...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Тут вышло как-то совсем грустно — всего два перевода. Но зато оба рейтинговые (=. И интересные/нестандартные, что ценно.
Пополам с Grey Kite aka R.L., как обычно.
Название: И каменная кладка была поистине превосходной
Оригинал: The Stonework was Admirable, Culumacilinte
Размер: миди, 4234 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Эовин / Фарамир
Категория: гет
Жанр:
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: «— Что бы я ни понимал, я знаю точно: ты заслужила почет и славу на поле боя, и показала себя умелым бойцом, бесстрашным и прекрасным. И я знаю, что ты не уступишь милосердием ни одной женщине, и сердце твое мягче, чем ты пыталась показать. Знаю еще, что даже ради своей жизни я не стал бы делать тебя меньше, чем ты есть. И я хотел бы взять тебя в жены, и жить с тобой в мире — как с Эовин, или Дернхельмом, или кем бы ты ни пожелала быть. А тому, чего я еще не понимаю, я научусь, и с радостью».
Примечание: genderfluid!Эовин
читать на AO3
Не то чтобы Эовин желала быть мужчиной, пускай даже оделась, как один из них, отправляясь на битву. Она желала, скорее, чтобы с нею не обращались, как с женщиной. Так она сказала Фарамиру, когда они стояли вместе в Палатах Исцеления, покуда занималась заря, и он предложил ей плащ своей матери, прекрасный, будто вечернее небо в россыпи звезд. Она взяла плащ и прижала его одной рукою к груди, расправив плечи и высоко подняв шею. Она смотрелась величественно и холодно, и пускай щеки ее порозовели, как небеса на восходе, но Эовин отступила на шаг и пристально взглянула на Фарамира серыми своими глазами.
— Меня улещать не нужно, — проговорила она презрительно.
Фарамир нахмурился, не понимая значения ее слов, но желая всё же исправить обиду, которую мог невзначай нанести.
— Госпожа моя...
— Знаю, ты вовсе не это имел в виду, — вздохнула она. — Но разве не таков, по сути своей, смысл даров любви? Мужчина стремится обрести благосклонность женщины, или превзойти в своих ухаживаниях другого, и подбирает дары всё более величественные и прелестные. — Она умолкла, перевела дыхание и постаралась смягчить выражение своего лица. — И всё же я говорю тебе, капитан Гондора: собственное сердце не тайна для меня, и мне не нужно ни драгоценностей, ни цветов, ни красивых одежд, чтобы читать в нем безо всякой неясности.
Фарамир молчал, взвешивая слова Эовин столь же тщательно, как мог бы делать это, обсуждая ход сражения с одним из своих командиров, и несколько минут тишину этого свежего утра нарушали лишь трели дрозда и скворца.
— С такой стороны на это я не смотрел, — признал он, и Эовин рассмеялась: смехом чистым, но резким, как столкновение клинков под светом солнца.
— Это потому, что ты не рожден женщиной.
— Воистину это так. И признаю: я провел больше времени в обществе мужчин, а не женщин; моя мать умерла, когда я был еще очень мал, и в этом Городе уделом женщин редко бывают военное дело и книжная премудрость.
Слабая улыбка тронула губы Эовин — по-прежнему редкая гостья в недели после ранения; она уловила, как вместо «не» он произнес «редко». Улыбнулась она не потому, что подозревала здесь правду, ибо полагала — в Гондоре дела обстоят точно так же, как и в Рохане, если не хуже, — но потому, что Фарамир ради нее следил за собственной речью, а не бездумно воспрещал своими словами саму такую возможность.
— А даже будь оно по-другому, — сказала она, — то наука не всем одинаково идет впрок. Не все женщины возмущаются подобно мне. О да, я слышала: юной деве лестно должно быть, если возлюбленный одарит ее на память.
Фарамир улыбнулся ее словам. То была, впрочем, не жестокая улыбка и не насмешливая; равно она и не выражала той усталой, почти отеческой нежности, какую порой выказывал по отношению к сестре Эомер, хотя был всего на горстку лет ее старше. То была мягкая улыбка, ведь и сам Фарамир был мягок, и, как то подобало книжнику, желал — даже жаждал — узнавать новое. Тепло всколыхнулось у Эовин в груди, колеблясь, подобно огоньку, разожженному путником среди зимней бури, и она отвернулась в сторону полей Пеленнора — так, чтобы улыбка ее досталась восходящему солнцу, а не Фарамиру с ней рядом. Ей казалось: она едва ли встречала прежде мужчин, подобных ему. В Рохане невысоко ставили что ученость, что мягкость.
— Что, если я хочу одарить тебя просто так, без причины? Или потому что ты получаешь подобные дары не так часто, как того заслуживаешь?
— Я не позволю, чтобы меня жалели, господин мой, — предупредила Эовин. В ее голос вернулся холод, и Фарамир поднял перед собой ладони, признав поражение. Жест был сделан словно бы в шутку, но выражение на его лице было серьезным и строгим.
— И я не собираюсь жалеть тебя, Эовин. — Своей большой ладонью он коснулся ее руки — той, которой она прижимала к себе прекрасный плащ, — и пускай рука эта была бледной и тонкой, точно лилия, на ней ощущались мозоли, подобные его собственным: от клинка и езды верхом. — Я многое предложил бы тебе, но только не жалость. Жалость для сломленных и разбитых, ты же исцелилась и выздоравливаешь день ото дня.
«Я чувствую себя разбитой», — чуть не сказала Эовин, но сдержала себя, ибо не всегда это было правдой, и пускай она стала чувствовать к Фарамиру большое расположение, но не готова была доверить ему свои сокровенные тайны, которыми не делилась ни с кем. Гэндальф догадался о них, как и Арагорн, пока она лежала под Черной Немочью, но этого ей не нужно было знать. Взамен она произнесла:
— Если хочешь меня одарить, то можешь сразиться со мной, как только я исцелюсь от ран. Если, воистину, мир к тому времени еще не падет под тень.
Фарамир смешался; взгляд его скользнул по очертаниям ее щитовой руки, висящей на перевязи под серым плащом.
— Твоя рука... та, которой ты держишь меч, еще слаба, а другой потребуются недели, прежде чем она станет полностью целой, даже учитывая вмешательство короля...
— Я не сказала «немедленно», — прервала его Эовин, и впервые ее голос прозвучал мягко, пускай по-прежнему с покорностью и печалью. — Может, я и плохая болящая, но пока что я не стану пытаться брать в руки меч. Не ради забавы. Но когда я буду здорова и обе руки вновь будут мне подчиняться? Тогда это станет лучшим подарком, какой ты только бы мог мне преподнести.
Быть может, Фарамир, подобно многим мужчинам, страшился сойтись в бою со столь изящной и стройной девой из опасения причинить ей вред, пусть даже она давно доказала свою силу и сразила врага, превосходившего даже самых отважных. Но что бы он ни думал про себя, он уступил ее желанию:
— Когда ты поправишься. Я рад буду увидеть воочию бранное мастерство дочерей Рохана.
Лишь тень улыбки отразилась в ее глазах, но всё же это была улыбка; она кивнула и обернулась к востоку, глядя на тени гор Мордора, пусть даже солнце уже поднялось над горизонтом и коснулось шпиля башни Эктелиона.
***
— Не знаешь ли ты, что сталось с моим снаряжением?
Ее меч и щит расколоты были в схватке с предводителем назгулов, но, насколько знала Эовин, ее кольчуга и шлем, кожаная куртка и бриджи — всё это осталось в целости, разве только запятнано было кровью врагов да кое-где сохранились следы от удачливых чужих клинков. Но всё это сняли с нее, когда принесли в Палаты Исцеления, и с тех пор она носила по большей части простые платья, какие могли предложить ей целители и швеи Города.
Улыбалась она теперь чаще, и улыбки придавали ей вид юной девы, а не высокородной и строгой дамы; вот и сейчас она улыбнулась Фарамиру, произнеся:
— Если мне предстоит раскатать тебя по тренировочному полю, я хотела бы делать это в подобающем облачении.
Скорбь Фарамира также уменьшилась, хотя выше всего было его счастье — как говорили — с Девой Рохана, и он рассмеялся.
— О да, моя гордость не сможет перенести подобного — быть поверженным противником, который не только едва встал с ложа болезни, но и лишен доспехов!
— Следует ли мне напомнить, что ты и сам совсем недавно покинул ложе болезни? — В ее голосе звучала лукавая насмешка, но лицо Фарамира омрачилось мыслями и вспомнившейся вдруг скорбью, и Эовин устыдилась своих слов.
— Я не забыл, — пробормотал он, касаясь плеча — там, где была рана от харадримской стрелы. Эовин не знала, что сказать, ибо понимала, что горе его по отцу еще свежо; и потому взамен она подошла к нему в молчании и положила руку на плечо. Его пальцы сдвинулись, касаясь ее руки, и он вздохнул. Чуть погодя, изменившимся тоном, он заговорил снова.
— Когда ты отправилась на войну, как, поведай, удавалось тебе сохранять свою тайну? Под шлемом можно скрыть многое, это я способен понять, но в долгих переходах — ты слишком красива, и я не в силах представить, как можно принять тебя за мужчину.
Эовин натянуто улыбнулась, отвернувшись в сторону и глядя вниз на свое тело; затем повернулась вновь к Фарамиру, приподняв бровь.
— Мне говорили, что мое лицо может принимать безмерно суровое выражение.
Ее голос подначивал, и Фарамир принял вызов, словно бы они вели ученый спор.
— Оно несомненно сурово, моя госпожа, но лишено даже намека на бороду.
Она подняла руку, касаясь подбородка.
— Увы, ты прав. Но забрало скрывает многие грехи, а моя фигура не столь женственна, чтобы ее нельзя было спрятать, если я того пожелаю.
Фарамир, казалось, слегка смутился тем, что она говорит так откровенно, но это было правдой. Не были широки ни плечи ее, ни бедра; руки и ноги были сильны, с четкими мышцами, а грудь совсем невелика. Что же до ее лица, то, хотя оно и было без сомнения девичьим, но строгие его черты были высечены будто бы резцом; брови хмурились тяжелее, чем у иных дев, и рот сжат был строже. Всё это Фарамир, конечно же, видел, пусть и старался изо всех сил показать, что не делает никаких суждений о том, насколько женственно ее тело. Эовин сжалилась над ним.
— Долгий переход, это верно, но и войско было велико. Никого не заботило то, что один юный воин предпочитает держаться наособицу, когда эоред становился лагерем.
Всё это она произнесла без стыда за свою уловку, ибо не испытывала и доли этого чувства, и посмотрела спокойным взглядом на Фарамира, который пристально наблюдал за ней.
— Имя, которое я взяла, будучи воином — Дернхельм. На моем языке это значит «шлем тайны».
— Подходяще, — заметил Фарамир.
— Да, весьма подходяще, — согласилась Эовин. — Но... думаю, не по той причине, о которой ты думаешь. Да, конечно же, я хранила в тайне мой пол, но... — она замолчала, покачав головой, и прошла к балюстраде, чтобы взглянуть на поле Кормаллен, полное шатров и ярких знамен. — Я думаю, большее притворство было в том, что это не было притворством. Что я — в той же мере юный воин, что и дева Рохана. И бывают дни, когда роскошные платья и украшения кажутся таким же притворством, как кольчуга и шлем. Как полагаешь, в этом есть хоть какой-то смысл?
Никогда прежде не говорила она подобное никому, и даже сейчас не думала, что осмелится сказать кому-то еще, кроме Фарамира. Но ее доверие оказалось оправдано, ибо он смотрел на нее внимательно, прищурив глаза, словно бы она была древним пергаментом, в переводе которого он сомневался. Он кивнул.
— Я не уверен, признаюсь честно. Но если я не понимаю чего-то — еще не значит, что это бессмысленно.
Облегчение от этих его слов оказалось неожиданным, и некое напряжение, о котором сама Эовин не подозревала, вдруг ослабло, и она испустила долгий вздох, прикрыв глаза и оперевшись всем весом на парапет.
— Это... хорошо — слышать, что ты говоришь так.
За спиной она услышала, как Фарамир поднялся, и его размашистые шаги, когда он подошел и остановился рядом с ней.
— Если ты желаешь сказать что-то еще, Эовин, я рад буду услышать это.
Поистине, едва ли она встречала другого такого мужчину, как Фарамир. Она подняла лицо к нему, и ее серые глаза сияли.
— Ты так добр. Но сейчас, думаю, я желаю лишь получить мой доспех.
***
С тех пор Эовин уже покинула Палаты Исцеления, и ей предоставили дом на седьмом уровне. Она по-прежнему часто бывала с Фарамиром, но если он был занят делами Наместника, или же у нее попросту были другие намерения, она проводила время с хольбитлан, и встречалась с Пиппином, о котором Мерри столько говорил, или с Леголасом и Гимли, которые явились в Эдорас вместе с Арагорном так много месяцев назад, или же знакомилась с теми из их родичей, которых они позвали в Минас-Тирит, чтобы помочь с восстановлением города.
Поскольку она провела всю жизнь в Эдорасе, эти двое были первыми эльфом и гномом, кого она видела, и Эовин с любопытством и некоторой настороженностью говорила об их родичах, эльфах Лихолесья и гномах Одинокой Горы. Ей многому предстояло научиться, и она поистине много узнала, и именно об этом она размышляла однажды вечером, когда они с Фарамиром снова проводили время вместе. Он сидел в кресле, читая книгу, а Эовин стояла на балконе, глядя на город внизу.
— Знал ли ты, — она была уверена, что ее голос донесется до него, — что некоторые из гномов, которых привел Гимли из Одинокой Горы — женщины?
Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Фарамир удивленно поднял взгляд.
— Я не знал, — его голос звучал точно так, как она и ожидала. — Я слышал...
— Будто у гномов нет женщин? — предвосхитила его слова Эовин, изогнув губы. — Гимли именно так и говорил. Что они настолько похожи голосом и внешностью на гномов-мужчин, что возникли слухи, будто их не существует вовсе. — Она чуть заметно грустно улыбнулась. — И всё же я встретила двоих сегодня. Аи, сестра Гимли, и Фьялар, чья семья — знаменитые кузнецы, насколько я поняла. Сперва я даже не могла поверить, ведь их бороды длинны, и ладони широки, и голоса звучат низко. Но по мере того, как мы говорили, я начала видеть не только бороды — и они действительно женщины.
— Мир полон странных вещей, — сказал Фарамир. — Что ты думаешь об этих женщинах-гномах? Ибо я догадываюсь, что они остались в твоей памяти не просто как любопытная диковина.
— Нет, — вздохнула Эовин. — Мы говорили о многом, ибо я желала знать, на что похожа жизнь женщин этой расы, и я... думаю, я завидую.
— Завидуешь? — теперь Фарамир поднялся с кресла, отложил книгу и оперся на дверной косяк, глядя на Эовин. — Почему? Неужели ты желаешь обзавестись собственной роскошной бородой, чтобы заплетать ее в косы, украшать драгоценностями и затыкать за пояс?
Вопрос вызвал смех, как и должен был, но совсем ненадолго.
— Среди гномов, мне кажется... пол не важен. Они ценят своих женщин, это верно, ибо те рождаются редко, но детей воспитывают одинаково, и когда они выходят к людям, их принимают за гномов-мужчин. Ты понимаешь?
Эовин боялась, что он не поймет, и отчаянно хотела донести свою мысль — вспомнив, как он сказал ей, что будет рад услышать всё, что она скажет.
— Они могут быть мужчинами и женщинами одновременно, и ни капли ничего не изменит, если они захотят быть обоими сразу, или же в один день — одним, в другой — другим. Как бы то ни было, они остаются гномами.
И тогда Фарамир, похоже, понял — он испустил долгий вздох, и лицо его смягчилось.
— Кажется, я понимаю. Гномы — замечательный народ, судя по всему. Но знай, Эовин, что я полагаю тебя столь же прекрасной в кольчуге и коже, как и в изысканнейшем из платьев.
Она хотела бы иметь возможность различить, настолько он и в самом деле понимает, что стоит за его красивыми словами — ибо она все-таки полюбила его, и предпочла бы, чтобы он любил ее всю, полностью, даже те странные и изломанные части, которые она и сама не вполне понимала. И потому ее голос сделался упрямым и испуганным.
— Дело не только в одежде! Это... я не знаю, как сказать об этом, могу только сказать, что я — я сама, Эовин, обнаженная под любой одеждой, какую бы я ни носила, — я не лишь женщина или лишь мужчина. И я хотела бы жить так, как мне желается, но я не могу. Никогда не могла. Но ты, похоже, понимаешь, и я так хочу...
Но Фарамир уже стоял перед ней, и руки его лежали на ее плечах, а негромкий голос звучал спокойно и уверенно.
— Что бы я ни понимал, я знаю точно: ты заслужила почет и славу на поле боя, и показала себя умелым бойцом, бесстрашным и прекрасным. И я знаю, что ты не уступишь милосердием ни одной женщине, и сердце твое мягче, чем ты пыталась показать. Знаю еще, что даже ради своей жизни я не стал бы делать тебя меньше, чем ты есть. И я хотел бы взять тебя в жены, и жить с тобой в мире — как с Эовин, или Дернхельмом, или кем бы ты ни пожелала быть. А тому, чего я еще не понимаю, я научусь, и с радостью.
И Эовин, переполненная чувствами так, как не было со времени Пеленнорской битвы, упала в его объятия, и положила голову ему на плечо, и долго не говорила ничего.
***
Несколько недель спустя Эовин возвратилась в Рохан вместе со своим братом и его свитой, а с ними и многие всадники, что уезжали вместе с ними на битву к югу. На сей раз, однако, Эовин отправлялась с почетом под собственным своим именем, распустив волосы, и радостно скакала среди весны. Она скакала рядом с Эомером впереди дрог, где покоилось тело короля Теодена, укрытое золоченой тканью с гербом Дома Эорла, белым конем на зеленом поле, — ибо они провожали его домой.
В Эдорасе Теодена положили в курган: семнадцатого в роду старинных королей. Могильный холм укрыли свежим дерном, и вскоре там уже вырастут симбельмине: как росли от века, насколько хватало памяти, над благородными мертвыми Рохана. Равно и женщины, и великие воины оплакивали его смерть, и слагали песни о его доблести и мудрости. Но после похорон Эомер впервые воссел на трон, и был коронован руками своей сестры, и объявлен королем Эомером, первым этого имени, властителем Роханского Предела, и слезы уступили место праздничным торжествам.
Было также объявлено, что Эовин сочетается браком с Фарамиром, наместником Гондора, и оба они, Эовин и Эомер, плакали от радости, и от утраты, и от всего, что переменилось, и крепко обнимали друг друга. В последующие дни, когда улажены были дела, бывшие в беспорядке во время отсутствия короля, Эомер передал управление двором и хозяйством Эльфхельму, своему маршалу, и возвратился вместе с Эовин в Гондор, где та должна была выходить замуж, везя с собой множество ее одежд и другого имущества.
И вот так, при великой радости, состоялась ее свадьба, и свидетелями церемонии были ее брат, и Гэндальф, и государь Арагорн. Фарамир облачился в черное с серебром Города, Эовин же была в бело-зеленом платье со сверкающей на солнце кольчугой поверх, ибо не стыдилась быть девой щита. И всюду в толпе возликовали, когда они поцеловали друг друга, ибо Фарамира любили все, а Эовин была героиней, и сердце Эовин бешено колотилось под самым горлом, ибо вот уже много лет она и мысли не допускала, что придет день, когда она выйдет замуж и будет счастлива этому.
Но так оно и было, и многие в тот день говорили: никогда еще не доводилось им видеть, чтобы Дева Рохана улыбалась столь ярко.
***
Как сладко было брать его, подобно мужчине.
Эовин знала обо всём этом, ибо она выросла среди всадников, и пусть она и принадлежала к королевскому дому, она не была так уж далека от своего народа. Таков был обычай солдат, далеко от своих домов и возлюбленных, в одиночестве походных ночевок, или же в порыве после безумия битвы — чтобы чувствовать себя живыми.
Фарамир тоже знал, ведь он и сам был солдатом. И хотя он полагал, что капитану не подобает предаваться таким забавам со своими подчиненными, он не был ни слеп, ни глух. Да, возможно, многие не сочли бы подобающим делать это с собственной женой — но это было только для них двоих, и никого из них не заботили чужие мнения.
И потому он лежал сейчас, вжав колени в постель и прижавшись щекой к подушке; его волосы разметались в беспорядке, а спина плавно поднималась к бедрам Эовин, где ее сильные белые руки крепко держали его. Хриплый вздох вырывался из его груди с каждым ее толчком; она держалась прямо — так, должно быть, она объезжала лошадей со дней своей юности, изогнув позвоночник и расправив плечи. Они оба были обнажены, и молочно-белую кожу Эовин не скрывало ничто, кроме россыпи веснушек на спине и плечах, и ремней на бедрах; их закаленные в битвах тела дрожали от напряжения.
— Эовин! — вскрикнул Фарамир ломким голосом, и Эовин вновь толкнулась вперед — так беспощадно — и не стала подаваться назад. Вместо этого она наклонилась ниже, подстраивая изгиб своего тела к Фарамиру, и просунула руку под его грудь, поднимая его, прижимаясь животом и грудями к его спине, чтобы можно было шептать ему на ухо. Они оба содрогнулись, тяжело дыша. Фарамир стиснул простыни в кулаках, чтобы только не протянуть руку и не коснуться собственного члена, тяжело набухшего между ног, чтобы не довести себя до завершения, не дожидаясь ее. Но он не стал этого делать.
— Чего ты желаешь, мой лорд? — выдохнула Эовин едва слышно.
— Я...
Она медленно двинула бедрами по кругу, перемещая деревянный стержень внутри него, и он дернулся, хватая ртом воздух, уронив голову. Эовин вновь подсказала ему, тихо дыша в ухо:
— Фарамир?
— Я хотел бы, чтобы ты продолжала, — хрипло выговорил Фарамир, и, чуть подождав, толкнулся бедрами назад, к искусственному члену Эовин. На одно ошеломленное мгновение Эовин не в силах была решить, стоит ли ей возмутиться или засмеяться, но Фарамир заговорил опять, обращаясь к ней: — Мой лорд.
И они оба действительно рассмеялись, но смех этот был словно клич всадника, скачущего во имя смерти и смеющегося перед блистающими клинками, ибо его клинок ярче. Потому она ухватилась за него крепче, и толкнула обратно на постель, и скакала до тех пор, пока он не задрожал и не рассыпался на части под ней, восхваляя ее срывающимся голосом — «прекрасно, Эовин, восхитительно» — и умоляя о большем. И она продолжила, больше и сильнее, пока он не замер, наконец, напрягшись всем телом, как натянутый лук, и не достиг своего финала с придушенным криком.
Несколько секунд она ждала, пока не утихнет сотрясающая его дрожь, и затем осторожно вышла из него и откинулась назад, созерцая его бессильно раскинувшееся тело и румянец, заливающий его лицо и грудь. Он встретился с ней взглядом и улыбнулся такой довольной и милой улыбкой, что сердце Эовин подпрыгнуло в ее груди, и она не могла не улыбнуться в ответ, хотя и не без нотки голода, ибо она сама еще не была удовлетворена.
Фарамир приподнялся на локтях, чтобы поцеловать ее, и шепнул на ухо:
— Ложись.
Стоило ей опуститься, он принялся расстегивать ремни на ее бедрах, осторожно касаясь красных полос, оставшихся от них. Отложив в сторону приспособление, Фарамир пустил в дело свой искушенный рот, проводя языком по отметинам, а затем целуя между ее бедер, погрузив нос во влажные светлые кудри, пока она тоже не выкрикнула его имя, забросив ноги ему на плечи и выгибая спину, содрогаясь в наивысшем мгновении.
— Ты истинно благородный муж, — выдохнула Эовин, приходя в себя и улыбаясь своему супругу.
— А ты — нет.
— Да неужто?
— Ничуть. — Он улыбнулся, касаясь губами ее бедра, и запечатлел там жесткий поцелуй, тут же успокоив легким прикосновением. — Ты — необузданный лорд-лошадник с Севера, которого я пока что не укротил.
И Эовин засмеялась, и привлекла Фарамира к себе для поцелуя, и опрокинула его на спину.
После этого они, вымывшись, лежали вместе, вытянувшись рядом на постели, сонные от недавних усилий. Льняные волосы Эовин рассыпались по подушке, и Фарамир запустил в них пальцы, поглаживая ее по голове, пока их дыхание замедлялось.
— Спишь ли ты, мой лорд? — пробормотал Фарамир спустя некоторое время, уже засыпая.
И Эовин, в полудреме сама, уткнулась лицом в его плечо и решила:
— Пожалуй, леди. Пока что.
Фарамир мягко улыбнулся и поправил:
— Моя леди. — И добавил, подразумевая то и другое одновременно: — Эовин.
***
Фарамир и Эовин жили вместе в прекрасном доме в Эмин Арнен; перед ним был разбит дивный сад, полный всех растений и трав, которые использовали в этих землях в искусстве исцеления. За домом построены были конюшни по обычаю Рохана, с переплетенными резными узорами и конскими головами на позолоченных колоннах, и лошадь венчала крышу, словно нос корабля. Сам же дом, по просьбе Эовин, был выстроен гномьими женщинами Эребора, пришедшими работать в Минас-Тирит, и каменная кладка была поистине превосходной, и достаточно прочной, чтобы простоять еще много эпох.
Название: Трудности перевода
Оригинал: lost in translation, elftrash
Размер: мини, 2914 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Халет / Карантир
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: Халет нужно как-то справляться с горем, и никто не притрагивался к Карантиру уже столетиями; это не значит, что они хоть сколько-то хорошо понимают друг друга.
Примечания: контакт культур, культурные различия и всё, что из этого получается.
читать на AO3
Делить постель с эльфом, как выясняется, куда больше похоже на то, когда делишь постель с женщиной из халадин, а не с мужчиной. Карантир, конечно, мужчина, но он тратит на Халет больше времени, чем любой воин из тех, с которыми ей доводилось спать. Обычно для этого Халет предпочитает женщин — не только для постели, но и для долгих поцелуев, для прикосновений и бессмысленных, но приятных разговоров. С мужчинами она хочет иначе: быстро, жестко, и расстаться сразу после.
Первый раз это случается после пира, который князь Карантир устраивает в Таргелионе, — как часть помощи, которую он предлагает народу халадин после их спасения. И не то чтобы ей так уж нравился эльфийский князь, но он весьма хорош собой, пусть и вечно хмурится, и чем больше Халет смотрит на него и пьет крепкое красное вино, тем чаще его губы складываются не столько в злую насмешку, сколько в обиженную гримасу. От вина у него всё сильнее краснеет лицо.
Он заливается краской еще сильней — хотя, казалось бы, куда уж, — когда под конец вечера она решительно берет его за уши и целует. Можно подумать, его никогда не целовали прежде, так он вздрагивает! Халет не намерена ложиться в постель с девственницами, будь то мужчины или женщины, так что она отпускает его, и он смотрит на нее, моргая своими невозможно длинными ресницами.
Смущенный и растерянный — таким он ей нравится. Это идет ему куда больше, чем высокомерие.
— Это твой первый поцелуй?
— Я... нет, — отвечает князь Карантир. — Я был... был женат. Прежде.
Из вдовцов любовники лучше, чем из мужчин, которые никогда не женились.
— Тогда ты знаешь, что делать, — говорит Халет. — Где твоя спальня?
Эта комната больше подходит высокородной госпоже, чем надменному государю-воину, которого она встретила в грязи и крови на берегу реки. Вдали от полного людей зала в воздухе чувствуется аромат каких-то цветов, которые она не может узнать, а постель покрыта не только шкурами, но и странными мягкими подушками и богатой тканью. Халет едва утруждает себя тем, чтобы оглядеться вокруг, а затем толкает его на кровать и стягивает его панцирь, дергает завязки его кожаных штанов и своих собственных.
Она седлает его, кусая в обнажившееся плечо, насаживается на него и трахает, и доказывает себе, что она всё еще жива, пока он хватает ртом воздух и вздрагивает под ней, побежденный.
Эльф по-прежнему тяжело дышит, когда она кончает — чуть позже него самого; смотрит на нее широко раскрытыми глазами. Халет по-прежнему не сняла большую часть своих доспехов и, не вставая, она принимается стаскивать кожаный панцирь с грубыми металлическими пластинами, расстегивая задубевшие ремни. Затем следует ее туника. На ней еще остается рубашка с отметинами пота и ржавчины, и нагрудная повязка, и кожаные поножи, но Карантир вдруг снова сосредотачивается на ней, крепче стискивает ее бедра, и они начинают двигаться снова.
Закончив, Халет поднимается и собирает свою одежду. Грязная кожа и металл ее отброшенных доспехов выглядят неуместно на этом полу, среди свежего тростника и раздавленных трав. Ее нижнее белье не отличается чистотой и ароматом. Как и она сама.
— Эмм... — говорит эльф позади нее. Он по-прежнему в основном одет, не считая сброшенного плаща и сорванного панциря. Его броня устроена куда как сложнее. Халет даже подумывала, не будет ли быстрее попросту срезать ее. — У меня есть... купальня.
— Это что, жалоба?
— Предложение.
— Хмм, — отвечает Халет.
Как выясняется, эльфы умеют нагревать воду для купания без особого труда. Да она могла бы переспать с Карантиром только за это. Это, пожалуй, даже лучше, чем постельные игры, — вымыться в тихой, уютной комнате, в безопасности, где далекие звуки ее веселящихся людей лишь смутно доносятся сквозь стены. И здесь жарко. Когда она в последний раз не мерзла?
— У меня есть масло, — говорит Карантир.
— Для чего это? — с подозрением спрашивает Халет.
— Для твоих волос, — поясняет эльф. Он смотрел, как она моется, не произнеся ни слова. Теперь он опускается на колени рядом с ванной. — И гребень. — Он покраснел сильнее, чем она, а ее кожа уже ярко-розовая от горячей воды. — Можно мне?..
— Если хочешь, — отвечает Халет, и эльф выливает свое масло в воду. Это тот же цветочный запах, что был в комнате, сильный и сладкий. Он направляет ее голову под поток воды, положив ладони на ее череп. Затем он наливает еще масла на ее волосы и втирает его, и Халет совсем не против это потерпеть, так что хорошо, что ему явно нравится это делать.
— Какие жесткие, — замечает он, не убирая рук от ее волос. Она ничего не отвечает.
Затем эльф берет свой гребень — он что, так и носит его с собой? нет, ну не в битву же — и принимается за работу. Так проходят самые странные полчаса в жизни Халет, и она точно не планировала ничего подобного после пира, кого бы ни хотела затащить в постель, чтобы доказать, что всё еще жива. Карантир осторожно распутывает каждый колтун и узел — так невообразимо долго. Затем он разделяет ее волосы на затылке и перекидывает пряди вперед на плечи, пусть они и довольно короткие.
Вода в ванне остыла, и когда он касается губами ее открывшейся шеи, она вздрагивает. Она хотела уйти, как только вымоется, но теперь разленилась в тепле, сытая, удовлетворенная. Выбравшись из ванны, Халет заворачивается в сброшенный плащ Карантира, пока он раздевается, и остается смотреть, как он отмывается в ее использованной воде. Лишь позже она поймет и оценит его непривычную спешку, пренебрежение обычными стандартами чистоты.
Его кожа такая светлая — бледная, точно у женщины. Нет никаких волос — ни на длинных ногах, ни в подмышках, ни на груди, только едва заметный пушок внизу живота да тень между бедер. Его соски розовее, чем ее собственные, и это даже мило. Его длинные темные волосы блестят, как озеро Хелеворн под вечерним небом, и под ее взглядом он расплетает сложные косы и вынимает серебряные заколки, и волосы рассыпаются по его плечам.
Затем он выступает из ванны ей навстречу, и третий их раз — нежнее, чем первый. Теперь Халет занимается с ним любовью так, как делала бы это с женщиной. Она трогает его повсюду, скользит ладонями по бокам — жесткое, мягкое, снова жесткое. Целует его — впервые с тех пор, как вытащила его из зала. Когда он целует ее в ответ, она запускает пальцы в его длинные, невозможно длинные волосы, проводит от корней до кончиков, и чувствует, как Карантир содрогается, словно бы она взяла его в рот.
Обычно она не делает подобного для мужчин, но этот такой чистый. Она могла бы. Но пока что ей довольно и поцелуев. От них тепло поднимается внизу ее живота, сладкое, но не бьющее в голову, и Карантир оказывается так необычно податлив для всего, чего ей захочется, пока она не убирает руки из его волос. Насмешливый, недосягаемый эльфийский князь, который заставлял ее чувствовать себя ниже грязи, теперь содрогается для нее и позволяет ей толкнуть себя обратно на постель.
На этот раз она ложится вместе с ним, и это еще одна разновидность удовольствия — ощущать голой кожей меха, и шелка, и тяжелую ткань, которую он называет бархатом. Его кожа больше всего похожа на шелк. Он не пытается оказаться сверху. Похоже, что он тоже доволен поцелуями, хотя его член лежит на внутренней стороне ее бедра, и она вольна делать, что захочет. Его руки неспешно скользят по ее спине, но сжимаются крепче, когда она снова припадает ртом к его груди, пока его соски не становятся такими же красными, как его губы.
Он по-прежнему так мило ахает — ахает, когда она берет его в руку, ласкает его член. Он просто лежит и позволяет ей трогать его, раскрасневшийся и с широко распахнутыми глазами, словно бы ожидает, когда она снова направит его внутрь себя. Халет даже интересно — что нужно сделать, чтобы он проявил грубость, чтобы перевернул ее, прижал к постели и заставил принять его. Неужели все эльфы таковы в постели? Если эльфийские женщины так же стыдливы, как и мужчины, как они вообще трахаются?
Она почти не видела детей в залах Таргелиона. Может, и вовсе никак. Может, они не умеют, или умеют очень плохо. Может, они только целуются и целуются, и засыпают в сорочках, держась за руки.
— Эльф, иди сюда, — говорит наконец Халет, и видит, как ресницы Карантира дрожат от желания, и притягивает его к себе, ухватив за задницу.
За те недели, что халадин остаются под его кровом, они трахаются еще не раз. Халет не хочется, чтобы Карантир ожидал этого, но ей нравится купальня, и она всё еще не закончила отыскивать способы заставить его покраснеть.
Он заливается ярко-алым, когда она впервые берет в рот его член, — будто бы никто раньше не проделывал с ним такого. Когда она спрашивает его, он только хмурится, так что надо полагать — и впрямь никто. Он никогда не ласкал никого ртом — бедная его жена — и Халет решает в следующий раз научить его. Он быстро достигает успехов и готов проводить часы между ее ног так же, как готов проводить их за поцелуями. Примерно так и проходят все ее вечера в Таргелионе, это странное время — яркое, точно самоцвет, запятнанное скорбью, — которое она будет помнить всю оставшуюся жизнь: в купальне князя Карантира, пока он расчесывает ее спутанные пряди, или в его постели, где его гордая голова сжата меж ее бедер, а ее пальцы вцепляются в его темные волосы.
Если дернуть его за волосы, он вскидывается, и ахает, и запрокидывает голову так, как если бы она брала его сзади. Этот простой жест заставляет его глубже вонзать в нее язык или тереться о ее живот, словно ему отчаянно хочется трахаться — неважно, в какой роли. Однажды вечером она и впрямь трахает его с помощью его цветочного масла, и ее пальцы внутри него заставляют его дрожать, и толкаться в ее рот, и кончать снова и снова. Ей нравится, каким он бывает тихим с ней, но и это нравится тоже. Интересно, будет ли он таким же резким и взбудораженным, если кто-нибудь возьмет его сзади в то время, как он будет брать ее?
От этого предложения он тоже заливается румянцем — но совсем некрасиво. Он идет красно-белыми пятнами, его губы кривятся — тоже некрасиво — а затем он кричит на нее, и она поспешно одевается и вылетает из его комнат, намеренная никогда не возвращаться.
Халет чувствовала на себе эльфийские взгляды всё это время: они следили, как она уходит с их князем в его покои, следили, как покидает их; быстрые яркие взгляды, их странные яркие глаза, следующие за ней неотступно. Она ожидает грубости теперь, когда она перестала делить постель с их господином, но ничего не меняется. Они по-прежнему относятся к ней с величайшим уважением и даже зовут «госпожой» Халет, словно бы халадин настолько глупы, чтобы пресмыкаться у ног своих вождей и возносить их на незаслуженные высоты. Они по-прежнему следят за ней. По-прежнему склоняют головы, когда она проходит мимо.
Карантир мрачно зыркает на нее издалека, но он тоже следит за ней. Он напоминает ей разъяренного кота — теперь, когда она знает, как он любит, когда его гладят по волосам, как часто он настаивает на мытье: и до, и после. Он смотрит на нее, когда они встречаются в его залах, словно бы хочет на нее нашипеть; смотрит холодными жесткими глазами. Так, словно бы нет на его спине отметин ее коротких ногтей, всё еще красных и ноющих, под всей его броней, под длинным красным плащом, отороченным роскошным мехом, в который она однажды кутала свою наготу.
Ее постель не пустует: теперь это одна из женщин, с которой Халет уже спала прежде — подруга, соратница по битвам — и она пытается не думать о других, с кем была раньше, кто погиб в грязи, как и столь многие из ее народа, как ее отец и брат. Все, кого не успел спасти эльфийский князь на своем высоком коне со всем своим войском.
Халадин продолжают приготовления к отъезду. Они готовились уйти с того момента, как явились сюда, но им нужно было время — чтобы вылечить раненых, оплакать павших, накормить голодных детей. Таргелион дал им время. Эльфы — странный и заносчивый народ, их пища непривычна, но хороша. Они смотрят на халадин, их одежду, их доспехи, их немногие сбереженные ценности так, словно они заслуживают лишь жалости, и почти не пытаются это скрыть, но они добры к детям. Они помогают с ранеными.
От них у Халет болит голова.
Карантиру требуется еще несколько дней, чтобы вообще заметить, что они делают — и тогда он хватает Халет за локоть и утаскивает в свою спальню, да так, что она несомненно намерена воткнуть в него нож, как только он ее отпустит.
— Ты что, уходишь?
— Конечно, я ухожу, — отвечает Халет и видит, как он белеет — не краснеет; это даже любопытно.
— Не надо, — говорит он и сжимает зубы. — Я сделаю... это. Что ты хочешь. Пусть это отвратительно, и извращенно, и...
Халет может только уставиться на него. Она даже не сразу понимает, о чем он говорит.
— Ты вправду думаешь, что я останусь ради этого? — У нее есть народ, которому нужно восстанавливать свою жизнь и свои дома, нужно отыскать место, где они могли бы жить по-новому и в безопасности. — Ради тебя?
Она не хотела, чтобы это прозвучало настолько уж недоверчиво, но Карантир бледнеет еще сильнее.
Ах да, вот еще что:
— Извращенно?
Он вскидывается:
— Возлежать с двумя сразу...
— Это была лишь мимолетная мысль, — говорит Халет. — И не имеет никакого отношения к моему уходу. Я и мой народ бесконечно благодарны за твою помощь, князь Карантир, но мы не хотим зависеть ни от чьей доброй воли, и мы не можем вечно оставаться в твоих залах.
— Нет, — соглашается эльф. Он всё-таки еще не совсем утратил разум. — Нет, но — послушай. В моих землях. Не так далеко, как прежде. Где я смогу прийти вам на помощь, если понадобится. И вы сможете помочь мне, конечно же! — добавляет он. — Это может быть... связь во имя взаимной помощи и поддержки. Я вижу теперь, что люди обладают многими достоинствами. Я не думал прежде — но теперь понимаю, чего вы стоите; я думаю, что союз между нами будет...
— Только теперь вы видишь, чего мы стоим? — слова бьют больно, точно удар в живот. — Не раньше, когда мы впервые пришли на запад; теперь, когда мы почти вымерли. Или дело в том, что я разделила с тобой постель? Теперь, когда мы слабы, мы годимся в достойные вассалы...
— Вы нужны мне не потому, что слабы! — выкрикивает Карантир. — Вы нужны мне, потому что вы так сильны! Потому что я видел, как долго вы противостояли оркам; видел, как долго вы держались в осаде; видел, как...
— И ты понял, какой хороший щит из нас получится? Тело, которое можно бросить между вам и Севером! Отличная стена, о которую могут разбиваться орки!
Он издает разъяренный, отчаянный звук. Это не так уж отличается от звуков, которые он издает в постели, и ей хочется шлепнуть его, и дернуть за волосы, и бросить на кровать и оттрахать его, как в первый раз; ей хочется ответить ему в манере, подобающей вождю халадин, дочери своего отца; и — больше всего остального — она хочет ударить его ножом.
— Я хочу заключить с тобой союз, — шипит эльф сквозь зубы; его лицо застыло в оскале — жестче, чем его обычная усмешка, — а глаза сверкают болезненно-ярко.
Халет отвечает столь же яростным взглядом.
— Халадин пришли так далеко на запад не для того, чтобы попросту служить другому господину. Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Одних.
— В Белерианде никому не выжить в одиночку! Тебя ведь все устраивало здесь, пока...
— Мы всегда собирались уйти!
Он смотрит так, будто она и в самом деле ударила его, ткнула ножом.
— Всегда?
— Всегда, — кивает Халет.
— С самого начала?
— Я же сказала! Мы благодарны за твою помощь, но она больше не нужна нам. Мы уходим через четыре дня.
— Ты не можешь уйти, — заявляет он. — Мы — мы делили ложе!
Вот поэтому-то Халет и не спит с девственницами.
— И что с того?
Он смотрит на нее, не говоря ни слова, и только рот его движется, словно он пережевывает то, что хочет сказать, словно размалывает камни в пыль.
Карантир по-прежнему молча смотрит на нее и в тот день, когда халадин уходят, отправляясь дальше на запад. Они не хотели брать ничего сверх той малости, что принесли с собой, но эльфы Таргелиона нагружают их вещами: дорожный хлеб и сушеное мясо, фрукты и овощи, семена, которые можно будет посеять — на будущее. Одежда и пеленки для женщин и детей. Теплые одеяла и меха. Лечебные травы и снадобья. Лошади, чтобы нести это всё.
— Я думал, ты отказалась от союза, — замечает вдова ее брата.
— Я отказалась, — говорит Халет.
— Я думаю, на вашем языке это можно назвать «утренним подарком», — говорит один из эльфов, помогающий навьючивать лошадей. — Не знаю, есть ли у вас такое понятие...
Эти лошади такие гладкие и черные, их бока блестят, будто волосы эльфов. Они куда прекраснее и изящнее, чем коренастые дикие лошади, обитающие в этих землях, — в точности как сами эльфы.
— Что? — переспрашивает Халет, но затем ее отвлекают — нужно решить очередной срочный вопрос во всеобщей суматохе. Она так и не узнаёт ответа.
Пополам с Grey Kite aka R.L., как обычно.
Название: И каменная кладка была поистине превосходной
Оригинал: The Stonework was Admirable, Culumacilinte
Размер: миди, 4234 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Эовин / Фарамир
Категория: гет
Жанр:
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: «— Что бы я ни понимал, я знаю точно: ты заслужила почет и славу на поле боя, и показала себя умелым бойцом, бесстрашным и прекрасным. И я знаю, что ты не уступишь милосердием ни одной женщине, и сердце твое мягче, чем ты пыталась показать. Знаю еще, что даже ради своей жизни я не стал бы делать тебя меньше, чем ты есть. И я хотел бы взять тебя в жены, и жить с тобой в мире — как с Эовин, или Дернхельмом, или кем бы ты ни пожелала быть. А тому, чего я еще не понимаю, я научусь, и с радостью».
Примечание: genderfluid!Эовин
читать на AO3
Не то чтобы Эовин желала быть мужчиной, пускай даже оделась, как один из них, отправляясь на битву. Она желала, скорее, чтобы с нею не обращались, как с женщиной. Так она сказала Фарамиру, когда они стояли вместе в Палатах Исцеления, покуда занималась заря, и он предложил ей плащ своей матери, прекрасный, будто вечернее небо в россыпи звезд. Она взяла плащ и прижала его одной рукою к груди, расправив плечи и высоко подняв шею. Она смотрелась величественно и холодно, и пускай щеки ее порозовели, как небеса на восходе, но Эовин отступила на шаг и пристально взглянула на Фарамира серыми своими глазами.
— Меня улещать не нужно, — проговорила она презрительно.
Фарамир нахмурился, не понимая значения ее слов, но желая всё же исправить обиду, которую мог невзначай нанести.
— Госпожа моя...
— Знаю, ты вовсе не это имел в виду, — вздохнула она. — Но разве не таков, по сути своей, смысл даров любви? Мужчина стремится обрести благосклонность женщины, или превзойти в своих ухаживаниях другого, и подбирает дары всё более величественные и прелестные. — Она умолкла, перевела дыхание и постаралась смягчить выражение своего лица. — И всё же я говорю тебе, капитан Гондора: собственное сердце не тайна для меня, и мне не нужно ни драгоценностей, ни цветов, ни красивых одежд, чтобы читать в нем безо всякой неясности.
Фарамир молчал, взвешивая слова Эовин столь же тщательно, как мог бы делать это, обсуждая ход сражения с одним из своих командиров, и несколько минут тишину этого свежего утра нарушали лишь трели дрозда и скворца.
— С такой стороны на это я не смотрел, — признал он, и Эовин рассмеялась: смехом чистым, но резким, как столкновение клинков под светом солнца.
— Это потому, что ты не рожден женщиной.
— Воистину это так. И признаю: я провел больше времени в обществе мужчин, а не женщин; моя мать умерла, когда я был еще очень мал, и в этом Городе уделом женщин редко бывают военное дело и книжная премудрость.
Слабая улыбка тронула губы Эовин — по-прежнему редкая гостья в недели после ранения; она уловила, как вместо «не» он произнес «редко». Улыбнулась она не потому, что подозревала здесь правду, ибо полагала — в Гондоре дела обстоят точно так же, как и в Рохане, если не хуже, — но потому, что Фарамир ради нее следил за собственной речью, а не бездумно воспрещал своими словами саму такую возможность.
— А даже будь оно по-другому, — сказала она, — то наука не всем одинаково идет впрок. Не все женщины возмущаются подобно мне. О да, я слышала: юной деве лестно должно быть, если возлюбленный одарит ее на память.
Фарамир улыбнулся ее словам. То была, впрочем, не жестокая улыбка и не насмешливая; равно она и не выражала той усталой, почти отеческой нежности, какую порой выказывал по отношению к сестре Эомер, хотя был всего на горстку лет ее старше. То была мягкая улыбка, ведь и сам Фарамир был мягок, и, как то подобало книжнику, желал — даже жаждал — узнавать новое. Тепло всколыхнулось у Эовин в груди, колеблясь, подобно огоньку, разожженному путником среди зимней бури, и она отвернулась в сторону полей Пеленнора — так, чтобы улыбка ее досталась восходящему солнцу, а не Фарамиру с ней рядом. Ей казалось: она едва ли встречала прежде мужчин, подобных ему. В Рохане невысоко ставили что ученость, что мягкость.
— Что, если я хочу одарить тебя просто так, без причины? Или потому что ты получаешь подобные дары не так часто, как того заслуживаешь?
— Я не позволю, чтобы меня жалели, господин мой, — предупредила Эовин. В ее голос вернулся холод, и Фарамир поднял перед собой ладони, признав поражение. Жест был сделан словно бы в шутку, но выражение на его лице было серьезным и строгим.
— И я не собираюсь жалеть тебя, Эовин. — Своей большой ладонью он коснулся ее руки — той, которой она прижимала к себе прекрасный плащ, — и пускай рука эта была бледной и тонкой, точно лилия, на ней ощущались мозоли, подобные его собственным: от клинка и езды верхом. — Я многое предложил бы тебе, но только не жалость. Жалость для сломленных и разбитых, ты же исцелилась и выздоравливаешь день ото дня.
«Я чувствую себя разбитой», — чуть не сказала Эовин, но сдержала себя, ибо не всегда это было правдой, и пускай она стала чувствовать к Фарамиру большое расположение, но не готова была доверить ему свои сокровенные тайны, которыми не делилась ни с кем. Гэндальф догадался о них, как и Арагорн, пока она лежала под Черной Немочью, но этого ей не нужно было знать. Взамен она произнесла:
— Если хочешь меня одарить, то можешь сразиться со мной, как только я исцелюсь от ран. Если, воистину, мир к тому времени еще не падет под тень.
Фарамир смешался; взгляд его скользнул по очертаниям ее щитовой руки, висящей на перевязи под серым плащом.
— Твоя рука... та, которой ты держишь меч, еще слаба, а другой потребуются недели, прежде чем она станет полностью целой, даже учитывая вмешательство короля...
— Я не сказала «немедленно», — прервала его Эовин, и впервые ее голос прозвучал мягко, пускай по-прежнему с покорностью и печалью. — Может, я и плохая болящая, но пока что я не стану пытаться брать в руки меч. Не ради забавы. Но когда я буду здорова и обе руки вновь будут мне подчиняться? Тогда это станет лучшим подарком, какой ты только бы мог мне преподнести.
Быть может, Фарамир, подобно многим мужчинам, страшился сойтись в бою со столь изящной и стройной девой из опасения причинить ей вред, пусть даже она давно доказала свою силу и сразила врага, превосходившего даже самых отважных. Но что бы он ни думал про себя, он уступил ее желанию:
— Когда ты поправишься. Я рад буду увидеть воочию бранное мастерство дочерей Рохана.
Лишь тень улыбки отразилась в ее глазах, но всё же это была улыбка; она кивнула и обернулась к востоку, глядя на тени гор Мордора, пусть даже солнце уже поднялось над горизонтом и коснулось шпиля башни Эктелиона.
***
— Не знаешь ли ты, что сталось с моим снаряжением?
Ее меч и щит расколоты были в схватке с предводителем назгулов, но, насколько знала Эовин, ее кольчуга и шлем, кожаная куртка и бриджи — всё это осталось в целости, разве только запятнано было кровью врагов да кое-где сохранились следы от удачливых чужих клинков. Но всё это сняли с нее, когда принесли в Палаты Исцеления, и с тех пор она носила по большей части простые платья, какие могли предложить ей целители и швеи Города.
Улыбалась она теперь чаще, и улыбки придавали ей вид юной девы, а не высокородной и строгой дамы; вот и сейчас она улыбнулась Фарамиру, произнеся:
— Если мне предстоит раскатать тебя по тренировочному полю, я хотела бы делать это в подобающем облачении.
Скорбь Фарамира также уменьшилась, хотя выше всего было его счастье — как говорили — с Девой Рохана, и он рассмеялся.
— О да, моя гордость не сможет перенести подобного — быть поверженным противником, который не только едва встал с ложа болезни, но и лишен доспехов!
— Следует ли мне напомнить, что ты и сам совсем недавно покинул ложе болезни? — В ее голосе звучала лукавая насмешка, но лицо Фарамира омрачилось мыслями и вспомнившейся вдруг скорбью, и Эовин устыдилась своих слов.
— Я не забыл, — пробормотал он, касаясь плеча — там, где была рана от харадримской стрелы. Эовин не знала, что сказать, ибо понимала, что горе его по отцу еще свежо; и потому взамен она подошла к нему в молчании и положила руку на плечо. Его пальцы сдвинулись, касаясь ее руки, и он вздохнул. Чуть погодя, изменившимся тоном, он заговорил снова.
— Когда ты отправилась на войну, как, поведай, удавалось тебе сохранять свою тайну? Под шлемом можно скрыть многое, это я способен понять, но в долгих переходах — ты слишком красива, и я не в силах представить, как можно принять тебя за мужчину.
Эовин натянуто улыбнулась, отвернувшись в сторону и глядя вниз на свое тело; затем повернулась вновь к Фарамиру, приподняв бровь.
— Мне говорили, что мое лицо может принимать безмерно суровое выражение.
Ее голос подначивал, и Фарамир принял вызов, словно бы они вели ученый спор.
— Оно несомненно сурово, моя госпожа, но лишено даже намека на бороду.
Она подняла руку, касаясь подбородка.
— Увы, ты прав. Но забрало скрывает многие грехи, а моя фигура не столь женственна, чтобы ее нельзя было спрятать, если я того пожелаю.
Фарамир, казалось, слегка смутился тем, что она говорит так откровенно, но это было правдой. Не были широки ни плечи ее, ни бедра; руки и ноги были сильны, с четкими мышцами, а грудь совсем невелика. Что же до ее лица, то, хотя оно и было без сомнения девичьим, но строгие его черты были высечены будто бы резцом; брови хмурились тяжелее, чем у иных дев, и рот сжат был строже. Всё это Фарамир, конечно же, видел, пусть и старался изо всех сил показать, что не делает никаких суждений о том, насколько женственно ее тело. Эовин сжалилась над ним.
— Долгий переход, это верно, но и войско было велико. Никого не заботило то, что один юный воин предпочитает держаться наособицу, когда эоред становился лагерем.
Всё это она произнесла без стыда за свою уловку, ибо не испытывала и доли этого чувства, и посмотрела спокойным взглядом на Фарамира, который пристально наблюдал за ней.
— Имя, которое я взяла, будучи воином — Дернхельм. На моем языке это значит «шлем тайны».
— Подходяще, — заметил Фарамир.
— Да, весьма подходяще, — согласилась Эовин. — Но... думаю, не по той причине, о которой ты думаешь. Да, конечно же, я хранила в тайне мой пол, но... — она замолчала, покачав головой, и прошла к балюстраде, чтобы взглянуть на поле Кормаллен, полное шатров и ярких знамен. — Я думаю, большее притворство было в том, что это не было притворством. Что я — в той же мере юный воин, что и дева Рохана. И бывают дни, когда роскошные платья и украшения кажутся таким же притворством, как кольчуга и шлем. Как полагаешь, в этом есть хоть какой-то смысл?
Никогда прежде не говорила она подобное никому, и даже сейчас не думала, что осмелится сказать кому-то еще, кроме Фарамира. Но ее доверие оказалось оправдано, ибо он смотрел на нее внимательно, прищурив глаза, словно бы она была древним пергаментом, в переводе которого он сомневался. Он кивнул.
— Я не уверен, признаюсь честно. Но если я не понимаю чего-то — еще не значит, что это бессмысленно.
Облегчение от этих его слов оказалось неожиданным, и некое напряжение, о котором сама Эовин не подозревала, вдруг ослабло, и она испустила долгий вздох, прикрыв глаза и оперевшись всем весом на парапет.
— Это... хорошо — слышать, что ты говоришь так.
За спиной она услышала, как Фарамир поднялся, и его размашистые шаги, когда он подошел и остановился рядом с ней.
— Если ты желаешь сказать что-то еще, Эовин, я рад буду услышать это.
Поистине, едва ли она встречала другого такого мужчину, как Фарамир. Она подняла лицо к нему, и ее серые глаза сияли.
— Ты так добр. Но сейчас, думаю, я желаю лишь получить мой доспех.
***
С тех пор Эовин уже покинула Палаты Исцеления, и ей предоставили дом на седьмом уровне. Она по-прежнему часто бывала с Фарамиром, но если он был занят делами Наместника, или же у нее попросту были другие намерения, она проводила время с хольбитлан, и встречалась с Пиппином, о котором Мерри столько говорил, или с Леголасом и Гимли, которые явились в Эдорас вместе с Арагорном так много месяцев назад, или же знакомилась с теми из их родичей, которых они позвали в Минас-Тирит, чтобы помочь с восстановлением города.
Поскольку она провела всю жизнь в Эдорасе, эти двое были первыми эльфом и гномом, кого она видела, и Эовин с любопытством и некоторой настороженностью говорила об их родичах, эльфах Лихолесья и гномах Одинокой Горы. Ей многому предстояло научиться, и она поистине много узнала, и именно об этом она размышляла однажды вечером, когда они с Фарамиром снова проводили время вместе. Он сидел в кресле, читая книгу, а Эовин стояла на балконе, глядя на город внизу.
— Знал ли ты, — она была уверена, что ее голос донесется до него, — что некоторые из гномов, которых привел Гимли из Одинокой Горы — женщины?
Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Фарамир удивленно поднял взгляд.
— Я не знал, — его голос звучал точно так, как она и ожидала. — Я слышал...
— Будто у гномов нет женщин? — предвосхитила его слова Эовин, изогнув губы. — Гимли именно так и говорил. Что они настолько похожи голосом и внешностью на гномов-мужчин, что возникли слухи, будто их не существует вовсе. — Она чуть заметно грустно улыбнулась. — И всё же я встретила двоих сегодня. Аи, сестра Гимли, и Фьялар, чья семья — знаменитые кузнецы, насколько я поняла. Сперва я даже не могла поверить, ведь их бороды длинны, и ладони широки, и голоса звучат низко. Но по мере того, как мы говорили, я начала видеть не только бороды — и они действительно женщины.
— Мир полон странных вещей, — сказал Фарамир. — Что ты думаешь об этих женщинах-гномах? Ибо я догадываюсь, что они остались в твоей памяти не просто как любопытная диковина.
— Нет, — вздохнула Эовин. — Мы говорили о многом, ибо я желала знать, на что похожа жизнь женщин этой расы, и я... думаю, я завидую.
— Завидуешь? — теперь Фарамир поднялся с кресла, отложил книгу и оперся на дверной косяк, глядя на Эовин. — Почему? Неужели ты желаешь обзавестись собственной роскошной бородой, чтобы заплетать ее в косы, украшать драгоценностями и затыкать за пояс?
Вопрос вызвал смех, как и должен был, но совсем ненадолго.
— Среди гномов, мне кажется... пол не важен. Они ценят своих женщин, это верно, ибо те рождаются редко, но детей воспитывают одинаково, и когда они выходят к людям, их принимают за гномов-мужчин. Ты понимаешь?
Эовин боялась, что он не поймет, и отчаянно хотела донести свою мысль — вспомнив, как он сказал ей, что будет рад услышать всё, что она скажет.
— Они могут быть мужчинами и женщинами одновременно, и ни капли ничего не изменит, если они захотят быть обоими сразу, или же в один день — одним, в другой — другим. Как бы то ни было, они остаются гномами.
И тогда Фарамир, похоже, понял — он испустил долгий вздох, и лицо его смягчилось.
— Кажется, я понимаю. Гномы — замечательный народ, судя по всему. Но знай, Эовин, что я полагаю тебя столь же прекрасной в кольчуге и коже, как и в изысканнейшем из платьев.
Она хотела бы иметь возможность различить, настолько он и в самом деле понимает, что стоит за его красивыми словами — ибо она все-таки полюбила его, и предпочла бы, чтобы он любил ее всю, полностью, даже те странные и изломанные части, которые она и сама не вполне понимала. И потому ее голос сделался упрямым и испуганным.
— Дело не только в одежде! Это... я не знаю, как сказать об этом, могу только сказать, что я — я сама, Эовин, обнаженная под любой одеждой, какую бы я ни носила, — я не лишь женщина или лишь мужчина. И я хотела бы жить так, как мне желается, но я не могу. Никогда не могла. Но ты, похоже, понимаешь, и я так хочу...
Но Фарамир уже стоял перед ней, и руки его лежали на ее плечах, а негромкий голос звучал спокойно и уверенно.
— Что бы я ни понимал, я знаю точно: ты заслужила почет и славу на поле боя, и показала себя умелым бойцом, бесстрашным и прекрасным. И я знаю, что ты не уступишь милосердием ни одной женщине, и сердце твое мягче, чем ты пыталась показать. Знаю еще, что даже ради своей жизни я не стал бы делать тебя меньше, чем ты есть. И я хотел бы взять тебя в жены, и жить с тобой в мире — как с Эовин, или Дернхельмом, или кем бы ты ни пожелала быть. А тому, чего я еще не понимаю, я научусь, и с радостью.
И Эовин, переполненная чувствами так, как не было со времени Пеленнорской битвы, упала в его объятия, и положила голову ему на плечо, и долго не говорила ничего.
***
Несколько недель спустя Эовин возвратилась в Рохан вместе со своим братом и его свитой, а с ними и многие всадники, что уезжали вместе с ними на битву к югу. На сей раз, однако, Эовин отправлялась с почетом под собственным своим именем, распустив волосы, и радостно скакала среди весны. Она скакала рядом с Эомером впереди дрог, где покоилось тело короля Теодена, укрытое золоченой тканью с гербом Дома Эорла, белым конем на зеленом поле, — ибо они провожали его домой.
В Эдорасе Теодена положили в курган: семнадцатого в роду старинных королей. Могильный холм укрыли свежим дерном, и вскоре там уже вырастут симбельмине: как росли от века, насколько хватало памяти, над благородными мертвыми Рохана. Равно и женщины, и великие воины оплакивали его смерть, и слагали песни о его доблести и мудрости. Но после похорон Эомер впервые воссел на трон, и был коронован руками своей сестры, и объявлен королем Эомером, первым этого имени, властителем Роханского Предела, и слезы уступили место праздничным торжествам.
Было также объявлено, что Эовин сочетается браком с Фарамиром, наместником Гондора, и оба они, Эовин и Эомер, плакали от радости, и от утраты, и от всего, что переменилось, и крепко обнимали друг друга. В последующие дни, когда улажены были дела, бывшие в беспорядке во время отсутствия короля, Эомер передал управление двором и хозяйством Эльфхельму, своему маршалу, и возвратился вместе с Эовин в Гондор, где та должна была выходить замуж, везя с собой множество ее одежд и другого имущества.
И вот так, при великой радости, состоялась ее свадьба, и свидетелями церемонии были ее брат, и Гэндальф, и государь Арагорн. Фарамир облачился в черное с серебром Города, Эовин же была в бело-зеленом платье со сверкающей на солнце кольчугой поверх, ибо не стыдилась быть девой щита. И всюду в толпе возликовали, когда они поцеловали друг друга, ибо Фарамира любили все, а Эовин была героиней, и сердце Эовин бешено колотилось под самым горлом, ибо вот уже много лет она и мысли не допускала, что придет день, когда она выйдет замуж и будет счастлива этому.
Но так оно и было, и многие в тот день говорили: никогда еще не доводилось им видеть, чтобы Дева Рохана улыбалась столь ярко.
***
Как сладко было брать его, подобно мужчине.
Эовин знала обо всём этом, ибо она выросла среди всадников, и пусть она и принадлежала к королевскому дому, она не была так уж далека от своего народа. Таков был обычай солдат, далеко от своих домов и возлюбленных, в одиночестве походных ночевок, или же в порыве после безумия битвы — чтобы чувствовать себя живыми.
Фарамир тоже знал, ведь он и сам был солдатом. И хотя он полагал, что капитану не подобает предаваться таким забавам со своими подчиненными, он не был ни слеп, ни глух. Да, возможно, многие не сочли бы подобающим делать это с собственной женой — но это было только для них двоих, и никого из них не заботили чужие мнения.
И потому он лежал сейчас, вжав колени в постель и прижавшись щекой к подушке; его волосы разметались в беспорядке, а спина плавно поднималась к бедрам Эовин, где ее сильные белые руки крепко держали его. Хриплый вздох вырывался из его груди с каждым ее толчком; она держалась прямо — так, должно быть, она объезжала лошадей со дней своей юности, изогнув позвоночник и расправив плечи. Они оба были обнажены, и молочно-белую кожу Эовин не скрывало ничто, кроме россыпи веснушек на спине и плечах, и ремней на бедрах; их закаленные в битвах тела дрожали от напряжения.
— Эовин! — вскрикнул Фарамир ломким голосом, и Эовин вновь толкнулась вперед — так беспощадно — и не стала подаваться назад. Вместо этого она наклонилась ниже, подстраивая изгиб своего тела к Фарамиру, и просунула руку под его грудь, поднимая его, прижимаясь животом и грудями к его спине, чтобы можно было шептать ему на ухо. Они оба содрогнулись, тяжело дыша. Фарамир стиснул простыни в кулаках, чтобы только не протянуть руку и не коснуться собственного члена, тяжело набухшего между ног, чтобы не довести себя до завершения, не дожидаясь ее. Но он не стал этого делать.
— Чего ты желаешь, мой лорд? — выдохнула Эовин едва слышно.
— Я...
Она медленно двинула бедрами по кругу, перемещая деревянный стержень внутри него, и он дернулся, хватая ртом воздух, уронив голову. Эовин вновь подсказала ему, тихо дыша в ухо:
— Фарамир?
— Я хотел бы, чтобы ты продолжала, — хрипло выговорил Фарамир, и, чуть подождав, толкнулся бедрами назад, к искусственному члену Эовин. На одно ошеломленное мгновение Эовин не в силах была решить, стоит ли ей возмутиться или засмеяться, но Фарамир заговорил опять, обращаясь к ней: — Мой лорд.
И они оба действительно рассмеялись, но смех этот был словно клич всадника, скачущего во имя смерти и смеющегося перед блистающими клинками, ибо его клинок ярче. Потому она ухватилась за него крепче, и толкнула обратно на постель, и скакала до тех пор, пока он не задрожал и не рассыпался на части под ней, восхваляя ее срывающимся голосом — «прекрасно, Эовин, восхитительно» — и умоляя о большем. И она продолжила, больше и сильнее, пока он не замер, наконец, напрягшись всем телом, как натянутый лук, и не достиг своего финала с придушенным криком.
Несколько секунд она ждала, пока не утихнет сотрясающая его дрожь, и затем осторожно вышла из него и откинулась назад, созерцая его бессильно раскинувшееся тело и румянец, заливающий его лицо и грудь. Он встретился с ней взглядом и улыбнулся такой довольной и милой улыбкой, что сердце Эовин подпрыгнуло в ее груди, и она не могла не улыбнуться в ответ, хотя и не без нотки голода, ибо она сама еще не была удовлетворена.
Фарамир приподнялся на локтях, чтобы поцеловать ее, и шепнул на ухо:
— Ложись.
Стоило ей опуститься, он принялся расстегивать ремни на ее бедрах, осторожно касаясь красных полос, оставшихся от них. Отложив в сторону приспособление, Фарамир пустил в дело свой искушенный рот, проводя языком по отметинам, а затем целуя между ее бедер, погрузив нос во влажные светлые кудри, пока она тоже не выкрикнула его имя, забросив ноги ему на плечи и выгибая спину, содрогаясь в наивысшем мгновении.
— Ты истинно благородный муж, — выдохнула Эовин, приходя в себя и улыбаясь своему супругу.
— А ты — нет.
— Да неужто?
— Ничуть. — Он улыбнулся, касаясь губами ее бедра, и запечатлел там жесткий поцелуй, тут же успокоив легким прикосновением. — Ты — необузданный лорд-лошадник с Севера, которого я пока что не укротил.
И Эовин засмеялась, и привлекла Фарамира к себе для поцелуя, и опрокинула его на спину.
После этого они, вымывшись, лежали вместе, вытянувшись рядом на постели, сонные от недавних усилий. Льняные волосы Эовин рассыпались по подушке, и Фарамир запустил в них пальцы, поглаживая ее по голове, пока их дыхание замедлялось.
— Спишь ли ты, мой лорд? — пробормотал Фарамир спустя некоторое время, уже засыпая.
И Эовин, в полудреме сама, уткнулась лицом в его плечо и решила:
— Пожалуй, леди. Пока что.
Фарамир мягко улыбнулся и поправил:
— Моя леди. — И добавил, подразумевая то и другое одновременно: — Эовин.
***
Фарамир и Эовин жили вместе в прекрасном доме в Эмин Арнен; перед ним был разбит дивный сад, полный всех растений и трав, которые использовали в этих землях в искусстве исцеления. За домом построены были конюшни по обычаю Рохана, с переплетенными резными узорами и конскими головами на позолоченных колоннах, и лошадь венчала крышу, словно нос корабля. Сам же дом, по просьбе Эовин, был выстроен гномьими женщинами Эребора, пришедшими работать в Минас-Тирит, и каменная кладка была поистине превосходной, и достаточно прочной, чтобы простоять еще много эпох.
Название: Трудности перевода
Оригинал: lost in translation, elftrash
Размер: мини, 2914 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Халет / Карантир
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: Халет нужно как-то справляться с горем, и никто не притрагивался к Карантиру уже столетиями; это не значит, что они хоть сколько-то хорошо понимают друг друга.
Примечания: контакт культур, культурные различия и всё, что из этого получается.
читать на AO3
Делить постель с эльфом, как выясняется, куда больше похоже на то, когда делишь постель с женщиной из халадин, а не с мужчиной. Карантир, конечно, мужчина, но он тратит на Халет больше времени, чем любой воин из тех, с которыми ей доводилось спать. Обычно для этого Халет предпочитает женщин — не только для постели, но и для долгих поцелуев, для прикосновений и бессмысленных, но приятных разговоров. С мужчинами она хочет иначе: быстро, жестко, и расстаться сразу после.
Первый раз это случается после пира, который князь Карантир устраивает в Таргелионе, — как часть помощи, которую он предлагает народу халадин после их спасения. И не то чтобы ей так уж нравился эльфийский князь, но он весьма хорош собой, пусть и вечно хмурится, и чем больше Халет смотрит на него и пьет крепкое красное вино, тем чаще его губы складываются не столько в злую насмешку, сколько в обиженную гримасу. От вина у него всё сильнее краснеет лицо.
Он заливается краской еще сильней — хотя, казалось бы, куда уж, — когда под конец вечера она решительно берет его за уши и целует. Можно подумать, его никогда не целовали прежде, так он вздрагивает! Халет не намерена ложиться в постель с девственницами, будь то мужчины или женщины, так что она отпускает его, и он смотрит на нее, моргая своими невозможно длинными ресницами.
Смущенный и растерянный — таким он ей нравится. Это идет ему куда больше, чем высокомерие.
— Это твой первый поцелуй?
— Я... нет, — отвечает князь Карантир. — Я был... был женат. Прежде.
Из вдовцов любовники лучше, чем из мужчин, которые никогда не женились.
— Тогда ты знаешь, что делать, — говорит Халет. — Где твоя спальня?
Эта комната больше подходит высокородной госпоже, чем надменному государю-воину, которого она встретила в грязи и крови на берегу реки. Вдали от полного людей зала в воздухе чувствуется аромат каких-то цветов, которые она не может узнать, а постель покрыта не только шкурами, но и странными мягкими подушками и богатой тканью. Халет едва утруждает себя тем, чтобы оглядеться вокруг, а затем толкает его на кровать и стягивает его панцирь, дергает завязки его кожаных штанов и своих собственных.
Она седлает его, кусая в обнажившееся плечо, насаживается на него и трахает, и доказывает себе, что она всё еще жива, пока он хватает ртом воздух и вздрагивает под ней, побежденный.
Эльф по-прежнему тяжело дышит, когда она кончает — чуть позже него самого; смотрит на нее широко раскрытыми глазами. Халет по-прежнему не сняла большую часть своих доспехов и, не вставая, она принимается стаскивать кожаный панцирь с грубыми металлическими пластинами, расстегивая задубевшие ремни. Затем следует ее туника. На ней еще остается рубашка с отметинами пота и ржавчины, и нагрудная повязка, и кожаные поножи, но Карантир вдруг снова сосредотачивается на ней, крепче стискивает ее бедра, и они начинают двигаться снова.
Закончив, Халет поднимается и собирает свою одежду. Грязная кожа и металл ее отброшенных доспехов выглядят неуместно на этом полу, среди свежего тростника и раздавленных трав. Ее нижнее белье не отличается чистотой и ароматом. Как и она сама.
— Эмм... — говорит эльф позади нее. Он по-прежнему в основном одет, не считая сброшенного плаща и сорванного панциря. Его броня устроена куда как сложнее. Халет даже подумывала, не будет ли быстрее попросту срезать ее. — У меня есть... купальня.
— Это что, жалоба?
— Предложение.
— Хмм, — отвечает Халет.
Как выясняется, эльфы умеют нагревать воду для купания без особого труда. Да она могла бы переспать с Карантиром только за это. Это, пожалуй, даже лучше, чем постельные игры, — вымыться в тихой, уютной комнате, в безопасности, где далекие звуки ее веселящихся людей лишь смутно доносятся сквозь стены. И здесь жарко. Когда она в последний раз не мерзла?
— У меня есть масло, — говорит Карантир.
— Для чего это? — с подозрением спрашивает Халет.
— Для твоих волос, — поясняет эльф. Он смотрел, как она моется, не произнеся ни слова. Теперь он опускается на колени рядом с ванной. — И гребень. — Он покраснел сильнее, чем она, а ее кожа уже ярко-розовая от горячей воды. — Можно мне?..
— Если хочешь, — отвечает Халет, и эльф выливает свое масло в воду. Это тот же цветочный запах, что был в комнате, сильный и сладкий. Он направляет ее голову под поток воды, положив ладони на ее череп. Затем он наливает еще масла на ее волосы и втирает его, и Халет совсем не против это потерпеть, так что хорошо, что ему явно нравится это делать.
— Какие жесткие, — замечает он, не убирая рук от ее волос. Она ничего не отвечает.
Затем эльф берет свой гребень — он что, так и носит его с собой? нет, ну не в битву же — и принимается за работу. Так проходят самые странные полчаса в жизни Халет, и она точно не планировала ничего подобного после пира, кого бы ни хотела затащить в постель, чтобы доказать, что всё еще жива. Карантир осторожно распутывает каждый колтун и узел — так невообразимо долго. Затем он разделяет ее волосы на затылке и перекидывает пряди вперед на плечи, пусть они и довольно короткие.
Вода в ванне остыла, и когда он касается губами ее открывшейся шеи, она вздрагивает. Она хотела уйти, как только вымоется, но теперь разленилась в тепле, сытая, удовлетворенная. Выбравшись из ванны, Халет заворачивается в сброшенный плащ Карантира, пока он раздевается, и остается смотреть, как он отмывается в ее использованной воде. Лишь позже она поймет и оценит его непривычную спешку, пренебрежение обычными стандартами чистоты.
Его кожа такая светлая — бледная, точно у женщины. Нет никаких волос — ни на длинных ногах, ни в подмышках, ни на груди, только едва заметный пушок внизу живота да тень между бедер. Его соски розовее, чем ее собственные, и это даже мило. Его длинные темные волосы блестят, как озеро Хелеворн под вечерним небом, и под ее взглядом он расплетает сложные косы и вынимает серебряные заколки, и волосы рассыпаются по его плечам.
Затем он выступает из ванны ей навстречу, и третий их раз — нежнее, чем первый. Теперь Халет занимается с ним любовью так, как делала бы это с женщиной. Она трогает его повсюду, скользит ладонями по бокам — жесткое, мягкое, снова жесткое. Целует его — впервые с тех пор, как вытащила его из зала. Когда он целует ее в ответ, она запускает пальцы в его длинные, невозможно длинные волосы, проводит от корней до кончиков, и чувствует, как Карантир содрогается, словно бы она взяла его в рот.
Обычно она не делает подобного для мужчин, но этот такой чистый. Она могла бы. Но пока что ей довольно и поцелуев. От них тепло поднимается внизу ее живота, сладкое, но не бьющее в голову, и Карантир оказывается так необычно податлив для всего, чего ей захочется, пока она не убирает руки из его волос. Насмешливый, недосягаемый эльфийский князь, который заставлял ее чувствовать себя ниже грязи, теперь содрогается для нее и позволяет ей толкнуть себя обратно на постель.
На этот раз она ложится вместе с ним, и это еще одна разновидность удовольствия — ощущать голой кожей меха, и шелка, и тяжелую ткань, которую он называет бархатом. Его кожа больше всего похожа на шелк. Он не пытается оказаться сверху. Похоже, что он тоже доволен поцелуями, хотя его член лежит на внутренней стороне ее бедра, и она вольна делать, что захочет. Его руки неспешно скользят по ее спине, но сжимаются крепче, когда она снова припадает ртом к его груди, пока его соски не становятся такими же красными, как его губы.
Он по-прежнему так мило ахает — ахает, когда она берет его в руку, ласкает его член. Он просто лежит и позволяет ей трогать его, раскрасневшийся и с широко распахнутыми глазами, словно бы ожидает, когда она снова направит его внутрь себя. Халет даже интересно — что нужно сделать, чтобы он проявил грубость, чтобы перевернул ее, прижал к постели и заставил принять его. Неужели все эльфы таковы в постели? Если эльфийские женщины так же стыдливы, как и мужчины, как они вообще трахаются?
Она почти не видела детей в залах Таргелиона. Может, и вовсе никак. Может, они не умеют, или умеют очень плохо. Может, они только целуются и целуются, и засыпают в сорочках, держась за руки.
— Эльф, иди сюда, — говорит наконец Халет, и видит, как ресницы Карантира дрожат от желания, и притягивает его к себе, ухватив за задницу.
За те недели, что халадин остаются под его кровом, они трахаются еще не раз. Халет не хочется, чтобы Карантир ожидал этого, но ей нравится купальня, и она всё еще не закончила отыскивать способы заставить его покраснеть.
Он заливается ярко-алым, когда она впервые берет в рот его член, — будто бы никто раньше не проделывал с ним такого. Когда она спрашивает его, он только хмурится, так что надо полагать — и впрямь никто. Он никогда не ласкал никого ртом — бедная его жена — и Халет решает в следующий раз научить его. Он быстро достигает успехов и готов проводить часы между ее ног так же, как готов проводить их за поцелуями. Примерно так и проходят все ее вечера в Таргелионе, это странное время — яркое, точно самоцвет, запятнанное скорбью, — которое она будет помнить всю оставшуюся жизнь: в купальне князя Карантира, пока он расчесывает ее спутанные пряди, или в его постели, где его гордая голова сжата меж ее бедер, а ее пальцы вцепляются в его темные волосы.
Если дернуть его за волосы, он вскидывается, и ахает, и запрокидывает голову так, как если бы она брала его сзади. Этот простой жест заставляет его глубже вонзать в нее язык или тереться о ее живот, словно ему отчаянно хочется трахаться — неважно, в какой роли. Однажды вечером она и впрямь трахает его с помощью его цветочного масла, и ее пальцы внутри него заставляют его дрожать, и толкаться в ее рот, и кончать снова и снова. Ей нравится, каким он бывает тихим с ней, но и это нравится тоже. Интересно, будет ли он таким же резким и взбудораженным, если кто-нибудь возьмет его сзади в то время, как он будет брать ее?
От этого предложения он тоже заливается румянцем — но совсем некрасиво. Он идет красно-белыми пятнами, его губы кривятся — тоже некрасиво — а затем он кричит на нее, и она поспешно одевается и вылетает из его комнат, намеренная никогда не возвращаться.
Халет чувствовала на себе эльфийские взгляды всё это время: они следили, как она уходит с их князем в его покои, следили, как покидает их; быстрые яркие взгляды, их странные яркие глаза, следующие за ней неотступно. Она ожидает грубости теперь, когда она перестала делить постель с их господином, но ничего не меняется. Они по-прежнему относятся к ней с величайшим уважением и даже зовут «госпожой» Халет, словно бы халадин настолько глупы, чтобы пресмыкаться у ног своих вождей и возносить их на незаслуженные высоты. Они по-прежнему следят за ней. По-прежнему склоняют головы, когда она проходит мимо.
Карантир мрачно зыркает на нее издалека, но он тоже следит за ней. Он напоминает ей разъяренного кота — теперь, когда она знает, как он любит, когда его гладят по волосам, как часто он настаивает на мытье: и до, и после. Он смотрит на нее, когда они встречаются в его залах, словно бы хочет на нее нашипеть; смотрит холодными жесткими глазами. Так, словно бы нет на его спине отметин ее коротких ногтей, всё еще красных и ноющих, под всей его броней, под длинным красным плащом, отороченным роскошным мехом, в который она однажды кутала свою наготу.
Ее постель не пустует: теперь это одна из женщин, с которой Халет уже спала прежде — подруга, соратница по битвам — и она пытается не думать о других, с кем была раньше, кто погиб в грязи, как и столь многие из ее народа, как ее отец и брат. Все, кого не успел спасти эльфийский князь на своем высоком коне со всем своим войском.
Халадин продолжают приготовления к отъезду. Они готовились уйти с того момента, как явились сюда, но им нужно было время — чтобы вылечить раненых, оплакать павших, накормить голодных детей. Таргелион дал им время. Эльфы — странный и заносчивый народ, их пища непривычна, но хороша. Они смотрят на халадин, их одежду, их доспехи, их немногие сбереженные ценности так, словно они заслуживают лишь жалости, и почти не пытаются это скрыть, но они добры к детям. Они помогают с ранеными.
От них у Халет болит голова.
Карантиру требуется еще несколько дней, чтобы вообще заметить, что они делают — и тогда он хватает Халет за локоть и утаскивает в свою спальню, да так, что она несомненно намерена воткнуть в него нож, как только он ее отпустит.
— Ты что, уходишь?
— Конечно, я ухожу, — отвечает Халет и видит, как он белеет — не краснеет; это даже любопытно.
— Не надо, — говорит он и сжимает зубы. — Я сделаю... это. Что ты хочешь. Пусть это отвратительно, и извращенно, и...
Халет может только уставиться на него. Она даже не сразу понимает, о чем он говорит.
— Ты вправду думаешь, что я останусь ради этого? — У нее есть народ, которому нужно восстанавливать свою жизнь и свои дома, нужно отыскать место, где они могли бы жить по-новому и в безопасности. — Ради тебя?
Она не хотела, чтобы это прозвучало настолько уж недоверчиво, но Карантир бледнеет еще сильнее.
Ах да, вот еще что:
— Извращенно?
Он вскидывается:
— Возлежать с двумя сразу...
— Это была лишь мимолетная мысль, — говорит Халет. — И не имеет никакого отношения к моему уходу. Я и мой народ бесконечно благодарны за твою помощь, князь Карантир, но мы не хотим зависеть ни от чьей доброй воли, и мы не можем вечно оставаться в твоих залах.
— Нет, — соглашается эльф. Он всё-таки еще не совсем утратил разум. — Нет, но — послушай. В моих землях. Не так далеко, как прежде. Где я смогу прийти вам на помощь, если понадобится. И вы сможете помочь мне, конечно же! — добавляет он. — Это может быть... связь во имя взаимной помощи и поддержки. Я вижу теперь, что люди обладают многими достоинствами. Я не думал прежде — но теперь понимаю, чего вы стоите; я думаю, что союз между нами будет...
— Только теперь вы видишь, чего мы стоим? — слова бьют больно, точно удар в живот. — Не раньше, когда мы впервые пришли на запад; теперь, когда мы почти вымерли. Или дело в том, что я разделила с тобой постель? Теперь, когда мы слабы, мы годимся в достойные вассалы...
— Вы нужны мне не потому, что слабы! — выкрикивает Карантир. — Вы нужны мне, потому что вы так сильны! Потому что я видел, как долго вы противостояли оркам; видел, как долго вы держались в осаде; видел, как...
— И ты понял, какой хороший щит из нас получится? Тело, которое можно бросить между вам и Севером! Отличная стена, о которую могут разбиваться орки!
Он издает разъяренный, отчаянный звук. Это не так уж отличается от звуков, которые он издает в постели, и ей хочется шлепнуть его, и дернуть за волосы, и бросить на кровать и оттрахать его, как в первый раз; ей хочется ответить ему в манере, подобающей вождю халадин, дочери своего отца; и — больше всего остального — она хочет ударить его ножом.
— Я хочу заключить с тобой союз, — шипит эльф сквозь зубы; его лицо застыло в оскале — жестче, чем его обычная усмешка, — а глаза сверкают болезненно-ярко.
Халет отвечает столь же яростным взглядом.
— Халадин пришли так далеко на запад не для того, чтобы попросту служить другому господину. Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Одних.
— В Белерианде никому не выжить в одиночку! Тебя ведь все устраивало здесь, пока...
— Мы всегда собирались уйти!
Он смотрит так, будто она и в самом деле ударила его, ткнула ножом.
— Всегда?
— Всегда, — кивает Халет.
— С самого начала?
— Я же сказала! Мы благодарны за твою помощь, но она больше не нужна нам. Мы уходим через четыре дня.
— Ты не можешь уйти, — заявляет он. — Мы — мы делили ложе!
Вот поэтому-то Халет и не спит с девственницами.
— И что с того?
Он смотрит на нее, не говоря ни слова, и только рот его движется, словно он пережевывает то, что хочет сказать, словно размалывает камни в пыль.
Карантир по-прежнему молча смотрит на нее и в тот день, когда халадин уходят, отправляясь дальше на запад. Они не хотели брать ничего сверх той малости, что принесли с собой, но эльфы Таргелиона нагружают их вещами: дорожный хлеб и сушеное мясо, фрукты и овощи, семена, которые можно будет посеять — на будущее. Одежда и пеленки для женщин и детей. Теплые одеяла и меха. Лечебные травы и снадобья. Лошади, чтобы нести это всё.
— Я думал, ты отказалась от союза, — замечает вдова ее брата.
— Я отказалась, — говорит Халет.
— Я думаю, на вашем языке это можно назвать «утренним подарком», — говорит один из эльфов, помогающий навьючивать лошадей. — Не знаю, есть ли у вас такое понятие...
Эти лошади такие гладкие и черные, их бока блестят, будто волосы эльфов. Они куда прекраснее и изящнее, чем коренастые дикие лошади, обитающие в этих землях, — в точности как сами эльфы.
— Что? — переспрашивает Халет, но затем ее отвлекают — нужно решить очередной срочный вопрос во всеобщей суматохе. Она так и не узнаёт ответа.
читать на AO3
читать на фикбуке
