка.
Это безвыходное, грозящее затянуться надолго противостояние хорошо послужит Темным Богам.
Но для волка договор ничего не значит.
Он отдает приказы. Он чувствует внимание сил за пределами понимания, и он не знает — о, как он хотел бы знать — что, если это и есть крючок, застрявший в его плоти, смертельная приманка; что, если всё это — часть некоего необъятного замысла, и в самом ли деле его выбор принадлежит ему? Его создали спарившиеся между собой люди на разрушенном мире. Его создали вновь — ученые и кузнецы генов.. И, возможно, он был уже — прежде и после — превращен в смертное орудие сил варпа, марионетку, чьи нити туго натянуты, марширующую к назначенному концу, подобно солдатам или ангелам.
Но это не имеет значения. Неважно, какие черные обещания они шепчут, что приказывает ему остановиться, что подталкивает дальше — всё не имеет значения. И никогда не имело.
Снаружи, в пустоте космоса, плазменные двигатели освещают погребальную кавалькаду обломков, окружающих «Волю вечности» — древнее оружие, разбитое на орбите прежде, чем успело применить свою истинную разрушительную мощь. Зловещее око, пронзенное восемью копьями, пристально смотрит на серо-голубую сферу Кадии, пока скоординированная сеть тяжелых грузовиков и фрегатов толкает огромный остов от инерции орбиты к столкновению с миром-крепостью внизу.
Сосуд темного вина был откупорен, и наполнена была чаша, сделанная из величественного, незрячего черепа Хоруса Луперкаля — из костей, вырванных из умирающей плоти поверженного клона примарха, созданного Фабием Байлом.
И когда Чернокаменная крепость рухнула, разбивая Кадианские Врата, когда он в последний раз смотрел на одну из великих цепей, что сковывали его, Абаддон Осквернитель пил, отмечая гибель одного древнего врага останками другого.
Он смеялся громко.
Боги молчали.
Название: Механизмы и мечты
Оригинал: Devices and Desires, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1465 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Альфарийна самом деле не Альфарий
Категория: джен
Жанр: зарисовка, ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Заброшенная мастерская. Разбитый часовой механизм. Он — один, и двоих никогда больше не будет.
Узкий луч света падает на стол, обтянутый бархатом; на нем выложены расходящимся полукругом причудливые инструменты — резцы, щипцы, пинцеты, разного размера напильники, кронциркуль. Каждый отливает тусклым серебром, скорее впитывая свет, чем отражая: таким образом никакие блики и отражения не потревожат сосредоточение мастера на его работе. Он берет инструменты, не глядя, каждый в свой черед. Расположение инструментов меняется по мере того, как он использует и откладывает их, но каждый раз он безошибочно находит нужный.
Он сгибается над верстаком; его огромные руки с невозможной осторожностью движутся над сердцевиной золотых часов. Изящные шестеренки и колесики встают на свои места. Детали настолько крошечные, настолько сложные, что немодифицированный человеческий глаз едва способен их разглядеть, занимают необходимую позицию, и за ними следуют совсем уже мельчайшие части.
Инструменты тоже становятся всё тоньше, всё сложнее. Он берет прибор из камня, затем из кристалла, затем молекулярный резец; затем приходит черед блестящих черных перьев, а затем его собственного дыхания — единственный выдох, чтобы настроить механизм.
Чтобы создать истинное произведение искусства, необходимо вложить в предмет самую суть себя, принести в жертву часть анимы, как называли это первые философы, искалеченные Эрой Раздора.
Скрип несмазанных петель. Запах камфары и выдержанного вина.
Он не поднимает взгляд от своей работы, чтобы признать присутствие за левым плечом. Он никогда не признаёт его. Он знает о нем и верит, что однажды настанет день — в самом деле настанет — когда будет время поговорить... но не сегодня. Он должен закончить с часами. Он не знает, откуда явилось это убеждение. Нечто ужасное произойдет, если он этого не сделает. Нечто, что дорого ему, будет потеряно навеки.
— Ты, из всех, наиболее похож на своего отца, я полагаю. — Голос — старый, надтреснутый, с оттенками мудрости и юмора. — Кто ты сегодня?
— Я — это я, — лжет часовщик.
— Телеология и чепуха, — звучит в ответ. — Бессмысленный вопрос. Ты прав, давая мне бессмысленный ответ.
Огромные руки, покрытые застарелыми шрамами, ожогами, мозолями от орудий куда менее тонких, но столь же точных, как те, что разложены сейчас на бархате, — эти руки начинают дрожать. Хорошо, что часовщик отложил свое оружие. Инструменты его ремесла, он хотел сказать. Не оружие. Нет.
— Тебе здесь не место, — говорит он, пытаясь изгнать явившегося. На это утверждение отзывается смех — с горечью.
— Верно. Значит, ты помнишь?
Трон. Трон из ослепительного света. Электрический привкус в воздухе от прикованной к земле силы, исподволь наползающий ужас распадающейся на части души, ощущение столь чуждое, что его невозможно забыть. Сила созидания вызывает почтение и благоговение, но сила разрушения... это ужас по сути своей. Но, с другой стороны, что есть ужас, как не вынужденное благоговение? Идеи и концепции проплывают вперед и назад бесконечным уроборосом понимания, вечно пожирая собственные хвосты.
— Посмотри на меня, — приказывает голос.
Часовщик не может. Он не в силах отвернуться от своей работы, иначе она сломается, исчезнет, пропадет, и он останется один, один, один.
— Здесь темно, — хрипло выдавливает он из перехваченного горла, — я не вижу тебя.
— Тогда да будет свет.
Шторы раздвигаются, черный атлас скользит по медным направляющим, и поток солнечных лучей врывается в комнату. Часовщик моргает от внезапного яркого света. Он оглядывается вокруг и не может не поразиться — неужели здесь всегда было так тесно? Были ли полки всегда полны сломанных игрушек? Вот заводной солдат, покрашенный в зеленовато-синий. Там — модель корабля, который он, должно быть, видел когда-то прежде. Литания неоконченной работы.
Он переводит взгляд к окну, чувствуя, как слезы медленно скатываются по щекам. Там, снаружи, простирается небо — невыносимо голубое, освещенное торжествующим солнцем. Крылья огромного дворца раскинулись по обе стороны до горизонта. Это так знакомо, так невыносимо знакомо, и всё же название не слетает с его губ.
Он пытается назвать это место. Он оборачивается за помощью к явившемуся, и это кажется естественным, как дыхание. Когда-то было так. Так будет всегда.
Даже если тот, на которого мы оглядываемся через стоящие в глазах слезы, мертв уже десять тысяч лет — с тех пор, как его план обернулся против него самого, и он сгорел, его плоть и душа, точно устремленная к небесам свеча. О этот огонь, золотой огонь и его голод. Мы никогда не сможем забыть это. Никогда не сможем.
Но его лицо. Его лицо расплывается, словно в дымке. Неразличимое. Проглядывает намек на улыбку — знание — густые брови и седую бороду. Мы созданы, чтобы никогда не забывать, и всё же мы забыли.
Часовщик падает со своего стула, обдирая колени в кровь о жесткий деревянный пол. Волна воспоминаний исторгает всхлип из его могучей груди, из самой глубины сердца, — сердца, которое он, как ему казалось, превратил в холодный камень, сделал непоколебимым и неуязвимым; или, если это не удалось, то хотя бы смог запереть его и отдать прочь, чтобы оставить позади эту неизмеримую скорбь.
Сломанные игрушки сыплются с полок. Они дребезжат и разбиваются, краска осыпается хлопьями. Заводной воин трескается поперек груди: в разломе брезжит яростное сияние.
— Кто ты? — Теперь голос звучит требовательно. Свет из окна становится ярким, обжигающим. От опаленных штор поднимаются тонкие струйки дыма.
Слепо шаря руками по полу, часовщик нащупывает разбитого легионера в миниатюре. Он отламывает нижнюю часть, отбрасывает ее в сторону, открывая сокровище внутри: ключ, изысканный, золотой и позолоченный, покрытый филигранными узорами молний. Ключ жжет ему руку, когда он поворачивается к двери комнаты.
Он не может подняться. Черный атлас исходит дымом, густым, удушливым. Он понимает в эту секунду, что эта занавесь всегда стояла между ним и внешним миром, что он, затянутый ею, превратился в пленника — и теперь оно снова тянется к нему, чтобы увести обратно в темноту. Дым клубится вокруг его ног — лаской змеиного сокрушительного объятия, дробя кости, постепенно вытягивая жизнь, чтобы насладиться добычей позже.
— Кто ты?
Часовщик вскрикивает. Он подтягивается по полу, пытаясь ползти, а дым вьется выше по его бедрам, нежно оборачивается вокруг пояса. Тело немеет. Было бы так легко сдаться, позволить затянуть себя обратно в утешительную полночь, снова не знать ни о чем, быть собой и ничем больше.
— Я не знаю! — выкрикивает он с тревогой и болью в голосе. — Я не знаю! Пожалуйста!
И вдруг он вспоминает, как обжигает ключ, как он оставляет шрам на ладони. Ключ. Всегда этот проклятый ключ. Говорят, будто ключ ранил Короля, прежде чем тот пал. Его замки раскрылись, пружины лопнули, и все шестеренки высыпались наружу. Не то чтобы мы были невинны. Мы положили один ключ к его ногам, сломали другой в своих руках, разве нет?
Это был я, умоляет часовщик. Нет, отвечает часовщик, это был ты.
Чудовищным усилием он изворачивается назад, ключ зажат в его кулаке, как скованная молния. Он взмахивает им, точно клинком, и дым отдергивается; отсеченные щупальца уже наливаются новой жизнью, свиваясь в углах. Вскоре на него двинется новая армия, и от них не будет спасения.
— Кто ты?
Часовщик высвобождается. Он поднимается на ноги, ковыляя к двери. Вопрос молнией горит под его веками, громом бьется в ушах.
Ключ скользит в скважину. Мучительно медленно поворачивается механизм замка. Величественно отодвигаются засовы.
А затем он проходит, задыхаясь, хватая ртом воздух, — проходит на другую сторону.
Эта комната выглядит точной копией предыдущей. Но каким-то образом она более реальна, более прочна. Пыль покрывает полки, паутина затянула потолок изощренными узорами. На металле проступает ржавчина. Стол лишен инструментов, лишен любых украшений, кроме грубых изгибов старого дерева, выцветших пятен краски и вмятин и зазубрин там, где молоток или пила соскользнули в неверном ударе.
Он оглядывается через дверь. Он видит себя, стоящего там, — зловещее отражение. За левым плечом нависает безликая тень явившегося к нему. В полускрытых дымкой глазах угадывается нечто, похожее на гордость.
— Кто ты? — спрашивает явившийся в последний раз.
Другой смотрит прямо в глаза часовщику. Он — часть иного мира, того же, что и добрый старый призрак. Он не может пересечь порог. Один не может снова стать двумя — никогда больше. Он кивает.
— Я — Альфарий, — отвечает часовщик, но стоит ему произнести эти слова, и он слышит, насколько они пусты.
Понимание озаряет его, как лучи солнца через окно башни.
— Нет, — со смешком отвечает призрак, прежде чем дверь захлопывается. — Ты — не он.
Название: Воля вечности
Оригинал: Will of Eternity, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1464 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Абаддон Осквернитель
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Черный волк на белом снегу. Предательская натура Хаоса. Путь, начертанный алым. Несокрушимая воля. // Абаддон и его глубокий внутренний мир, таймлайн падения Кадии
Незнакомая луна висит над головой, полная, раздувшаяся. Звезды перешептываются, словно нетерпеливые зрители.
Воздух — прозрачный, холодный и ломкий. Снег глубок, и станет только глубже; уже сейчас через сугробы тяжело пробираться, несмотря на широкую грудь и длинные ноги. Бесконечность неповторимых снежинок сыплется на лохматую черную шерсть, чтобы тут же упасть, когда их стряхнут, и растаять в бесформенную слякоть. Исполосованная шрамами морда поворачивается влево и вправо, и краем глаза он замечает тени ветвей, что содрогаются, будто висельники, под медленно крепчающим ветром. За стволами дубов бродят безымянные, вполовину проявленные существа, привлеченные искрой блуждающей души.
Лес и снег. Этот лес стар. Это остров, остов, основа — он был здесь прежде, чем волк был рожден, прежде раскола, прежде падения, прежде машин, прежде затмения. Когда он исчезнет, будет мертв, похоронен, пожран, когда сама его суть развеется среди голодных звезд, лес по-прежнему будет здесь.
Человек мог бы вести войну с этого плацдарма. Мог бы превратить его в крепость, командный центр, планетарный узел, космический порт, ступень в завоеваниях. Человек мог бы стать королем.
Но волк — не человек. Волку ни к чему венцы и троны.
Он пробивается через снежные заносы. Сугробы возвышаются на его пути, пытаются заставить его свернуть на более легкие тропы. Ветви цепляются за его шкуру скрюченными пальцами, вырывая клочья меха и плоти. Вскоре волк уже оставляет за собой алый путь. Создания, что крадутся за ним, пройдут по кровавым следам, и охоте их уже не станут преградой те препятствия, которые он одолел. Он направляет кинжал, движущийся к его собственному сердцу.
Для чего? В чем смысл? Он должен бы знать о них. Но значит ли это, что он бежит от них? Делает ли он это, чтобы чуть дольше сохранить те обрывки души, что еще остались у него?
Нет. Его путь всегда был иным. В дни прежде жертвы волк был создан, чтобы быть сильнее, чем его создатели. Он должен был убивать непобедимых, выдерживать невозможное, принести труп галактики к ногам своего хозяина. И вот, смотрите: он убивал божков и королей, он пережил разрушения и апокалипсис, он испробовал кровь из яремной вены вселенной. Он был создан, чтобы стать столь многим, и во всем этом он — триумф. Триумф.
Он пробивает плечом сугробы, что пытаются погрести его под собой. Снова и снова он восстает из этих бледных могил, задыхаясь, хватая ртом воздух, режущий горло холодным острым льдом. Каждый раз он поднимает морду к луне и воет, бросая вызов.
Каждый раз ответ всё ближе.
Когда он достигает поляны, то падает в снег на брюхо, тяжело дыша.
Ждали ли они его, или он выследил их? Они предпочли бы первое. Они никогда не признали бы второе. Вопрос не имеет значения: это — их царство, и пожелай они на самом деле — волк никогда не нашел бы дороги сюда, но остался бы растянутым среди сотен световых лет, в бесконечной агонии, пока им насыщались бы обитатели этого царства. Он был бы уничтожен до последнего атома, или же воссоздан в форме мучительной и ложной, или — хуже всего — не изменился бы вовсе и навсегда был бы обречен думать о том, какую ловушку они оставили в его плоти.
Деревья сдвигаются ближе, их ветви затихают, напряженно вслушиваясь в слова-не-слова.
По ту сторону черноты ждут четверо других волков.
Один, слева — чудовище с проплешинами в шерсти и открытыми ранами. Кости торчат из них, пугающим контрастом с белизной снега. Справа стоит прямая его противоположность — зверь, чья шкура выглядит неестественно гладкой и чистой, мерцая светом обманных звезд. Многое в этом существе — ложь, и хотя оно держится высокомерно, но всё же то и дело косит одним из ослепительных глаз на третьего зверя, лишенного шерсти и кожи, который, на расстоянии в несколько футов, отзывается рычанием.
Последний из четырех не выходит из тени, остается размытым силуэтом за деревьями. У него две головы. Одна из них постоянно смеется.
Они — не стая. Каждый готов наброситься на другого в любой удобный момент — и, во временах прошедших и временах грядущих, они сделают это. Они будут рычать и скалиться, кусать и убивать ради малейшего преимущества. Но есть кое-что, чего желают они все. Есть одна вещь — и только одна — что способна сделать этот хаос неделимым. Это выдает их: неотъемлемая черта богов и тиранов. Их истинная суть. Их власть. Их голод. Достаточно лишь посмотреть на тот пир, что они приготовили.
Они отступают на шаг, другой, позволяя черному волку пройти по избранному ими пути — между ними.
Но это — их ошибка. Как и всегда. Сын — не отец. Волк — не человек.
Черный волк взлетает в прыжке — быстрее взгляда, быстрее мысли, быстрее, чем намерение может проявиться и быть узнано. Его челюсти распахнуты, пожелтевшие клыки ищут горло ближайшего создания лжи — и находят, и оно кричит от страха в его зубах, и мощные мышцы сжимаются...
Посмейте лишь отвернуться от меня, о божественные — у меня найдется острие для каждой из ваших спин.
...на пустоте.
Он поднимается, пошатываясь, на две ноги — вместо четырех — и на мгновение чувствует пустоту внутри, прежде чем привычная тяжесть искусственной гравитации и запах рециркулированного воздуха вновь возвращают его в реальность. Нет больше никакого снега, никаких деревьев, никакой свободы — треск когитаторов и реплики команды стратегиума окружают его, как только лопается пузырь варп-перехода. Он — единственный, кто вернулся прежде, чем рабы трупа-Императора завершили свою стратагему. Остальные воины, взятые им на Кадию, теперь разъяты на мельчайшие части, рассыпаны, будто осколки сна, по запятнанной атмосфера мира-крепости и по волнам варпа.
Одной рукой он касается раны, оставленной девой Императора и ее пылающим мечом. Там, внизу, она горела очищающим огнем, выжигала темные энергии, что связывали и пронизывали его плоть. Подобной боли он не испытывал за многие тысячи лет. Она вызвала воспоминание, похороненное уже давно: о том, как один волк напал на другого — и та рана загноилась, став причиной падения всего, что было некогда обещано.
Вернулись и другие чувства — эхо гневных волн, бьющихся о песчаный берег. Но есть и привкус победы — их победы. Эта резня, эти эмоции умирающих напитали их вдоволь. Если он сосредоточится, он может уловить осколок их титанических мыслей.
Он видит это. Миры-крепости, обращающиеся против своих создателей. Миллионы, разбивающиеся о них, вакханалию убийства, Око, голодное и не способное насытиться никогда. Жернова, что перемалывают людей и страдания, и неумолчный смех жаждущих богов.
Они довольны этим Крестовым походом. Они облизывают губы и думают о грядущих войнах, пока Империум заваливает миры Кадии свежим мясом, пока растет счет смертей. Новая кормушка.
Это безвыходное, грозящее затянуться надолго противостояние хорошо послужит Темным Богам.
Но для волка договор ничего не значит.
Он отдает приказы. Он чувствует внимание сил за пределами понимания, и он не знает — о, как он хотел бы знать — что, если это и есть крючок, застрявший в его плоти, смертельная приманка; что, если всё это — часть некоего необъятного замысла, и в самом ли деле его выбор принадлежит ему? Его создали спарившиеся между собой люди на разрушенном мире. Его создали вновь — ученые и кузнецы генов.. И, возможно, он был уже — прежде и после — превращен в смертное орудие сил варпа, марионетку, чьи нити туго натянуты, марширующую к назначенному концу, подобно солдатам или ангелам.
Но это не имеет значения. Неважно, какие черные обещания они шепчут, что приказывает ему остановиться, что подталкивает дальше — всё не имеет значения. И никогда не имело.
Снаружи, в пустоте космоса, плазменные двигатели освещают погребальную кавалькаду обломков, окружающих «Волю вечности» — древнее оружие, разбитое на орбите прежде, чем успело применить свою истинную разрушительную мощь. Зловещее око, пронзенное восемью копьями, пристально смотрит на серо-голубую сферу Кадии, пока скоординированная сеть тяжелых грузовиков и фрегатов толкает огромный остов от инерции орбиты к столкновению с миром-крепостью внизу.
Сосуд темного вина был откупорен, и наполнена была чаша, сделанная из величественного, незрячего черепа Хоруса Луперкаля — из костей, вырванных из умирающей плоти поверженного клона примарха, созданного Фабием Байлом.
И когда Чернокаменная крепость рухнула, разбивая Кадианские Врата, когда он в последний раз смотрел на одну из великих цепей, что сковывали его, Абаддон Осквернитель пил, отмечая гибель одного древнего врага останками другого.
Он смеялся громко.
Боги молчали.
Название: Механизмы и мечты
Оригинал: Devices and Desires, Wecanhaveallthree; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 1465 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Альфарийна самом деле не Альфарий
Категория: джен
Жанр: зарисовка, ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Заброшенная мастерская. Разбитый часовой механизм. Он — один, и двоих никогда больше не будет.
Узкий луч света падает на стол, обтянутый бархатом; на нем выложены расходящимся полукругом причудливые инструменты — резцы, щипцы, пинцеты, разного размера напильники, кронциркуль. Каждый отливает тусклым серебром, скорее впитывая свет, чем отражая: таким образом никакие блики и отражения не потревожат сосредоточение мастера на его работе. Он берет инструменты, не глядя, каждый в свой черед. Расположение инструментов меняется по мере того, как он использует и откладывает их, но каждый раз он безошибочно находит нужный.
Он сгибается над верстаком; его огромные руки с невозможной осторожностью движутся над сердцевиной золотых часов. Изящные шестеренки и колесики встают на свои места. Детали настолько крошечные, настолько сложные, что немодифицированный человеческий глаз едва способен их разглядеть, занимают необходимую позицию, и за ними следуют совсем уже мельчайшие части.
Инструменты тоже становятся всё тоньше, всё сложнее. Он берет прибор из камня, затем из кристалла, затем молекулярный резец; затем приходит черед блестящих черных перьев, а затем его собственного дыхания — единственный выдох, чтобы настроить механизм.
Чтобы создать истинное произведение искусства, необходимо вложить в предмет самую суть себя, принести в жертву часть анимы, как называли это первые философы, искалеченные Эрой Раздора.
Скрип несмазанных петель. Запах камфары и выдержанного вина.
Он не поднимает взгляд от своей работы, чтобы признать присутствие за левым плечом. Он никогда не признаёт его. Он знает о нем и верит, что однажды настанет день — в самом деле настанет — когда будет время поговорить... но не сегодня. Он должен закончить с часами. Он не знает, откуда явилось это убеждение. Нечто ужасное произойдет, если он этого не сделает. Нечто, что дорого ему, будет потеряно навеки.
— Ты, из всех, наиболее похож на своего отца, я полагаю. — Голос — старый, надтреснутый, с оттенками мудрости и юмора. — Кто ты сегодня?
— Я — это я, — лжет часовщик.
— Телеология и чепуха, — звучит в ответ. — Бессмысленный вопрос. Ты прав, давая мне бессмысленный ответ.
Огромные руки, покрытые застарелыми шрамами, ожогами, мозолями от орудий куда менее тонких, но столь же точных, как те, что разложены сейчас на бархате, — эти руки начинают дрожать. Хорошо, что часовщик отложил свое оружие. Инструменты его ремесла, он хотел сказать. Не оружие. Нет.
— Тебе здесь не место, — говорит он, пытаясь изгнать явившегося. На это утверждение отзывается смех — с горечью.
— Верно. Значит, ты помнишь?
Трон. Трон из ослепительного света. Электрический привкус в воздухе от прикованной к земле силы, исподволь наползающий ужас распадающейся на части души, ощущение столь чуждое, что его невозможно забыть. Сила созидания вызывает почтение и благоговение, но сила разрушения... это ужас по сути своей. Но, с другой стороны, что есть ужас, как не вынужденное благоговение? Идеи и концепции проплывают вперед и назад бесконечным уроборосом понимания, вечно пожирая собственные хвосты.
— Посмотри на меня, — приказывает голос.
Часовщик не может. Он не в силах отвернуться от своей работы, иначе она сломается, исчезнет, пропадет, и он останется один, один, один.
— Здесь темно, — хрипло выдавливает он из перехваченного горла, — я не вижу тебя.
— Тогда да будет свет.
Шторы раздвигаются, черный атлас скользит по медным направляющим, и поток солнечных лучей врывается в комнату. Часовщик моргает от внезапного яркого света. Он оглядывается вокруг и не может не поразиться — неужели здесь всегда было так тесно? Были ли полки всегда полны сломанных игрушек? Вот заводной солдат, покрашенный в зеленовато-синий. Там — модель корабля, который он, должно быть, видел когда-то прежде. Литания неоконченной работы.
Он переводит взгляд к окну, чувствуя, как слезы медленно скатываются по щекам. Там, снаружи, простирается небо — невыносимо голубое, освещенное торжествующим солнцем. Крылья огромного дворца раскинулись по обе стороны до горизонта. Это так знакомо, так невыносимо знакомо, и всё же название не слетает с его губ.
Он пытается назвать это место. Он оборачивается за помощью к явившемуся, и это кажется естественным, как дыхание. Когда-то было так. Так будет всегда.
Даже если тот, на которого мы оглядываемся через стоящие в глазах слезы, мертв уже десять тысяч лет — с тех пор, как его план обернулся против него самого, и он сгорел, его плоть и душа, точно устремленная к небесам свеча. О этот огонь, золотой огонь и его голод. Мы никогда не сможем забыть это. Никогда не сможем.
Но его лицо. Его лицо расплывается, словно в дымке. Неразличимое. Проглядывает намек на улыбку — знание — густые брови и седую бороду. Мы созданы, чтобы никогда не забывать, и всё же мы забыли.
Часовщик падает со своего стула, обдирая колени в кровь о жесткий деревянный пол. Волна воспоминаний исторгает всхлип из его могучей груди, из самой глубины сердца, — сердца, которое он, как ему казалось, превратил в холодный камень, сделал непоколебимым и неуязвимым; или, если это не удалось, то хотя бы смог запереть его и отдать прочь, чтобы оставить позади эту неизмеримую скорбь.
Сломанные игрушки сыплются с полок. Они дребезжат и разбиваются, краска осыпается хлопьями. Заводной воин трескается поперек груди: в разломе брезжит яростное сияние.
— Кто ты? — Теперь голос звучит требовательно. Свет из окна становится ярким, обжигающим. От опаленных штор поднимаются тонкие струйки дыма.
Слепо шаря руками по полу, часовщик нащупывает разбитого легионера в миниатюре. Он отламывает нижнюю часть, отбрасывает ее в сторону, открывая сокровище внутри: ключ, изысканный, золотой и позолоченный, покрытый филигранными узорами молний. Ключ жжет ему руку, когда он поворачивается к двери комнаты.
Он не может подняться. Черный атлас исходит дымом, густым, удушливым. Он понимает в эту секунду, что эта занавесь всегда стояла между ним и внешним миром, что он, затянутый ею, превратился в пленника — и теперь оно снова тянется к нему, чтобы увести обратно в темноту. Дым клубится вокруг его ног — лаской змеиного сокрушительного объятия, дробя кости, постепенно вытягивая жизнь, чтобы насладиться добычей позже.
— Кто ты?
Часовщик вскрикивает. Он подтягивается по полу, пытаясь ползти, а дым вьется выше по его бедрам, нежно оборачивается вокруг пояса. Тело немеет. Было бы так легко сдаться, позволить затянуть себя обратно в утешительную полночь, снова не знать ни о чем, быть собой и ничем больше.
— Я не знаю! — выкрикивает он с тревогой и болью в голосе. — Я не знаю! Пожалуйста!
И вдруг он вспоминает, как обжигает ключ, как он оставляет шрам на ладони. Ключ. Всегда этот проклятый ключ. Говорят, будто ключ ранил Короля, прежде чем тот пал. Его замки раскрылись, пружины лопнули, и все шестеренки высыпались наружу. Не то чтобы мы были невинны. Мы положили один ключ к его ногам, сломали другой в своих руках, разве нет?
Это был я, умоляет часовщик. Нет, отвечает часовщик, это был ты.
Чудовищным усилием он изворачивается назад, ключ зажат в его кулаке, как скованная молния. Он взмахивает им, точно клинком, и дым отдергивается; отсеченные щупальца уже наливаются новой жизнью, свиваясь в углах. Вскоре на него двинется новая армия, и от них не будет спасения.
— Кто ты?
Часовщик высвобождается. Он поднимается на ноги, ковыляя к двери. Вопрос молнией горит под его веками, громом бьется в ушах.
Ключ скользит в скважину. Мучительно медленно поворачивается механизм замка. Величественно отодвигаются засовы.
А затем он проходит, задыхаясь, хватая ртом воздух, — проходит на другую сторону.
Эта комната выглядит точной копией предыдущей. Но каким-то образом она более реальна, более прочна. Пыль покрывает полки, паутина затянула потолок изощренными узорами. На металле проступает ржавчина. Стол лишен инструментов, лишен любых украшений, кроме грубых изгибов старого дерева, выцветших пятен краски и вмятин и зазубрин там, где молоток или пила соскользнули в неверном ударе.
Он оглядывается через дверь. Он видит себя, стоящего там, — зловещее отражение. За левым плечом нависает безликая тень явившегося к нему. В полускрытых дымкой глазах угадывается нечто, похожее на гордость.
— Кто ты? — спрашивает явившийся в последний раз.
Другой смотрит прямо в глаза часовщику. Он — часть иного мира, того же, что и добрый старый призрак. Он не может пересечь порог. Один не может снова стать двумя — никогда больше. Он кивает.
— Я — Альфарий, — отвечает часовщик, но стоит ему произнести эти слова, и он слышит, насколько они пусты.
Понимание озаряет его, как лучи солнца через окно башни.
— Нет, — со смешком отвечает призрак, прежде чем дверь захлопывается. — Ты — не он.
@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу