выкладка закончилась, обалдеть

Божечки-кошечки, хорошо-то как. Не надо никуда бежать, ничего писать, переводить, верстать, править, тушить горящий танк и закрывать амбразуры маленькой пушистой тушкой. Можно просто лечь и лежать. И дышать.
Как вы понимаете, это была выкладка макси. Два дня адского марафона и неделя чуть менее адского, недосып, дедлайн, адреналин, невыразимый букет ощущений. Но мы это сделали.
О печальном: одна из моих команд таки слилась, причем по моей вине, о чем я не перестаю сожалеть и чувствовать себя мудаком. Потому что надо рассчитывать усилия по минимальным своим возможностям, а не по максимальным — peak condition же далеко не всегда, и если может случиться факап, то он непременно случится, и когда уже я научусь об этом помнить и применять. Короче, всё было очень плохо, и мне действительно очень жаль.
О не печальном: зато все остальные успели добежать и выложиться, даже если приходилось переводить в десять рук, править опечатки сразу в выкладке, вносить иллюстрации за пять минут до полуночи и совершать прочие подвиги дедлайна. Командочки, вы няши все, просто вот сверхчеловеческие.
Есть очень клевые тексты, но о них будет отдельный пост — с рекламой (=
А я теперь, кажется, собираюсь проспать ближайшие сутки, потому что прошлой ночью спал часов пять, а позапрошлой — три. Депривация сна дает очень интересные спецэффекты, конечно, и даже никаких веществ не надо, но все-таки лучше без нее. Хотя ощущение дивной легкости, которое я поймал вчера вечером, было просто отличное. Но нет.

@темы: лытдыбр, фандомное побоище

---

Вообще, конечно, ничего не пишу в дайрик и понимаю, что глубочайше в этом неправ. Но с этой проклятой ФБ я только успеваю выдохнуть — а тут уже следующая выкладка. Какие-то они сокращенные становятся в последнее время. Или мне кажется.
В легком ахуе изумлении понял, что последняя запись тут была два с половиной месяца назад, и это непорядок.
Вокруг меня все равно происходит по большей части ничего (а еще я ничего не успеваю, и как это согласуется с «ничего не делаю» — непонятно), но тем не менее. Надо выходить из сумрака. Вдруг кто-нибудь еще меня читает (=
Кстати, если мне накидают темы для постов, могу соответственно напищать — был, помнится, когда-то такой флэшмоб...

@темы: лытдыбр

---

Мое утро начинается с неподражаемых звуков хруста черепов, крошащихся под челюстями кхорнатского демона. И так третью неделю, с перерывами на обед и выходные. У нас ремонтируют гараж.
Как вы понимаете, это придает невообразимый заряд бодрости. В комплекте с невозможностью выспаться, потому что ложусь я по дурной привычке в глухую ночь.
Я, кажется, знаю, как звучит та самая симфония боли, страданий и ненависти, про которую так любил говорить Лоргар. Бетонодробилка и отбойный молоток в восемь утра — вот это оно и есть. Закрытые окна слегка смягчают эффект, но ненамного, да и свежего воздуха иногда хочется.

Потом я поделился этим всем с соратниками, и нас, конечно, понесло.
— Представил диверсантов из Несущих Слово, которые имитируют стройку под окнами Жиллимана.
— Перекладывают асфальт на главной площади Магна Макрэгг Цивитас. Даже не имитируют, они на полном серьезе, у них даже официальное разрешение от городского муниципалитета есть. Там вечно какой-то бардак — то демоны, то Керз, то Лев — так что поводов для ремонта хватит.
— Возможно, Жиллиман даже был бы не против наведения порядка, но не в пять утра же! Он спать лег полчаса назад!
— А еще поливальная машина в шесть и газонокосилка в семь!
— «А у нас есть еще газоны?» мрачно спрашивает Жиллиман. «Уже нет, но косить все равно положено, в правилах же написано».
— А еще ремонт фонтанов! Потому что День космодесантника, когда в системе расквартировано сразу три легиона — это испытание не для слабых духом...

@темы: лытдыбр, сорок тысяч способов подохнуть, смеющиеся грибы

---

знакомство с флорой

Когда читаешь книжку, натыкаешься на название дерева, из интереса гуглишь его и обнаруживаешь, что пару дней назад его фотографировал.
Judas tree, оно же иудино дерево, оно же багрянник. Цветет у нас сейчас. Красиво цветет, надо сказать.

@темы: фотофлуд

---

что-то там цветет

Весна у нас все-таки пытается быть похожей на весну, поэтому я буду заваливать вас фоточками. Безжалостно (=.

Крокусы. Больше крокусов богу крокусов.

И не крокусы.

Казалось бы, какое отношение желейные мишки имеют к весне? Но они, ну, символизируют. И к тому же так красиво лежали на асфальте.

@темы: фотофлуд

---

радио упрт возвращается

Иногда я не забываю записывать то, до чего мы с соратниками догоняемся.

*
— Сенсация: Хорус опоздал к осаде Терры.

*
— ...у Ультрамаринов при виде Несущих Слово автоматически включается священная ненависть. Отметка Калта все еще тикает...
— То есть Жиллиман совершенно буквально поставил Лоргара на счетчик?

еще немного

*
Есть версия, что ужасной прической с кудельками Сангвиний обязан тому, что после Сигнус Прайм погиб весь смертный экипаж флагмана, включая личных слуг примарха. И заплетать его стало некому. Ну, на других кораблях остались, но они ведь неопытные... Поэтому результат был специфический.
Другой примарх за такое убил бы. Но, поскольку Сангвиний был милосерден и снисходителен к смертным, он каждый раз вздыхал, говорил «ну, похожу так, ничего страшного» и оставался с кудельками.

*
— Про основание Либрариума: Магнус взял братьев за шкирку...
— «...клыки втянуть, выйти из сумрака!» Ой, не тот канон...
— Этим тоже подходит. Одному клыки, второму перестать прикидываться валенком.

*
— А вот еще концепт: общая оргия всего Эзекариона.
— Да, Абаддона хватает на всех, он же истинный Вармастер.
— То есть Хорус, как Вармастер ложный, с оргиями не справлялся?
— Именно. Потому что был недостоин.
— Да ладно, нормально все было у Хоруса с оргиями...
— Это до падения. А потом, как пустил варп по вене — так и все.
— То есть у него упало ВСЕ?
— Да. Увы. Магнус вот знал, как справляться с негативными эффектами варпа, но Хорусу не сказал, потому что был на него обижен. А Абаддон за время паломничества постиг многие тайны, укрепил волю свою и плоть — ну и вот. Велик и могуч теперь.

*
(по какому-то поводу вспомнили анекдот про «позвольте вам впендюрить»)
— Да, вот как-то так и выглядит тактика Шестнадцатого.
— Не надо, нормальная у нас тактика!
— Ну да, ровно как в анекдоте — но в половине случаев таки впендюриваю!
«...дорогие высокоученые просперийские братья, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, не знакомьте капитана Торгаддона с собранием анекдотов про поручика Ржевского. Мы рискуем это не пережить.
Поздно. Мы уже.
Со всей ответственностью заявляю, что это была диверсия с вашей стороны. Нельзя так подрывать боеспособность братского легиона».

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, смеющиеся грибы

---

плеваццо йадом

Продираюсь через гребаный «Ruinstorm», и мне надоело делать это молча. Сегодня с вами будут вести с полей пиздеца, осторожно.

Добрых слов здесь нет, цензурных тоже не очень много, извините, если что.

Да, до сих пор продираюсь, потому что оно, ну... такое. «Если человек на 80% состоит из воды, то книги Аннандейла по этому параметру следует признать людьми», как говорит товарищ Коршун.
Ладно, вода — это полбеды. Я бы смирился с водой и мог бы мысленно ее отжать, будь в книге, например, сюжет. Или характеры. Но неет. Автор заслужил кубок чемпионата по проеболу: он слил ВСЁ. ВСЕХ. Три примарха, блин — и ни у одного нет ни характера, ни логики, ни внятных мотиваций, ничего. Особенно обидно за Жиллимана, который здесь просто тупое бревно, хотя казалось бы. У остальных дела не лучше. Очень отчетливо видно, что автор просто не справляется.
Боевка в стиле «картон трещал, деревья гнулись». Вот вроде бы Ваха — это такой сеттинг, в котором нельзя перелить пафоса, сделать его излишним и ненужным — но Аннандейлу удалось невозможное. Пафос в описаниях битв выглядит ужасно. Сангвиний, испепеляющий демонов лучами чистоты (не шучу, там реально что-то про purity, причем неоднократно) — удручающее зрелище.
Сюжетные ходы. Покроем их завесой жалости. То есть, конечно, ебанина начала твориться еще с прошлой книги (мотивацию того, что нам !внезапно срочно понадобилось на Терру, я как-то даже откомментировать не в силах до сих пор) — но она же продолжается. И крепчает.
Для начала гениальная идея использовать пленных навигаторов Несущих Слово. (Причем остатки болтающихся в варпе Несунов набежали на Ультрамаринов исключительно для того, чтобы эти пленные у них образовались. Прямо вот видно, как автор притягивал их за уши. Дети, не делайте так в развитии сюжета.) Автор пытается это как бы рационально обосновать, но получается у него только создать впечатление, что Жиллиман не просто тупой, а ОЧЕНЬ тупой. Даже когда упомянутые навигаторы радостно соглашаются сотрудничать, «ибо такова воля Богов» — стоило бы, вероятно, задуматься, что это не такая уж хорошая идея. Но увы, когда ты болванчик, задуматься ты не можешь. Бедный, бедный Робаут. (Навигаторы, кстати, закончились после ровно одного перехода. Срок годности, видимо, вышел. Но легче-то не становится.)
На этом ебанина не заканчивается, потому что дальше нас ждет СТЕНА. Демоническая. То есть, понимаете, шторм, который преграда-поперек-галактики, у нас воплотился во вполне материальную стену. Просто очень большую. ОЧЕНЬ большую, в масштабах звездных систем. Тут уже не просто фэйспалм, а дайте мне шлем с приклепанной к нему перчаткой, потому что — ну, автор, почему у тебя такая бедная фантазия? Почему ты не берешь пример с коллег, ну ведь столько же прикольных хаоситских шняжек насочиняли, ну можно же вдохновиться или хотя бы попросить кого-нибудь придумать, если сам не можешь.
Я уже был готов к тому, что примархи будут биться об стену головой на протяжении минимум трех глав, но нет — сверхчеловеческим мыслительным усилием они додумались до того, что у стены должны быть опоры, и таки реально их нашли. Есть планетка, на планетке есть некие демонические сооружения (конвертированные из имперских) — ура, можно это пящить штурмовать. Картон трещит с удвоенной силой.
И ведь это я всего-то половину прочитал. Чувствую, дальше будет не лучше.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть

---

весны не будет, расходимся

Снег продолжается, зимний пейзаж невыразимо удручает, но хотя бы лед большей частью растаял. Куски льда вчера падали с башни, пробивая купол стадиона и стекла небоскребов (пострадавших не было, но картинки из новостей выглядят внушительно). Суровые канадские сосули.

Для поднятия боевого духа — маленькие, но упорно не сдающиеся крокусы.

@темы: фотофлуд, лытдыбр, Canada notes

---

И о погоде, оно же — пятиминутка страданий.
Снег, ледяной дождь, ветер, с легкостью понижающий и так минусовую температуру градусов на пять, замерзает всё, что только може замерзнуть, пиздец и дизастер. Я сегодня даже на улицу не выходил, забаррикадировался в одеялке и пережидал осаду. Сейчас при взгляде из окна открывается типичный зимний заснеженный пейзаж.
Четырнадцатое апреля, елки-палки. Природа жестока.

@темы: лытдыбр

---

увядающее золото

...здравствуйте, я упоролся в очередной пейринг имени тлена. Спасибо товарищу дель Торо за наше счастливое всё.
То есть это я засмотрел «Хеллбоя»... а там Нуада и Нуала. И все, я пропал. Зашипперил и сгорел не сходя с места. В пепел и прах.
Поскольку сегодня я, как почетный распространитель заразы, уговорил посмотреть еще и соратников и теперь мы в тлене коллективно, устрою-ка я безыдейный пикспам. Просто так (=. Потому что слишком прекрасные эти люди, то есть ни разу не люди, конечно.

(c) cy-lindric

еще арт и пачечка скринов

(c) Maliveth

О эти трепетные братско-сестринские отношения.










Почему она такая няшечка.


А это — няшечка пиздеца. Впрочем, за то и любим, конечно.


И гифки, потому что гифки.

@темы: движущиеся картинки, картинная галерея

---

весна и не весна

Весны у нас все еще нет, то есть вообще совсем, но это ничего. Зато вот крокусы цветут, например.

пять штук

А еще вот не-весна, и она даже еще прекраснее в чем-то.

еще пять

@темы: фотофлуд

---

дыбр

Вялотекущий ремонт, очередное обострение: вчера в порыве трудового вдохновения покрасили вместе с матерью все оставшиеся потолки, стены в зале и коридор. На этом у нас кончился завод, и сегодня никто не красил вообще ничего. И ничего не делал, то есть диван, например, как стоял посреди комнаты, так и стоит. Он довольно неплохо там себя чувствует. А чтобы втащить обратно полки, нужно разобрать баррикаду на выходе из коридора — там лежат коробки с досками, то есть наш гипотетический новый пол, и оставлена не очень широкая щель для прохода. И даже не то чтобы эти доски были совсем уж неподъемные, но, опять же, нам влом, у нас после вчерашнего лапки...
(В предыдущих сериях: сначала мы покрасили в зале половину потолка и одну стену. Потом у нас закончилась краска, оставив на стене веселенькое незакрашенное пятно в форме мумрика, по утверждению соратников. Дня три прогресс дальше не шел — потому что руки не доходили купить краску — и комната стояла, похожая на поле боя. Честно говоря, поле боя она напоминает и сейчас, только с покрашенными стенами.)
Краска для стен проявила исключительное коварство — оказалась темнее, чем мы рассчитывали. А ведь была на образцах такого красивого светло-светло-серого цвета, еще и название оттенка — «Supernova». На название-то я и повелся, честно признаюсь. Впрочем, получилось все равно неплохо. На серые стены можно навесить ярких фиговинок, причем неограниченное количество. Планирую навесить красного и жить в цветах Семнадцатого легиона — а что, красивое же сочетание.
И что угодно лучше, чем бежевый, в который было покрашено всё, от потолка до дверей. К тому же за восемь лет он превратился местами в довольно грязный бежевый и порядком поднадоел.
А еще в процессе покраски мы сняли шторы и решили их обратно уже не вешать, потому что шторы все равно нужны новые. И все бы ничего, но окно у меня тут дивное, во всю стену. Днем солнце фигачит в него так, что жить невозможно. С другой стороны, зато ночью вид красивый.

@темы: лытдыбр

---

ЗФБ — коллажи

Я непостижимым образом ухитрился забыть, что за эту зиму еще и тыцал лапками в фотошоп. И даже для нескольких команд. Поэтому вот.

Идея и подбор ассоциаций этого и следующего коллажа —  Grey Kite aka R.L., и, собственно, это всё тот же его синий постканон.
Название: Спутница
Пейринг/Персонажи: м!Шепард/Лиара Т'Сони
Категория: гет
Рейтинг: G
Исходники: скриншоты из игры, фото из интернета
Примечание: иллюстрация к работе WTF Mass Effect 2018 "Зов"

Название: Follower
Пейринг/Персонажи: м!Шепард-ренегат, Эшли Уильямс
Категория: джен
Рейтинг: G
Исходники: скриншоты из игры, фото из интернета

Название: Wings of Vengeance
Пейринг/Персонажи: Темные Ангелы
Категория: джен
Рейтинг: G
Исходники: здесь
Размер: 800x850

бонус-версия — обои на рабочий стол (1280x800)

Опять же, за идеи коллажей и шипперские чувства спасибо товарищу Коршуну (=
Название: Three Jewels
Пейринг/Персонажи: human!Сильмарилли
Категория: джен
Рейтинг: R
Исходники: 1, 2, 3
Размер: 900x1000
Примечание: надпись тенгваром — «i Silmarilli Feanarova» («Сильмарилли Феанора»)

Название: По праву Могуществ
Пейринг: Финрод / Галадриэль
Категория: гет
Жанр: AU, романтика
Рейтинг: R
Исходники: фото из интернета
Размер: 600x800
Примечание: AU по концепту священного брака
Предупреждения: горизонтальный инцест

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, почетный рейхсфотошопер, эпический дискурс, embrace eternity

---

громкий возмущенный писк

Я, конечно, догадывался, что сиквел «Тихоокеанского рубежа» не принесет ничего хорошего и в любом случае смотреть его не собирался. Но тут тумбочкой донесло совсем охуительные новости, и теперь у меня вообще цензурных слов про этот фильм нет. Осторожно, спойлер, но пофиг.
Они. Убили. Мако Мори.
То есть мало того, что они за кадром убили Райли (тот же тумблер докладывает, что там есть сцена с мемориальной доской погибших рейнджеров и дата смерти — 2026. Причем сцену из самого фильма вырезали, но в новеллизации осталось). Мало того, что от первого фильма остался только большой пыщ, а что-нибудь осмысленное — да ну зачем нам, мы лучше красивых картинок еще нарисуем.
Но блин. Но Мако. Бездны моего негодования не передать словами.
Видал я в белых тапочках такие сиквелы.

@темы: we're cancelling the apocalypse

---

ЗФБ — Mass Effect, переводы

Название: Спираль
Оригинал: Spiral, Fistful_of_Gamma_Rays; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 187 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Мордин Солус, Урднот Бакара
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: G

— Ракушки, доктор? — спрашивает Бакара.
— Разговорный термин. Неточный. Но подходящий. Небольшие, покрытые панцирем представители литоральной фауны; распространены во многих экосистемах.
Руки Мордина продолжают работу, пока он говорит, рассеянно напевая что-то в паузах между репликами. Бакара успела привыкнуть к этому.
— Я знаю, что такое ракушки.
Она видела однажды берега Тучанки, и она помнит кучи плоских одинаковых дисков, рассыпанных вдоль линии прибоя, пустых, высохших и побелевших. Она пытается представить, как Мордин идет по этому берегу и собирает ракушки, но эта картинка никак не совпадает с беспокойной, деятельной натурой доктора.
— Шепард верно говорит, — заявляет она. — Вы бы заскучали.
Мордин моргает.
— Конечно, нет. Захватывающий образец конвергентной эволюции. Эффективное биологическое решение, встроенное в множество химических процессов. Закодированное в сотнях независимо эволюционировавших геномов. Логарифмическая спираль эффективна против хищников, математически гармонична, эстетически приятна.
Он делает паузу, и Бакара ждет. Спустя секунду Мордин добавляет чуть тише:
— Также раковины имеют культурное значение во многих обществах. Часто символизируют удачу, процветание, новое начало, — он едва заметно колеблется. — Возрождение.
— Хм, — произносит она, чуть помедлив, глядя на него и думая об этих словах.
В лаборатории ненадолго повисает тишина, а затем Мордин снова начинает напевать.


Название: Паранойя
Оригинал: Paranoia, Sheeana; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 578 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Шепард
Категория: джен
Жанр: ангст, character study
Рейтинг: G
Краткое содержание:

Головная боль становилась все хуже. Уже не просто легкое давление. Тупая, пронзительная боль, которая ввинчивалась в ее череп и не давала уснуть, когда ей так отчаянно был нужен отдых, не давала ей попадать в цель, когда так необходимы были меткие выстрелы.
Головная боль на войне не должна была бы удивлять. Стресс. Недостаток сна. Биотические импланты. Необходимость разбираться с политиками. Шепард могла найти более чем достачно объяснений, чтобы притвориться — перед всеми остальными, но в первую очередь перед самой собой — что всё было в порядке. Что ее разум по-прежнему принадлежал ей самой. Кто-то должен был справляться с этим всем, пока не стало еще хуже.
Иногда она думала о том, чтобы попросту опустить руки и уйти, оставив их всех пожинать то, что они посеяли. (И почему только из всех метафор ей приходила в голову именно эта). Она не могла теперь даже вспомнить: как бы она поступила до «Цербера»? До Сарена? Кто она вообще такая? Что она такое?
Иногда она ловила себя на том, что задавалась вопросом — не был ли Сарен прав на самом деле.
Однажды она взглянула в зеркало и увидела глаза Призрака на своем собственном лице.
Стресс. Недостаток сна. Биотические импланты.
Каждый раз она заставляла себя остановиться. Заставляла себя глубоко вдохнуть. Медленно выдохнуть. Она не могла уйти. Сарен никогда не был прав. Она по-прежнему оставалась человеком. Она могла справиться.
Или — она могла стать тем самым единственным удачным выстрелом, что обрушит всю галактику.
Никто, казалось, не замечал этого — все только спрашивали хором встревоженных голосов:
— Ты высыпаешься, Шепард?
— Ты в порядке, Шепард?
— Если тебе нужно отдохнуть, Шепард, никто не станет тебя упрекать...
— Ты вообще слушаешь, Шепард?
— Да, извини, что? — она вежливо приподняла бровь в ответ на доброжелательный, но с легкой подначкой вопрос Гарруса.
— Я говорю, в какой-то момент на этих переговорах мне показалось, что ты сейчас действительно наставишь пистолет на Хан'Герреля. Впрочем, я не стал бы тебя обвинять.
Она засмеялась, как от нее и ожидали, но потом, после того, как она неуклюже закончила разговор, ей пришлось остановиться и прислониться к стене около оружейной батареи, пытаясь отдышаться — казалось, она получила удар в живот от крогана. Она могла бы пристрелить кварианского адмирала, и никто не стал бы ее винить.
Она доверяла тем, кого брала к себе в команду. Это оставалось неизменным. Она доверяла им, каждому из них, но она не была уверена, что может на них положиться. Потому что, хотя любой из них смог бы пустить ей пулю в голову, если стало ясно, что она находится под чужим контролем, — но она не могла сказать, кто из них не сломается от такого выбора. Черт, да она даже не могла точно сказать, не под контролем ли кто-нибудь из них. Слепое доверие оставалось единственным выходом. Слепое доверие и отчаянная надежда на то, что она успеет заметить тревожные признаки, прежде чем станет слишком поздно.
Всё, что ей было нужно — больше времени. Всего несколько часов. Несколько дней. Несколько недель. Она могла справиться, могла победить. Она должна была победить. И потому она по-прежнему надевала броню, вешала винтовку за спину и пистолет на пояс, и продолжала участвовать в бесконечных дипломатических переговорах или выходить на поле боя и уничтожать противников, — потому что не было никого другого, кто мог бы это делать, а время истекало. И постоянно, неотступно ее преследовал бьющийся в голове бесконечный рефрен:
Не сейчас. Еще нет. Не сейчас.


Название: Губы, которые не улыбаются
Оригинал: A Mouth That Doesn't Smile, анонимный автор; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2010 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: фем!Шепард/Явик, Тали'Зора
Категория: джен/гет
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «В моем цикле сказали бы, что вы больше не нужны». Протеанское отношение к павшим героям и реальность.
Примечания/Предупреждения: постканон, красная концовка

Явик смотрит на коммандера и видит ее до отвращения ясно; видит паутину тонких шрамов, расчертивших ее покрытое кровоподтеками лицо, видит ожоги, всё еще не сошедшие с шеи и плеч, сломанные пальцы, раздробленные кости. Он едва не протягивает руку — снова — чтобы коснуться ее ладони. Вместо этого он хмурится и опускает взгляд к изножью ее постели, на осколок стекла и фрагмент обгоревшей брони, которые ее команда оставила здесь. («Она оценит шутку», — настаивал тогда кроган — Урднот Рекс — впрочем, без особой уверенности. Тали’Зора в ответ фыркнула под маской. Как бы то ни было, обломок брони остался вместе с прочими подарками — камень от Тали’Зоры, фото покойного адмирала Андерсона в рамке, кроганская игрушка, придавленная пистолетом... кажется, можно разглядеть еще сборник стихов и плюшевого варрена среди толстого слоя увядающих цветов).
Мертвый идеал.
— Возможно, мы сможем наконец увидеть мир, коммандер.
Он подбирает камень с Ранноха, крутит его в руках и мимолетно видит воспоминание — солнечный свет и чистый, теплый воздух, поднимающийся от неровной поверхности. Письмо от Тали’Зоры было длинным, написанным на бумаге, полным неясных строк потенциальных поэзии.
— Я вовсе не поэт, — негромко сказала ему кварианка, пока они сидели вдвоем у постели коммандера. — Это, ну, скорее шутка. Для нее. — Она замолчала, чтобы осторожно взять руку коммандера обеими своими ладонями, прижаться гладкой поверхностью шлема к медленно заживающим человеческим пальцам. — Подходящая, — добавила она.
Ее голос прервался — перехватило горло от тихой, отчаянной ярости. После этого она притихла. Явик продолжал читать письмо. Она рассказывала о сельском хозяйстве. О кварианине по имени Витор, об адмирале, которого они спасли с поверхности планеты.
— Она будет смеяться, — сказала она хрипло; ее маска была повернута к обломку брони. — Это было частью ее. Ужасная шутка, но ей понравится. — Дрожащий смех пробивается через ее слова. — У нее просто кошмарное чувство юмора.
Затем она ушла. Просила Явика связаться с ней, если письмо окажется слишком эмоциональным и неразборчивым. Он только кивнул, вкладывая тонкие листы бумаги обратно в конверт; в них зашла речь о членах команды, которых Явик не знал или не удосужился узнать — о человеке по имени Кайден, турианине по имени Гаррус. Ощущение ярости и вины, тяжелым комом застрявшее в горле — слишком сильное, чтобы о нем думать.
Изучать камень было куда безопаснее.
Он хранил воспоминание о Шепард. Короткое прикосновение. Теплая, мягкая улыбка; две женщины, стоящие плечом к плечу на утесах Ранноха и глядящие на горизонт, ветер, пролетающий мимо и касающийся лица кварианки без маски, пока Шепард смотрит на нее. Сколько легкости.
— Война выиграна, — сообщает Явик тишине, глядя на подергивающиеся пальцы и сбитые костяшки Шепард, слыша, как ее дыхание становится резче.
Он кладет камень на место, еще раз проводит пальцами по его поверхности — задерживается на памяти об открытой улыбке в голубых глазах Шепард, развороте ее широких плеч, изгибе ее мягких губ.
— В моем цикле, — произносит он, вдыхая запах антисептика, — сказали бы, что вы больше не нужны. — Веки Шепард дрожат, она резко выдыхает; тонкий, хрипящий звук. — Сказали бы, что вы... исчерпали свою полезность.
Он следит за движениями ее пальцев — тяжелыми, едва заметными; почему-то он вспоминает, как после Тессии обнаружил ее пьющей в корабельном баре, в одиночестве. Она двигалась, словно под водой, словно она тонула. Возможно, так и было. Воспоминание: когда она была ребенком, еще до того, как сожгли Миндуар, она слишком долго пробыла под водой, ее легкие наполнились, вода была везде и не отпускала. Интересно, думает он, если коснуться ее сейчас — провести кончиками пальцев по нежной, едва зажившей коже — всплывет ли первым именно это воспоминание? О том, как вдыхать становится всё тяжелее и тяжелее; или же она вспомнит что-то еще? Память о ночах, когда она отсылала всю команду прочь, чтобы запереться в адмиральских аппартаментах и пытаться заглушить алкоголем все мысли?
Он почти касается ее руки, когда она всхлипывает.
Этот звук заставляет его отшатнуться. Слабость. Хрупкость. Это признание, которое он никогда не слышал — никогда даже не думал, что может услышать — из уст коммандера. Он слышал прежде, как она кричит, ругается, воет от боли; но это... Он медленно моргает и в оцепенении слушает, как всхлипы и тихие стоны становятся громче. Ее голос срывается, когда она пытается закричать — позвать кого-то. Она вздрагивает всем телом, и он едва не опрокидывает свой стул, пытаясь вызвать медсестру. Секунды проплывают мимо, словно где-то в отдалении — наполненные слабыми, болезненными вскриками Шепард. Даже когда выстрелы пробивали ее щиты, он никогда не слышал — такого.
Медсестра отталкивает его в сторону, ругаясь и вызывая кого-то еще, приказывая ему уйти с дороги; воздух кажется холоднее; в палате уже три медсестры и ученый-церберовец. Память о воде, о давящей тяжести, о застрявшем в горле крике поднимается на поверхность, заменяет панику, и тревогу, и... это — ужас.
Он чувствует его тянущее касание, слушая, как крики Шепард становятся громче.
Отчаяние.
Боль.
Где я?

*
Он стоит посреди разрушенной Цитадели, крепко сцепив руки за спиной и сжав зубы.
Они нашли ее здесь.
Он помнит сообщение — немногим больше, чем помехи и оборванные, спутанные предложения, но всё же достаточно длинное и ясное, чтобы у измученной команды «Нормандии» вырвался вздох облегчения.
— Мы можем помочь ей, — сказала Миранда Лоусон на видео; ее лицо и голос искажались. — Прогноз не лучший, но... — здесь сообщение оборвалось.
Но этого было достаточно. Команда какое-то время оставалась неподвижной, не в силах поверить первому проблеску радости — первому признаку надежды с тех пор, как ИИ «Нормандии» не удалось вернуть в строй. Кварианка засмеялась, несмотря на еще незажившие раны после последнего броска на Земле и сломавшийся костюм. Он помнит, как Тали’Зора сняла имя коммандера с мемориальной стены, куда повесила его асари — помнит, как она смотрела на металлическую табличку, прежде чем провести пальцами по старым именам, стершимся от прикосновений.
— Ей становится лучше, — голос Тали’Зоры звучит тихо, но она выглядит сильной, стоя у него за плечом. Она повторяет его жест, сцепив руки за спиной, и не поворачивается к нему. — Им пришлось увеличить дозу медикаментов. Миранда пытается спасти ее руку. Но...
Молчание между ними заполнено звуками — здесь еще пытаются раскопать обломки, найти своих близких. Он видит, как Урднот Грант работает рядом с Джеймсом Вегой.
— А ты как? — осторожно спрашивает она. — Вчера ты ушел так быстро. — Она всё еще не поворачивается к нему. — Она очнулась вчера ненадолго. Она... — Тали’Зора тяжело вздыхает. — Это было нелегко. Я могу понять, если ты хочешь подождать, пока ей не станет лучше.
Явик по-прежнему слышит ее в своей голове — сильную и настойчивую, яростную и напуганную. Он хмыкает:
— Я в порядке.
Тали’Зора невесело смеется:
— Зато я — нет. Моя подруга только что спросила меня, почему мы не позволили ей умереть.
Вы исчерпали свою полезность.
— И это тогда, когда мне казалось, что я уже с ней разобралась, — она вздыхает. — Мне... нужно возвращаться.
— Да.
Явик закрывает глаза — слушает, как кварианка неуверенно шагает прочь, слушает, как кроган выкрикивает приказы, как Джеймс Вега пытается беспомощно шутить, слушает плач тех, кто уже отыскал останки близких. Он остается здесь — в тишине и благословенном одиночестве — пока не начинается дождь.

*
— Мне отвратительно то, чем вы стали, коммандер, — говорит ей Явик некоторое время спустя.
Тали’Зора отправилась на Раннох, пообещав оставаться на связи. («Ей захочется знать, что происходит, когда она станет снова собой», — сказала она тихо и осторожно, словно бы ей уже приходилось видеть коммандера в таком состоянии прежде. Явика все еще интересует, что подразумевала эта оговорка, но он не нашел в себе сил, чтобы пытаться выведать это у кварианки. Шепард и без того заполняет все его мысли, не стоит вмешивать туда еще и мнения Тали’Зоры.) Новая книга, которую оставила Тали’Зора, лежит на столике около кровати, под камнем с Ранноха. Шепард ни разу не взглянула на нее за прошлую неделю.
— Коммандер. Вы ведь сильнее на самом деле.
Она не поворачивается к нему, но он замечает, как блестит бледно-голубым ее видимый глаз. О чем она думает сегодня — о Миндуаре? Или о том, каково смотреть на своих союзников через прицел дробовика — или видит, как женщина с ее лицом, ее телом, ее голосом падает навстречу смерти. Видит ли она, как тело асари-юстициара оседает на землю, прежде чем она протягивает руку — опоздав на секунду?
— Коммандер.
Она хрипло выдыхает, комкает простыни в кулаке и не говорит ничего, только ногти впиваются в ладонь.
— Шепард.
Гнев. Он накрывает его тяжелой волной. Он чувствует вкус крови во рту, чувствует воду, наполняющую легкие, чувствует крик, рвущий горло, и запах смерти, проникающий в поры.
— Шепард. — Ее имя кажется чужим на его языке. У захлестывающих его эмоций больше нет имени. У нее нет имени. — Это — не то, что ты есть, Шепард.
Или, возможно, так было всегда.
В ней всегда был гнев, сомнения — пустота и ноющая тоска, которые и притянули его к ней в первую очередь.
— Убирайся, — сдавленно говорит она.
Явик неуверенно поднимается, и она наконец смотрит на него. Правая половина ее лица изувечена — свежие шрамы от виска до подбородка, правого глаза больше нет, ожоги покрывают шею и уходят дальше, вниз. Она — не та женщина, которую он знал раньше.
«Мы не сможем воссоздать проект «Лазарь» в точности, — сказала Миранда Лоусон команде «Нормандии». — Наш приоритет — сделать так, чтобы она снова дышала».
— Убирайся.

*
— Я не хотел сказать то, что сказал в прошлый раз, коммандер. Скорее, это было... недопонимание.
Шепард дышит ровно. Тихо. Ее лицо, даже со всеми шрамами, которые Миранда не смогла убрать, кажется мягче. Он даже думает, не коснуться ли волос, которые начинают отрастать кое-где на ее голове.
— Вы — Победа, коммандер, — его голос не громче шепота.
Медсестры нервно расхаживают перед дверью палаты коммандера, бросая косые взгляды, но не решаясь войти, обсуждая медикаменты и физиотерапию с Эшли Уильямс и врачом «Нормандии».
— В моем цикле не стали бы тратить время на попытки найти вас. Вас посчитали бы павшей — достойная смерть, приличествующая аватару. Вас не стали бы пытаться вырвать у смерти.
Он замолкает. Слушает негромкое попискивание систем жизнеобеспечения, ровное дыхание коммандера.
— Мы... прославляли бы вас. — Он сплетает пальцы, думает о том, как Миранде Лоусон удалось восстановить большую часть лица Шепард — сделать так, чтобы она была похожа на себя прежнюю. — Но мы бы оставили вас.
Он почти касается ее оставшейся руки.
Вместо этого он проводит пальцами по краю ее восстановленной челюсти.
— Мы были бы неправы, коммандер.
Сожаление — новый вкус, неизвестный прежде.
— Я был бы неправ.

*
Ненавидеть ее было бы куда проще.


Название: Обратный отсчет
Оригинал: Countdown, Stonestrewn; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1092 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Касуми Гото, Эшли Уильямс
Категория: джен
Жанр: зарисовка
Рейтинг: G
Краткое содержание: агент СПЕКТРа задерживает известную воровку на месте преступления. Немедленного ареста не следует. // однажды команда «Нормандии» — навсегда команда «Нормандии»

Диски оказываются прекрасны. Гравировка на них отличается утонченностью, которую так редко можно можно найти в поздних турианских работах — художники до-космической эпохи, похоже, предпочитали черпать вдохновение в природе, а не обращаться к абстрактным формам. Касуми думает, что такое искусство нравится ей больше. Оно не настолько строгое и ничего не диктует; это искусство, с которым можно усесться рядом и как следует побеседовать.
Она опускает один из дисков в специально сделанный для этого футляр, прочный, но легкий, с двумя тонкими прорезями, точно подогнанными по размеру. Вытащив второй диск из сейфа, она задерживается на секунду, восхищенно проводя пальцем по блестящему краю, но секунда застывает — за ее спиной с жужжанием открывается дверь.
Касуми резко разворачивается, готовая к выстрелам, и тянется к пистолету, но выстрелов нет, и когда она поднимает взгляд на своего возможного противника — в ответ на нее смотрит Эшли Уильямс.
— Касуми, — говорит она ровным голосом, хотя на ее лице написано удивление.
Ее пистолет вытащен из кобуры, и она готова стрелять. Касуми останавливает руку, тянущуюся к ее собственному пистолету, и оставляет в покое свой омни-тул. Шансы здесь не в ее пользу, и хотя из этого правила бывают исключения, обычно она предпочитает избегать операций, обреченных на провал.
Вместо этого Касуми улыбается:
— Привет. Как у тебя дела?
Комната хранилища — маленькая и тесная. Эшли стоит всего в полутора метрах, а Касуми достаточно отступить на два шага, чтобы упереться спиной в стену. Она может включить маскировку и попробовать сбежать, но дверной проем не отличается шириной — и, к тому же, она может и не успеть добраться до двери. С такого расстояния невозможно промахнуться.
Не было никаких упоминаний о СПЕКТРах здесь — ни в расписании дежурств охраны, ни в списках обслуживающего персонала, ни на схемах хранилища. Касуми изучила всё предельно подробно — в этом месте иначе нельзя. В этих хранилищах лежат величайшие культурные сокровища планеты; архивы в одном из зданий комплекса содержат настолько секретные документы, что они практически не существуют. Считается, что это самое защищенное место на всем Палавене — и она собиралась разрушить эту репутацию. Нельзя предусмотреть непредусмотренное, думает Касуми, но ее еще никогда не заставали на месте преступления вот так — и с этим нужно что-то делать.
— Задержка сигнала камеры была настолько короткой, что это и на сбой было не слишком похоже. Я решила проверить просто потому, что все равно шла в эту сторону. Иначе никто бы даже не... — Эшли обрывает саму себя. Выражение ее лица меняется с озадаченно-веселого (Касуми хотелось бы думать, что там есть еще и намек на восхищение) на нечто холодное и серьезное. — Мне следовало бы догадаться.
Касуми пожимает плечами:
— Ты же не виновата, что я так крута.
Эшли указывает пистолетом на футляр — жест приказа:
— Положи их на место. Немедленно.
Касуми все еще держит в руке второй диск, крепко сжимая его. Край впивается в ладонь. Металл отражает холодный свет с потолка; отблески режут глаза, и она отворачивает диск в сторону. Касуми делает вдох, наполняет легкие до краев.
— Их использовали в ритуалах поклонения луне, в религии, у которой нет последователей последние две тысячи лет, — говорит она.
Она поднимает диск, внимательно смотрит на него, начинает поворачиваться к сейфу — пока ее вторая рука ползет к футляру, миллиметр за миллиметром. На последнем слоге она выбрасывает руку и хватает футляр, быстро засовывая диск внутрь и со щелчком запирая замок. Всё это — за десятую долю секунды. Она даже не знала, что может двигаться так быстро: это всё адреналин. Эшли с предупреждающим окриком делает шаг вперед; Касуми отступает назад. Она поднимает руки над головой — напоминая, что всё еще не достала оружие. Ее сердце бьется быстро и отчаянно, но голова остается холодной, и она улыбается шире. Пока что — никаких выстрелов.
— Ты знаешь, что эти штуки сделаны из чистой платины? — продолжает она тем же непринужденным тоном. — Не говоря уже о непревзойденной работе художника.
— Не говоря о том, что на них действуют межпланетные законы о культурном наследии.
— Ну, я же не могу оставить их здесь, где никто не сможет на них полюбоваться. Вот это было бы настоящее преступление, — говорит Касуми. — И потом, вряд ли ты меня отпустишь, даже если я их оставлю.
— Это уж точно, — соглашается Эшли. Она всё еще целится Касуми в голову. Она не полагается на случайности, она беспощадна в своей работе.
Но всё-таки: никаких выстрелов.
Касуми решается немного опустить руки, наклоняет голову набок.
— С другой стороны, не то чтобы ты не могла это сделать. Никто больше меня не заметил, и ты без труда могла бы просто... отвернуться.
Эшли фыркает — не-совсем-смешок, как если ей было весело, но оскорбленное достоинство не позволяет ей этого показать.
— Да, конечно, можно подумать, это простая кража из магазина. А ты, вероятно, вовсе не одна из самых разыскиваемых преступниц в галактике.
— Эй, ты ведь знаешь, кто я, — говорит Касуми. — Настоящий вопрос — кто ты такая?
Ответ приходит без колебаний:
— Эшли Уильямс, агент СПЕКТРа.
— Или Эшли Уильямс с «Нормандии».
По лицу Эшли пробегает дрожь — едва заметная, но всё-таки неоспоримая, и Касуми позволяет себе насладиться вкусом первой победы, пусть даже глаза Эшли тут же сощуриваются.
— Мы даже не были на корабле в одно и то же время.
— Всё равно. Мы обе — из одного гнезда, ведь так?
Эшли чуть приоткрывает губы; в линиях вокруг ее рта заметен гнев, но в том, как вздрагивает подбородок, есть что-то еще — и Касуми знает, что поймала ее, что теперь всё обернется в ее пользу.
— Черт! — Эшли опускает пистолет; ее пальцы на рукояти сжимаются сильнее. — Считаю до десяти. Но на этом всё, ясно?
К этому времени ей уже стоит выскользнуть из дверей, но, возможно, она убедила заодно и саму себя — потому что на этот раз Касуми не включает маскировку и не торопится, наслаждаясь каждой медленно тянущейся секундой, тесным пространством, взведенным пистолетом, не сводя взгляда с чуть приоткрытых губ Эшли. Да, ей позволили выскользнуть из сети, но можно отыскать лишь немного снисходительности в позе Эшли, в ее прямой спине, сильных плечах, уверенном шаге. Она соответствует своему званию, превосходит свою репутацию. Впечатляет, будь она врагом или другом.
Касуми останавливается на середине шага, проходя мимо нее — так близко, что она почти чувствует исходящее от Эшли тепло, так близко, что риск потрескивает искрами под кожей.
— Я не позволю поймать себя из вежливости, знаешь ли.
Глаза Эшли блестят — она уже готова к погоне.
— Я на это рассчитываю, — говорит она.


Название: Танцовщица и танец
Оригинал: The Dancer from the Dance, madamebadger; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4468 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тали'Зора нар Райя вас Нормандия, фем!Шепард, Раэль'Зора, мать Тали, Урднот Рекс, Касуми Гото, Гаррус Вакариан
Категория: джен
Жанр: character study
Рейтинг: G
Краткое содержание: «Как разделить танцовщицу и танец?» — У. Б. Йейтс
Шесть танцев, двенадцать лет, и Тали находит свой путь домой.
Примечание: ксеноэтнография кварианская культура

1. Доверие

Время от времени Шепард брала их в какой-нибудь порт, в увольнение. Сначала Тали недоумевала — Шепард хотела уволить их? Может, это такой странный человеческий обычай — регулярно обновлять команду? Но в итоге Рекс подсказал ей, что к чему.
— Она считает, что тебе нужно отдохнуть немного и расслабиться, — пояснил он.
— Ага, — сказала Тали; понятнее не становилось. — Но зачем?
Рекс засмеялся низким, раскатистым кроганским смехом, похожим на сыплющийся гравий.
— Потому что люди разваливаются на части, если работают слишком долго без перерывов. Асари и салариане тоже, да и туриане вряд ли в этом отличаются.
Тали уставилась на него.
— Квариане тоже, — призналась она; удивление подтолкнуло ее к честности. — Но ведь не так же быстро.
Рекс засмеялся снова, на этот раз дольше.
— Кроганы тоже не разваливаются. Но не говори об этом Шепард. А то у нас будет куда меньше увольнительных.
— Угу, — ответила Тали, а Рекс похлопал ее по плечу и посоветовал продолжать тренироваться с дробовиком.
На третье «увольнение» Шепард приперла ее к барной стойке:
— А ты не танцуешь?
Тали задумчиво покачала своим напитком. Это был один из тех редких баров, где подавали декстро-напитки в запаянных и стерильных контейнерах, и она не упустила из виду, что Шепард каждый раз выбирала именно такие заведения.
— Я танцую, — ответила Тали, — но не так. — Она дернула подбородком в сторону людей, отплясывающих под стробоскопическими прожекторами танцплощадки.
— Не любишь танцы-обжиманцы, да? — спросила Шепард.
Тали искоса глянула на нее, но на лице Шепард не было насмешки — только любопытство.
— У нас нет танцев как части... э-э... ухаживания, — сказала Тали и поморщилась — так ханжески это прозвучало. Но это была правда. — Ну, во всяком случае, таких нет. Может быть, наедине, с кем-то, кто уже очень близок, можно... ну, это очень личное... Кажется, я слишком много болтаю чепухи.
— Ничего подобного.
И снова этот спокойный, уверенный взгляд: Шепард даже и не думала над ней смеяться. Тали выдохнула.
— Есть много кварианских танцев, по разным поводам, для разных целей, или вообще без цели, но это совсем не то, что вы... ну... что вы делаете в клубах. Если квариане и танцуют такое, то только потому, что завели привычку во время Паломничества. Я хочу сказать, я выучила несколько танцев, но... не таких.
Шепард наклонила голову и отхлебнула пива. Тали ощутила короткую иррациональную вспышку раздражения — от того, что Шепард могла просто заказать пиво и пить его, вот так запросто. Никаких стерильных капсул, никаких шлангов в скафандре, никаких проблем, никакого риска.
— Ты мне не покажешь? — спросила Шепард.
— Показать что?
— Как вы танцуете, — Шепард улыбнулась — совершенно обезоруживающе. — Ты, конечно, не обязана. Я не хочу на тебя давить, мне просто интересно. Я хотела бы посмотреть, если ты не против.
Часть ее хотела сказать — нет, над тобой будут смеяться. Пусть даже Тали знала — успела понять за несколько недель, — что Шепард ни за что не станет смеяться над ней. Часть ее хотела сказать — не надо, здесь не время и не место.
Но часть ее хотела показать Шепард — показать всем этим людям, — как могут двигаться квариане. Что значит для квариан танцевать.
— Хорошо, — сказала она.
Она сделала шаг назад — одна нога впереди, другая сзади, — перенеся вес на заднюю ногу. Вскинула согнутую руку над головой...

*
...Тали вскидывает согнутую руку и поднимает выставленную вперед ногу, вытягивая носок. Она разворачивается на пятке второй ноги и разводит руками, но потом путается в ногах, спотыкается и раздраженно фыркает. Ей десять лет, она быстро растет и иногда вообще не уверена, что сейчас происходит с ее ногами и руками.
Мать ловит ее, не давая упасть, и выпрямляет.
— Почти получилось, милая, — говорит она. — Попробуй еще раз.
Тали плюхается на вышитое одеяло, служащее диваном, постелью и ковром в их маленькой каюте.
— Ничего у меня не выйдет, — вздыхает она.
— У тебя все хорошо, — неумолимо возражает мать.
— Да я просто ужасно это делаю.
— Вовсе нет, — мать складывает руки на груди. По-своему она так же упряма, как и отец Тали. Иногда даже упрямее. — Тебе это не нравится. И у тебя не получается сразу же. Но ничего ужасного.
Тали переворачивается и хмуро смотрит на нее. Матовая поверхность маски скрывает лицо, но язык тела достаточно выразителен.
— Это то же самое.
— Ничуть.
Тали мнет в пальцах одеяло.
— Я всё пытаюсь и пытаюсь, но у меня руки слишком длинные, а ноги стоят неправильно, и...
— Ты просто быстро растешь, вот и всё, — говорит ее мать. Она присаживается рядом на край одеяла. Хотя Тали не может ощутить тепло прикосновения, когда мать гладит ее по спине, она чувствует давление, и это успокаивает. — Помню, когда я была в твоем возрасте, мне казалось, что у меня повсюду сплошные руки и ноги.
Тали продолжает дергать ткань.
— Я никогда не смогу танцевать как следует.
— Сможешь, если будешь упражняться. Тали, милая, до сих пор тебе везло. Тебе легко дается математика, и ты хорошо решаешь логические задачи, которые дает отец. Тебе дается история, и литература, и закон, а про программирование я и вовсе не говорю. Тебе нравится всё это, потому что это несложно. Но тебе не нравятся танцы, потому что для них приходится по-настоящему трудиться.
Тали переворачивается на спину.
— Не понимаю, почему нельзя оставить танцы тем, у кого они легко получаются.
— Потому что полезно работать над вещами, которые не даются просто, милая моя, — говорит мать, поглаживая край ее маски — прикосновение, которое Тали почти что чувствует. — Однажды тебе придется делать что-нибудь очень сложное, но тебе будет хотеться этого. И потому стоит научиться прикладывать усилия, чтобы потом ты могла делать то, что хочется.
— А тебе чему приходилось учиться? — спрашивает Тали, всё еще хмуро.
— Мне просто ужасно не давалась биохимия, — отвечает мать.
— Но...
— Но это базовый навык для врача-инженера, — соглашается она, — да, я знаю. А я так хотела стать врачом-инженером. Поэтому я работала и работала. Это было нелегко, но я работала, и у меня получилось. — Она замолкает, водя пальцем по узорам вышивки на плече Тали. — Знаешь, что никак не получалось у твоего отца?
— Нет, — говорит Тали. Это и правда интересно. Мать всегда была открытой с ней, щедро делилась своей историей, своими радостями и страхами, слабостями и силой, своими секретами. Отец... был не таким. — Что?
— Твой отец был ужасным лидером.
Тали давится смехом и по прищуренным глазам догадывается, что ее мать тоже смеется.
— Наверное, не очень хорошо с моей стороны так говорить, но это правда. Ты же знаешь, что он не очень хорошо умеет общаться с людьми.
— Но он же адмирал!
— Но он не очень ладит с людьми. — Тали колеблется, потом кивает; ее мать права. — Он тоже это знал. Знаешь, когда он начал ухаживать за мной, это было просто кошмарно. — Тут Тали уже не может сдержать смех, и мать поддерживает ее. Потом она вздыхает, обнимая Тали одной рукой. — Но он тренировался — быть лидером, я имею в виду, а не ухаживать, — и он бился головой об эту стену до тех пор, пока у него не стало получаться. Врожденные таланты сделали его гениальным инженером и блестящим тактиком. Упорство и практика сделали его хорошим лидером. — Она похлопывает Тали по плечу: — Точно так же, как практика сделает тебя неплохой танцовщицей.
Тали со стоном поднимается на ноги:
— Не понимаю, почему...
— Потому что это — часть того, кто мы есть. Это часть кварианской культуры. И ты совершенно точно способна этому научиться, — она тоже встает. — Вот так.
Она вскидывает согнутую руку над головой и поднимает ногу, затем разворачивается и взмахивает рукой, выгибая спину...

*
...и Тали запрокинула голову, вытягивая носок и высоко поднимая ногу, затем опустила ее и описала дугу второй ногой. Встав на обе ноги, она широко развела руки, выгнув тело длинной аркой — от пальцев ног на земле до кончиков пальцев рук высоко в воздухе.
Шепард зааплодировала, быстро и громко, и на секунду лицо Тали вспыхнуло — не насмешка ли это? — прежде чем она поняла, что нет, конечно же, Шепард никогда не станет так смеяться над ней. Поэтому она только коротко поклонилась, не вполне довольная собой.
— Как красиво, — сказала Шепард. — А что это было?
— Часть традиционного танца. Это... наверное, это можно назвать танцем-историей — пересказ древней легенды, миф о сотворении. Этот кусочек называется «Свод звездного неба», ну, точнее, это была упрощенная форма.
— Упрощенная?
— Настоящие танцоры делают это куда изящнее. И, конечно, они могут исполнить весь танец — я знаю только несколько частей. Танец целиком рассказывает о том, как бесконечная пустота неба породила великий огражденный сад, Раннох, и как в сердце сада была рождена первая из квариан, Райя, мать всего.
Шепард приподняла брови:
— Райя?
Тали улыбнулась, пусть даже Шепард этого не видела.
— Это не случайность. Три корабля названы в честь важных мифологических персонажей — можно назвать их богинями-матерями. Райя, которая породила всех живущих. Шеллен, которая заставила пустыню цвести. Нирриз, танцовщица из сердца моря.
— Кажется мне, — сказала Шепард, — это ничуть не хуже, чем назвать планету Эдем Прайм. Тоже ведь мифологическая отсылка и всё такое.
— Согласна, — кивнула Тали.

2. Потеря

«Загробная жизнь» была не из тех баров, что предпочитала Тали, но куда отправлялась команда — туда отправлялась и она. По меньшей мере, здесь подавали подходящие для нее напитки, и Касуми — в своих странных, но доброжелательных попытках помочь — всегда удостоверялась, чтобы ей было что выпить.
— Не любишь танцевать? — спросила Касуми спустя какое-то время — сама Тали провела это время около барной стойки.
— Нет, — ответила Тали, и добавила — уже понимая, что пожалеет об этом: — Ну, точнее, не так.
— А как тогда? — заинтересовалась Касуми.
Почему-то Тали всегда было на удивление легко рядом с ней. Конечно, Касуми была человеком, но... в своем скрывающем лицо капюшоне и обтягивающем костюме она казалась похожей на кварианку сильнее, чем любой другой не-кварианин из тех, кого встречала Тали. К тому же, она была скрытной и замкнутой, но в то же время верной и честной — а это тоже были очень кварианские качества.
— Мы танцуем больше... — Тали замялась. — Группами. На свадьбах, или днях именования, или церемониях облачения в скафандр, или на похоронах — целые семьи или группы друзей... — запутавшись в словах, она дернула подбородком в сторону танцплощадки: — В общем, не так.
В указанном направлении парочка асари извивалась вокруг шеста. Должно быть, подумала Тали, это выглядело довольно привлекательно — если нравятся такие вещи, — но это был не столько танец, сколько сексуальный акт, исполняемый в одиночку, на сцене, в одежде. Ну, в основном в одежде. Частично в одежде?..
Тали заметила, как губы Касуми изогнулись в усмешке.
— Да, тут не поспоришь, — сказала та. — Но, знаешь, всё-таки жаль. Мне кажется, ты могла бы отлично танцевать. Давай! — она схватила Тали за руки, так что та даже не смогла возразить. — Просто стой и чувствуй ритм музыки.
Тали закрыла глаза, чувствуя биение ритма подошвами...

*
...ритм кварианского общего танца всегда можно почувствовать, если уметь его читать. Кварианские свадьбы, дни именования, дни облачения в скафандр — везде те же движения: топнуть ногой, повернуться, закружиться, носок, каблук — и всё в определенном ритме. Если уметь его читать — даже если недостаточно близок к семье, чтобы быть приглашенным, — можно чувствовать вибрацию через переборки корабля. Бессчетные дни Тали, погруженная в изучение математики, биохимии или сборки микросхем, ощущала дрожь от дюжины кварианских ног сквозь пол и знала, что где-то здесь проходит свадьба или именование.
Или похороны.
Сегодня это похороны. Ее матери.
Здесь много присутствующих — едва ли не больше, чем может поместиться в таком тесном пространстве, потому что ее мать любили очень сильно. Врачи-инженеры часто пользуются любовью, но ее мать любили в особенности — она была всегда понимающей, милой и доброй (Тали больно даже думать о ласковом голосе, который она больше никогда не услышит, о мимолетном прикосновении к плечу, о ее смехе); и потому сейчас вокруг постамента собралось столько квариан, что они с трудом помещаются в каюту. Рядом с Тали стоит ее отец, и Хан'Геррель — лучший друг отца, и Шала'Раан — лучшая подруга матери, и Дхана'Раан — почти кузина и подруга Тали, и Энне'Зер, с которой они так часто обедали вместе, и Реше'Ико, и Лен'Валь, и Арзи'Ван, и еще много, много других...
Тали стоит, прижимаясь плечами, между отцом и тетушкой Раан, и сейчас она рада своей непрозрачной маске — пока она молчит, можно плакать сколько угодно, и никто этого не заметит.
В древние времена квариане возлагали своих мертвых на постамент и исполняли танец вокруг них. Современные квариане кремируют мертвых почти сразу же — слишком велик риск инфекции, чтобы подвергаться ему дольше нескольких минут. (Тали уже развеяла прах своей матери в драгоценных садах «Райи». Эта традиция позволяет умершим близким всегда оставаться рядом... и позаботиться о том, чтобы минералы и микроэлементы в их телах не пропали зря. Практичность — ключевое слово в Мигрирующем Флоте). Вместо тела на постаменте лежит ткань, которой был задрапирован скафандр ее матери — длинные извилистые полоски, лавандовые, кремовые и угольно-черные, украшенные вышивкой и узорами, черным и золотым. Среди них покоится сиреневая лицевая пластина шлема — Тали сама отполировала ее до алмазного блеска. Эти вещи говорят о ее матери больше, чем могло бы сказать тело, ведь мало кто видел ее открытое лицо.
В центре — россыпь цветов: настоящих цветов, срезанных в скромных садах «Райи» этим утром. Цветы кажутся Тали запредельной роскошью, и слезы снова подступают к глазам при мысли о том, что кто-то — наверное, кто-то из пациентов, кому помогала ее мать, — оказался достаточно небезразличен, чтобы позаботиться о них.
Когда квариане танцуют на свадьбе или другом празднике, их сопровождает музыка, и ритм задает музыкант или певец. Но на похоронных танцах музыки нет, и потому их должны начинать сами танцоры.
Это похороны ее матери, и поэтому отец Тали — стоящий слева от нее — начинает танец.
Он ударяет ногой об пол — негромко, но это звучит, точно выстрел из дробовика. Тали не отстает — второй удар, поворот, дважды притопнуть и снова развернуться, подняв руку...
Этому танцу ее научила мать, и это — самое невыносимое. Потому что Тали не может не вспоминать уроки.
(У нее никогда не было проблем с тем, чтобы повернуться, поднять руки, дважды топнуть носком и добавить каблуками... но потом нужно было развернуться обратно налево, а она всегда путалась и разворачивалась направо. Однажды она повернулась не в ту сторону восемь раз подряд, и ее мать чуть не упала со стула от смеха. «Тали, милая, ты знаешь, что я люблю тебя, но если ты повернешься не туда и врежешься в какого-нибудь бедного скорбящего, должна признаться, я наверняка рассмеюсь. Извини. Я просто не смогу удержаться». Тали тогда скорчила гримасу, пусть даже знала, что за маской ее не видно).
Теперь она разворачивается, поднимает руки, притопывает носком — раз и два, легко и быстро, как и полагается, — и ударяет пяткой в ритме с остальными, создавая узор танца в тишине зала, где ленты ее матери безмолвно покоятся в центре. А затем, без колебаний, она поворачивается влево.
Она не может ошибиться. Не здесь, когда делает это для матери. Но к тому же — не здесь, рядом с отцом. Если она повернется не в ту сторону рядом с ним, это будет — она знает — точно налететь с разбега на железную балку.
Тали понимает уже тогда, что это — поворотная точка для ее отца. Раэль'Зора всегда был не самым простым отцом. Он многого ожидает и многого требует, и мало что дает в ответ. Но рядом с матерью в нем была мягкая и понимающая сторона, и теперь Тали кажется, что эта мягкость умерла вместе с ней.
(Она поймет позже, что это — последний раз, когда она видела отца полностью присутствующим, вовлеченным в какое-либо дело, кроме расчленения частей гетов. Как будто ее мать заботилась о той части него, что любила не только долг, и когда она умерла — эта часть умерла тоже).
Она поворачивается, четко попадая в ритм; дважды притопывает каблуками, один раз — носком; она чувствует, как звук и ритм танца отдается в ее теле и в ее сердце...

*
...Тали открыла глаза и улыбнулась — и сглотнула ком в горле, вспомнив о старой-старой печали. Квариане всегда хорошо умели сосредотачиваться на жизни, ведь смерть всегда была так близко. Потому она сказала:
— Ну хорошо, научи меня.
Касуми улыбнулась — изгиб губ под капюшоном, движение бедер под обтягивающим костюмом...
— Тогда идем.
Держа Тали за руку, Касуми вытащила ее на танцплощадку.
— Давай, — сказала она. — Кстати, бедра у тебя отличные.
Тали не нашлась с ответом, и Касуми засмеялась:
— Не переживай, это чисто эстетический интерес. Лично меня больше привлекают пресс и бицепсы. Но правда ведь. Просто чувствуй музыку и двигайся вместе с ней.
— Я даже не знаю, — начала было Тали, но... да, она чувствовала музыку, ритм, который проникал через подошвы и поднимался по позвоночнику, без слов подсказывая ей, как нужно двигаться. Может, это не так уж сильно отличалось от привычного ей — эта чужая музыка, говорящая не о свадьбах и похоронах, а о чем-то совсем другом.
— Вот так, — Касуми присоединилась к ней в танце — скользящими, неуловимыми движениями. — Ты будешь просто звездой.
— Даже не знаю, нравится ли мне эта мысль.
— В любом случае, — Касуми по-кошачьи усмехнулась, — придется тебе привыкнуть.

3. Надежда

При виде квартиры Андерсона у Тали прямо-таки перехватывало дыхание — даже спустя столько времени, проведенного среди чужих рас. Она знала, что не-квариане вообще жили в больших помещениях, и ей даже казалось, что после относительно роскошного пространства на «Нормандии» она уже привыкла. Но это, это было просто...
— Неужели все человеческие дома такие огромные? — спросила Тали, не в силах скрыть удивление и восхищение.
Шепард рассмеялась:
— Нет, обычно — не настолько. У меня никак не получается даже запомнить, сколько здесь спален. Дело в том, что Андерсон служил послом на Цитадели, а в таком случае нужно поддерживать определенный имидж.
По крайней мере, это Тали могла понять; адмиралы получали каюты побольше из тех же соображений. Но одно дело — «каюты побольше» (она до сих пор считала отдельные комнаты для себя и отца непозволительной роскошью), а другое дело... вот это.
Первую половину вечеринки она провела, радостно блуждая — и иногда теряясь — среди коридоров, комнат, снова коридоров, балконов и снова комнат. (Следовало признать, что две порции сомнительных декстро-коктейлей Гарруса — тщательно запакованных в стерильные контейнеры специально для нее, проявление заботы, которое Гаррус никогда не признал бы вслух, — не очень-то помогали в ориентировании на местности. Но зато от них появлялся приятный шум в голове). В конце концов Тали остановилась у одного из огромных окон, любуясь ландшафтом Цитадели.
Несколько минут спустя Гаррус присоединился к ней. Они смотрели на искусственный закат и мерцание пролетающих мимо флаеров в дружеском молчании, прежде чем он произнес:
— Ты выглядишь слишком задумчивой для вечеринки.
— Я просто вдруг поняла, — ответила Тали. — Мы встретились здесь два года назад — то есть теперь уже почти три. Ну, не прямо здесь, но вообще здесь, — она махнула рукой на впечатляющий вид Цитадели.
Гаррус хмыкнул:
— Я помню.
Она искоса посмотрела на него:
— Ты думал, что я — бродяжка и скафандровая крыса, которая не знает, во что ввязалась.
Он усмехнулся, дернув мандибулами:
— А ты думала, что я — заносчивый полицейский, который в жизни не признает, что в чем-то ошибся.
— И один из нас, — продолжила Тали, наслаждаясь моментом — наконец-то ей удалось поддеть Гарруса, — был прав.
Он рассмеялся — именно на это она и рассчитывала. Затем он развернулся, опираясь на перила спиной.
— Но, знаешь, это была отличная пара лет.
— Да, — согласилась Тали. — Хотя должна заметить, что большинство разумных существ сочли бы наше представление об «отличной паре лет» опасной патологией.
— Они просто не знают, как по-настоящему хорошо проводить время, — протянул Гаррус. Его мандибулы снова дернулись. Когда-то этот жест, открывающий ряды острых зубов, заставлял Тали нервничать. Теперь она находила его милым — так же, как раскатистые полушутливые угрозы Рекса заставляли ее улыбаться, а не готовиться к драке.
— Может, и так, — сказала она. — Но если мне никогда больше не придется отчищать свой скафандр от внутренностей ворка, я буду безмерно счастлива.
Гаррус прищурился:
— Что, неужели это хуже, чем внутренности хасков?
Тали задумалась.
— Хаски противные, конечно, но внутренности ворка — они же как кислота.
— Вот поэтому нужно быть снайпером. Могу с гордостью сказать, что у меня нет опыта в сравнении относительной отвратительности внутренностей ворка и хасков.
— Да, и правда, не каждый способен справиться с напряжением ближнего боя, — милым тоном произнесла Тали, и Гаррус снова засмеялся.
— Пойдем, — сказал он, — все танцуют. Это должно быть веселее, чем шутить надо мной еще час.
— Кто бы говорил, — возразила Тали, но позволила увести себя от окон...
*
...Тали расхаживает по главной комнате апартаментов, которые они делят с отцом, — от одной стены до другой. Три раза останавливается перед коммом; три раза не включает его. Ее омни-тул просигналил бы о новом сообщении; от того, что она лишний раз посмотрит на пустоту в «непрочитанных», она только расстроится еще сильнее.
За прошедшие несколько лет отец достаточно отдалился от нее, и Тали не должна бы уже удивляться, но всё-таки — всё-таки она чего-то ждала от него, иначе почему ей сейчас так больно? Несмотря ни на что, Тали казалось, что он придет навестить ее сегодня, скажет... она даже не знает, что он мог бы сказать — дать какой-нибудь совет или просто пожелать удачи накануне ее Паломничества.
Конечно, завтра он придет проводить ее. Он не пропустит формального прощания. Но сейчас Тали так отчаянно хочется — хотя бы один раз — дождаться от него чего-то большего, чем просто формальности. Ей хочется чего-то личного, искреннего, внезапного, чего-то, что будет исходить от сердца, а не от отстраненного знания о том, что положено делать отцу.
Тали так глубоко погружается в свои мысли, что, услышав сигнал от двери, резко вздрагивает — на мгновение ее сердце бьется чаще, но тут же затихает: отец не стал бы звонить в собственную дверь, это просто глупо. Она сглатывает и произносит:
— Заходите.
Дверь с шипением открывается, и за ней оказывается тетушка Раан, одетая в самый торжественный свой костюм.
— Тали, — ее голос, как всегда, такой ласковый. — Не стоит проводить последний вечер перед Паломничеством, запершись в одиночку в своей каюте.
Глядя на нее, Тали понимает: тетушка Раан знает, почему она здесь, знает, что она ждет отца, знает всё. Именно тетушка Раан все эти годы пыталась заполнить пустоту, оставленную матерью Тали. Оглядываясь назад, Тали осознает — пусть она не всегда понимала это раньше, — что именно тетушка Раан очень, очень осторожно подталкивала ее не ожидать слишком многого от отца, который всегда казался таким далеким после смерти матери. И если сейчас тетушка Раан пришла сюда, то она наверняка знает, чего Тали ждет... и это значит, что нет никакого смысла ждать, потому что отец собирается работать допоздна, как он делает всегда, как будто сегодня — не последний день детства его дочери во Флотилии.
— Я знаю, — говорит Тали, потому что ей больше нечего сказать, и видит, как глаза тетушки сочувственно щурятся за маской. — Я просто не знала, куда... ну, то есть...
— Мы с дочерью собираемся посмотреть, как Фере'Хазу танцует «Рождение Райи». Мы будем рады тебя видеть.
— Там есть место для еще одного? — автоматически спрашивает Тали; приличия требуют спрашивать, не займешь ли ты случайно чужое место.
— Там есть место для еще одного, — заверяет ее тетушка Раан. — Тебе точно нужно пойти. Это будет воспоминание из тех, которые стоит забрать с собой, отправляясь к чужакам.
Она проводит последний вечер на «Райе», глядя на выступление одной из самых прославленных танцовщиц-шалиа во Флоте, на то, как ее руки и тело рассказывают историю богини-прародительницы, в честь которой назвали корабль; она сидит рядом с тетушкой Раан и своей почти-что-кузиной, с которой они точно сестры. И пусть даже это не идеальный вечер — пусть даже здесь и не хватает чего-то, не одного, но двоих; матери, научившей ее этим шагам, и отца, всегда державшегося в стороне, но всё-таки: этого достаточно...

*
...и все танцевали — ну, или почти все — каждый по-своему, даже если это значило, что Джек забралась на стол, а Грант выглядел так, будто мог что-нибудь сломать (случайно или нарочно) в любой момент. Рекс, оперевшись о стену, делал вид, что слишком стар и устал для всего этого, но Тали заметила, как он притопывал ногой. Касуми появлялась из ниоткуда и растворялась в воздухе, точно сотканный из дыма призрак. Джокер танцевал очень осторожно, преимущественно опираясь на СУЗИ. Гаррус и Шепард танцевали синхронно, то есть оба ужасно — и это тоже было точно так, как нужно.
Тали позволила себе поймать ритм кошмарного техно Шепард и танцевать тоже — здесь и сейчас. Танцевать и чувствовать ритм, бьющийся в ее ступнях: яркая линия, протянутая через две «Нормандии» и десятки планет, через Цитадель и до самого Флота, до девочки, танцующей вместе с матерью. Всегда — тот же самый ритм, и всегда разный.
И, может быть, они и погибнут, спасая галактику, но в эту секунду она знала, что они — все, кто собрался здесь сейчас, — могут погибнуть, но не могут проиграть; и этого тоже было достаточно.

@темы: перевожу слова через дорогу, embrace eternity

---

ЗФБ — Girl Genius, переводы

Название: Условия абсолютной реальности
Оригинал: Conditions of Absolute Reality, Cadhla; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1517 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Замок Гетеродин
Категория: джен
Жанр: character study, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Замок, призраки (которых нет), одиночество и размышления

Ни один живой организм, естественный или сконструированный, не способен слишком долго продолжать существование в здравом рассудке в условиях абсолютной реальности: даже конструкты и ожившие мертвецы, по некоторым предположениям, иногда спят. Замок Гетеродин, не обладая здравым рассудком, одиноко высился в небе Механиксбурга, удерживая тьму внутри; он стоял так восемьсот лет и мог простоять еще восемьсот. Внутри стены оставались ровными, кладка стен скрывала острые лезвия, полы были прочны, а двери открывались в ужасающую неизвестность; молчание плотно окутывало камень и сталь Замка Гетеродин, и что бы ни шагало по его коридорам — шагало в одиночестве.
Населяй его призраки, это могло бы стать милостью и поводом отвлечься — но Гетеродины, да правят они в огне и хаосе вовеки, никогда не знали милосердия. Они знали многое, многое другое — они были своенравны и жестоки, силы природы в оболочке из кожи и костей; звуки далеких криков, бури и ураганы, заключенные в телах мужчин и женщин с глазами как молнии и смехом как гром, которые сокрушали в прах всё, что восставало против них, — но никогда, ни единого раза, даже не помышляли о милосердии.
Они любили Механиксбург — искусственное тело, выросшее вокруг искусственного сердца их Замка. Они любили его, как любят пса, которого держат на коротком поводке и никогда не подпускают к мебели, и они заботились о нем, ухаживали за ним, даже баловали иногда — всё это время не позволяя городу забыть, зачем он существовал: бесконечный запас запчастей, деталей и материалов, всегда ожидающий и умоляющий использовать их все. Народ Механиксбурга научился улыбаться, когда любящие хозяева забирали их детей, говорить «спасибо», словно они думали только о том, как принести пользу хозяевам, а не о том, чтобы продолжить собственный род. Как любые пастухи, Гетеродины тщательно заботились о своем стаде и были добры к нему — ибо любое другое отношение могло непоправимо испортить их ресурсы.
Но они никогда не были милосердны. Когда матери плакали, а отцы смотрели застывшим взглядом на стены своих домои, когда дети кричали, и умирали, и распадались на тысячу составляющих частей, Гетеродины не останавливались, чтобы спросить себя «правильно ли это?» или «справедливо ли это?», или «стоит ли это делать?». Они спрашивали только: «приближается ли гроза?», и «достаточно ли прочны ремни?» и «это еще никогда не делали раньше? ну, почему бы и нет?».
Были те, кто не обладал Искрой, которые пытались поднять в Механиксбурге восстания, и были Искры, которые пытались завладеть им для себя, — и все они были удивлены, раз за разом, что отсутствие милосердия может рождать столь яростную, несокрушимую верность, построенную на костях тысяч детей за много столетий. Если бы народ Механиксбурга восстал против Гетеродинов, рассуждали они, это значило бы, что все эти дети умерли зря; что они были принесены в жертву чудовищам, а не отданы любящими руками людям, что были неизмеримо выше и мудрее их родителей. И потому отсутствие милосердия не было слабостью — не здесь, закаленное странным безжалостным сочувствием.
(Некоторые Гетеродины проявляли больше сочувствия, чем другие. Пирена Гетеродин, например, с большим сочувствием проводила нескольких своих любовников в преждевременные могилы, а нескольких других соединила в одно тело, чтобы упростить работу своему секретарю. Когда ее недоброжелатели попробовали утверждать, что это на самом деле нельзя было счесть сочувствием, она напомнила им, что, обладая фактически абсолютной властью в своих землях, имеет право определять слова так, как считает нужным. Оппоненты воздержались от ответа, так как она весьма сочувстсвенно проводила их к змеиной яме.)
Были и в Механиксбурге и те, кто говорил детям, укладывая их спать: «Всё хорошо, любовь моя, сердце мое, мои маленькие вечные двигатели: всё хорошо. Гетеродины могут прийти за вами завтра, но сейчас вы со мной, и даже если они заберут вас — они умеют любить. Гетеродины любят так сильно, что смотреть на них — точно смотреть на солнце. Они любят своих детей, и свой Замок, и если они могут любить такое — они могут любить и нас. Даже крохотная часть любви Гетеродинов стоит целого мира. Никогда не забывайте это. Она стоит целого мира».
Эти дети не забывали. Даже те, кого расчленяли на алтарях Искр и Науки, никогда не забывали, что они были любимы. Достаточно любви может оправдать что угодно, заставить что угодно казаться правильным — даже то, что должно бы всегда оставаться несправедливым и непростительным.
Гетеродины убивали с любовью. Они убивали с состраданием. Они убивали с чистой, яростной уверенностью, происходящей из искренней веры в правоту своих действий. Но Гетеродины никогда не убивали с милосердием, никогда не делали ничего с милосердием, и никогда бы не стали. В них просто не было этого понятия. Если оно и было, то они вырезали его, разложили на лабораторном столе для изучения, а потом забыли вставить обратно.
Гетеродины, как правило, не убивали чисто.
Населяй Замок призраки, это было бы милостью — и потому никаких призраков не было. Если призраки и были реальны — а не очередным научным явлением, пока что необъясненным, но наверняка обязанным своим существованием Дому Гетеродинов, — они были слишком простыми и скучными, и потому не были позволены. Их отсутствие в пустых коридорах Замка убеждало Замок, что вопрос уже содержит в себе ответ: призраки были бы милосердием, но Гетеродины не верили в милосердие — зато верили в неоспоримое право их дома выжить вопреки всем препятствиям, возможным и невозможным. Пусть основания мира дрожат и рушатся: Дом Гетеродин выживет.
И всё же он не выжил. Да, дом Гетеродинов устоял — ибо что такое замок, если не дом для людей, у которых слишком много книжных шкафов и пыточных комнат, чтобы вместить их в здание поменьше? — но род их исчез, пал, как столь многие прежде. Билл исчез. Барри исчез. Клаус был прахом и костями, покоящимися на груди Замка, — первая невинная душа за долгие столетия.
Будь призраки реальны, существуй они на самом деле, потери Дома было бы достаточно, чтобы вызвать предков Дома Гетеродин из потустороннего мира, чтобы заставить их греметь цепями и беззвучно кричать при виде молний, стремясь к тому, что никогда не смогут коснуться. Будь призраки реальны, милость их присутствия поблекла бы рядом с их яростью.
Но милосердие все равно осталось бы. Его было бы достаточно.
Без Гетеродинов и без призраков у Замка было много времени, чтобы оглянуться назад, на столетия тщательного планирования и отбора, и попытаться понять, что же пошло не так. Каждое поколение восставало против предыдущего — каждое, с самого основания, — но до Билла и Барри они восставали так... продуктивно. Они изобретали новые способы убийства, новые способы осквернения, и они несли имя рода дальше, в будущее, точно флаг, утверждающий новые земли для Дома Гетеродин.
Но Билл и Барри... они никогда не были милосердны, ибо милосердия не было в их крови, но их гораздо больше интересовали героические подвиги, чем злодейства. Они пытались изменить мир к лучшему — и ничего хорошего из этого не вышло. Возможно, они и были причиной падения, древоточцем в досках — но, может быть, и нет. Не стоило забывать о Лукреции, и о ее семье, где за чистотой крови следили далеко не так тщательно, как у Гетеродинов. Возможно, она принесла рок к их порогу, и когда казалось, что с ней вернулись старые обычаи — на самом деле она была их проклятием.
Это не имело значения. Ничто не имело значения. Роковой Колокол ржавел, и системы отключались одна за другой; пленники тяжело трудились, но никогда не могли сделать достаточно. Страх служил отличной мотивацией, когда нужно было отполировать серебро или вышвыривать мусор на головы атакующей армии. Но, увы, страх не мог породить гениальность. И что толку, даже если бы кому-то удалось? Даже если починить всё — Гетеродинов больше не было. Клаус был мертв. Билл и Барри пропали. Лукреция не была истинной наследницей, и в любом случае Замок не доверил бы ей родовое имя.
Следовало принять реальность: всё было кончено. Дом Гетеродинов пал, и даже призраков не осталось, чтобы скорбеть по нему. Со временем все его деяния отойдут в легенды, и никто не будет верить, что столь великий и славный род злодеев, глупцов и Искр когда-то существовал.
Замок Гетеродин, дом, гробница и последний выживший, дремал в разбитых цепях абсолютной реальности, и в нем не было призраков, и не было милосердия, и что бы ни шагало по его коридорам — шагало в одиночестве.


Название: Вассалитет
Оригинал: Vassal States, savagescribbles; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 5839 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Агата Гетеродин / Гильгамеш Вульфенбах / Тарвек Штурмфораус
Категория: гет, слэш
Жанр: PWP, флафф
Рейтинг: R — NC-17
Предупреждения: полиамория, элементы фемдома
Краткое содержание: Агата заполучила своих мальчиков именно там, где ей нужно, и этот эксперимент, похоже, будет и вправду очень интересным.

Когда до Гила наконец доходит, глаза у него делаются огромными, как блюдца.
Он не может отвести от нее взгляд и не двигается, и Агата с трудом удерживается, чтобы не захихикать при виде его удивленно отпавшей челюсти. Но она всё-таки удерживается. Если она захихикает, это нарушит чистоту эксперимента, а такого она не может себе позволить. Поэтому она подается вперед с невнятным, но одобрительным звуком и, прижавшись к нему всем телом, накрывает его губы своими, заглушая всё, что он хотел сказать.
Она отступает назад так же быстро, а Гил продолжает смотреть на нее во все глаза, и его дыхание заметно участилось.
— Агата.
Ей это нравится: его ошеломленные, широко раскрытые глаза, нравится, как он запинается, выговаривая ее имя, нравится изгиб его приоткрытого рта и движения пальцев, расстегивающих пуговицы на его рубашке. Но ему придется подождать, и он будет ждать; и, когда она отворачивается от Гила, Тарвек не теряет ни мгновения.
Улыбка мимолетно скользит по его лицу, прежде чем он делает шаг вперед, склоняет голову и опускается на колени у ее ног одним плавным движением. Дымчатый рыцарь, напоминает себе Агата.
Гил переводит взгляд с нее на Тарвека и обратно.
— Иди сюда, — говорит она, и он подчиняется.
Он подходит неуверенным, спотыкающимся шагом, пока Агата не кивает и не касается рукой его шеи. Она чувствует, как бьется его пульс под пальцами, но не смотрит на него, пусть даже ей хочется — хочется целовать его снова, опрокинуть на постель и впиться зубами. Вместо этого она смотрит вниз.
— Моя госпожа, — едва слышно выдыхает Тарвек.
Он берет ее свободную руку, проводит большим пальцем по ладони, опустив веки. Глядя на нее сквозь ресницы, спрашивает так же негромко:
— Вы позволите?
Агата кивает, и Тарвек подносит ее руку к губам; его глаза — огромные, темные, полуприкрытые сейчас — по-прежнему устремлены на нее. Он не отводит взгляд, когда целует поочередно ее подушечки пальцев и костяшки — одну за другой; когда касается губами линий на ее ладони, основания большого пальца, когда проводит языком по тонкой коже на ее запястье, там, где бьется пульс — на кратчайшее мгновение. Каждое прикосновение, каждый поцелуй так легки, что сводят с ума.
Она шумно выдыхает, и Тарвек поднимает голову. Не отпуская ее ладони, он наклоняется вперед, упираясь лбом в изгиб ее бедра.
— Чего вы желаете?
— Встань. — Агата сжимает его руку, и, пока он поднимается на ноги, поворачивается к своему второму подопытному. Она всё еще не убрала ладонь с его шеи. — Гил?
Гил вздрагивает, отводя взгляд от Тарвека, и обнимает Агату за талию.
— Да? Или «да, моя госпожа»? — слегка насмешливо спрашивает он.
— Ой, прекращай, — она тыкает кулаком в его плечо и подается вперед, запрокидывая лицо.
Гил уворачивается от ее губ и, улыбаясь, целует ее в макушку, в ухо, во впадинку за ухом. На долгую секунду он замирает, уткнувшись носом в ее шею.
— Угу, вот так-то лучше, — замечает Агата.
— Ну и отлично, — она скорее чувствует его довольный смешок, чем слышит, отвлеченная открывшимся перед ней зрелищем: Тарвек, нагнувшись, снимает туфли, а потом сбрасывает чулки на кресло, где уже лежит его камзол. Его поза и узкий покрой брюк предоставляют весьма достойный вид, но, увы, ненадолго. Он снова поворачивается к ним, расстегивая пуговицы на рукавах, и Гил пользуется моментом, чтобы легонько прикусить мочку уха Агаты. Услышав удивленное, но довольное «ах!», он прикусывает снова и притягивает Агату ближе к себе.
Пару секунд Тарвек смотрит на них с полуулыбкой, затем делает шаг вперед. Его босые ноги погружаются в ворс ковра, и он останавливается в шаге от них, вопросительно глядя на Агату. Она протягивает руку, переплетая свои пальцы с его; другой рукой он касается ее щеки. Тарвек проводит большим пальцем вдоль ее скулы, и Агата улыбается, когда он придвигается к ней ближе. За ее спиной Гил наклоняется, целуя ее шею, крепче обнимая ее за талию; Агата закрывает глаза и ждет Тарвека.
— Постой, — рука на ее щеке сдвигается: он снимает с нее очки, аккуратно складывая их и всовывая в ее свободную руку. Он опускает ресницы, сжимая ее пальцы. — Вот так. — Тарвек отводит волосы от ее лица, убирая выбившуюся прядь за то ухо, доступ к которому не преграждает Гил. Затем он останавливается, его ладонь замирает в миллиметре от ее щеки. — Моя госпожа. Позволено ли мне?..
Агата прикусывает губу:
— Ты тоже не обязан так меня называть, знаешь ли.
Тарвек заливается румянцем:
— Я... мне бы хотелось. Если ты не против.
Расслаблено откинувшись на плечо Гила — и старательно не обращая внимания на его хихиканье — Агата улыбается, чувствуя, как слегка покраснела сама.
— Да. А теперь — иди сюда.
— Да, моя госпожа, — кивает Тарвек и наконец преодолевает расстояние между ними.
Он целует ее — сначала легко, но вскоре поцелуй становится глубоким и ошеломляющим; он словно плавится в ее руках, пытаясь обрести нечто в слиянии их уст. Агата наслаждается этим, она точно парит в невесомости, без дыхания, не думая ни о чем, кроме того, как губы Тарвека накрывают ее губы — губы Гила касаются ее шеи, там, где бьется пульс, и скользят ниже; она чувствует надежное тепло Гила за спиной, удерживающего ее — и Тарвека перед собой. Они прижимаются грудью и бедрами, и когда она вдвигает колено вперед, между его ног, он выдыхает в ее раскрытый рот. Агата чувствует, как по ней будто проходит разряд электричества, сворачиваясь горячим клубком где-то внизу живота; она чуть подается вперед и легонько прихватывет зубами его нижнюю губу.
Тарвек издает сдавленный стон — это только раззадоривает ее; за ее спиной Гил вздыхает, уткнувшись лицом между ее плечом и шеей. Он не целует ее — не сейчас — но Агата чувствует его горячее, учащенное дыхание на своей коже, чуть ниже цепочки медальона.
Она поднимает руку, накрывая ладонь Тарвека своей, и прикусывает его губу снова — сильнее и требовательней, прежде чем отстраниться совсем. Он делает неверный шаг назад, не отрывая от нее взгляда — припухшие губы приоткрыты, в потемневших глазах читается желание, волосы растрепались и выбиваются из прически. Как отчаянно Агате хочется целовать его снова и снова, пока у них обоих не начнет кружиться голова и звезды не поплывут перед глазами, пока они, лихорадочно раздеваясь, не запутаются в собственных руках и ногах, — но нет. Не сейчас.
Еще не время.
— Гил, — негромко говорит она, запрокидывая голову назад. — Гил...
— Да? — спрашивает он, все еще уткнувшись в ее плечо.
Повернув голову, Агата целует его в шею.
— Отпусти меня.
— А. Ну. — Он подчиняется, пусть и с явной неохотой, успев коснуться губами ее ключицы, прежде чем разомкнуть объятья. — Почему?
Агата отпускает руку Тарвека и отступает от него тоже, окидывая взглядом их обоих. Ее точно накрывает теплой волной и, вздрогнув, она заставляет себя сосредочиться на текущей задаче.
— На вас слишком много одежды, — заявляет она, уперев руки в бедра.
Гил ерошит волосы.
— На тебе то...
Тарвек обрывает его косым взглядом.
— Позже, — говорит Агата. С этим обещанием невозможно спорить. Гил и не пытается — пожав плечами, он отводит взгляд и пинком сбрасывает с ног ботинки.
С немного обиженным видом он принимается расстегивать рубашку, и Тарвек, который легко справляется со своими пуговицами, смеется:
— Просто замолкни и снимай штаны, Гил.
— Сам замолкни, — впрочем, штаны он снимает, на секунду путаясь в них. А ноги у него и правда отлично выглядят, рассеянно думает Агата.
— Если таково желание госпожи... — Тарвек надменно хмыкает — во всяком случае, это казалось бы надменным, будь на нем рубашка. — Ведь так, Агата?
— Хмм, — она заставляет их подождать, задумчиво постукивая пальцем по губам, пока в ее голове соперничают несколько равно интригующих вариантов того, что можно сделать с парой полуобнаженных юношей в ее распоряжении. Очень, очень многогранный эксперимент. — Думаю, госпожа предпочтет, чтобы вы помогли друг другу.
Они обдумывают это на мгновение, а потом Гил ухмыляется и потирает руки.
— И почему ты сразу не сказала?
— О, — произносит Тарвек. — Эй! — Гил опрокидывает его на постель, честно следуя инструкциям — даже не забывает сдернуть с носа Тарвека пенсне.
Оставшись обнаженным, Тарвек хмурится в притворном гневе и складывает руки на груди:
— Так нечестно.
— Ничего подобного, — Гил приподнимается на локтях, с ухмылкой глядя на Тарвека сверху вниз. — Агата, разве это нечестно?
Она присаживается на край постели:
— Нет.
— Агата, этот кретин похитил мои панталоны! И ты собираешься спустить это ему с рук!
Она вытягивается на постели, опускаясь рядом с ними, чтобы было удобнее наблюдать. Почему Гил все еще в рубашке?
— Да, — решительно заявляет она. — Собираюсь.
— Таково желание госпожи, — довольно произносит Гил.
— Что ж, значит, мне следует отплатить тебе той же монетой? — спрашивает Тарвек, и Агата помимо воли слегка вздрагивает. Прежде чем Гил успевает ответить, он обнаруживает себя опрокинутым на спину, и теперь очередь Тарвека ухмыляться. — Что ты там говорил?
— Так нечестно.
— Да, — Тарвек, оседлав бедра Гила, наклоняется ниже — почти к его губам. — Нечестно.
Гил издает невнятный звук, пытаясь возражать, и Агата опять вздрагивает, как от разряда, — а от ответного смешка Тарвека ей становится еще жарче, чем прежде. Ей хочется целовать их обоих одновременно, окружить их полностью, двигаться и стонать, обуздать бурю вместе — ей хочется этого прямо сейчас. Но смотреть на то, как Тарвек наклоняется над беспомощным Гилом, как его пальцы медленно скользят от одной пуговицы к другой, пока он избавляет Гила от остатков одежды, — это тоже по-своему завораживает. Ей хочется продолжать наблюдать за ними, смотреть, как они подходят друг другу — вряд ли ей когда-нибудь это надоест.
Но сейчас нужно позаботиться кое о чем еще: Агата встает с постели и принимается расстегивать пряжки своего корсета.
Тарвек, заметив это, прекращает свои действия и выпрямляется. Гил, еще немного посопротивлявшись, оглядывается и тоже замирает.
— Агата...
— Что? — спрашивает она.
— Может, тебе тоже помочь?
Улыбаясь, она опускает руки:
— Я была бы очень признательна.
Они чуть не сваливаются с постели, кое-как распутавшись, и она протягивает руки им навстречу.
На этот раз они меняются местами: Тарвек прижимается к ее спине, касаясь губами ее волос и протягивая руки к верхним пряжкам корсета, а Гил — впереди, притягивая ее к себе как можно ближе. Даже сквозь одежду она чувствует жар их тел.
Гил наклоняется и наконец целует ее; Агата приподнимается на цыпочки, запуская руки в его волосы, и отвечает на поцелуй, запрокидывая голову; он обнимает ее широкими теплыми ладонями.
Вот теперь на ней точно слишком много одежды, и они оба несомненно с этим согласны. Тарвек начинает мучительно-медленно расстегивать пряжки, пока руки Гила скользят ниже, к пуговицам ее штанов. Он стягивает их с ее бедер, прежде чем Тарвек успевает добраться хотя бы до середины корсета, и его руки на мгновение останавливаются. Поглаживая большими пальцами кожу над ее панталонами, Гил наклоняется, углубляя поцелуй, открывая рот и издавая приглушенные звуки. Агата снова тянет его за волосы, и его руки скользят назад и вниз, между ней и Тарвеком, пока она с тихим стоном откидывается назад между ними, опираясь всем весом на Тарвека и проводя руками по спине Гила. Она очерчивает изгибы и ровные поверхности мускулов, распластав ладони по коже и опуская их все ниже, и он вздыхает и подается вперед.
— Мм.
Гил отрывается от ее губ, осыпая короткими поцелуями ее щеки, подбородок, ухо и шею; его руки все еще лежат на ее бедрах, сдвигая вниз одежду. Агата резко втягивает воздух, когда руки Тарвека неожиданно скользят вверх, под ее сорочку, задирая ее до плеч, и она отпускает Гила на пару секунд, чтобы позволить сорочке упасть на пол. Она чувствует теплый смешок сзади на шее и пальцы Тарвека, расстегивающие и снимающие ее бюстгальтер, и она стягивает разом штаны и панталоны, переступая через них — и увлекает обоих юношей вместе с собой на кровать.
Приземление, по правде говоря, могло бы быть и удачнее. Тем не менее, им удается распутать руки и ноги, заодно — пусть и несколько неловко — перебравшись поближе к центру кровати. Агата убирает волосы с лица и переворачивается на живот, перехватывая Тарвека на полпути. Он поднимает взгляд — широко распахнутые потемневшие глаза, приоткрытый рот — и от его выражения лица по ее позвоночнику пробегает новая волна щекочущих мурашек. Продолжая смотреть на нее, он тянется вверх, проводя пальцами по ее щеке, вниз к плечу и груди, и улыбается. Агата наклоняет голову, касаясь губами его шеи, ключицы, груди, утыкаясь носом во углубление между плечом и шеей, наслаждаясь тем, как он коротко стонет, когда она обводит языком его сосок.
Затем она отодвигается назад — нарочито медленно — и чувствует, как рука Гила ложится на ее спину, а его губы касаются ее лопатки, опускаясь вниз вдоль позвоночника. Он вдруг останавливается и спрашивает:
— Агата?
— Хмм?
Его дыхание обдает теплом ее кожу.
— Агата, чего ты хочешь?
Тарвек придвигается ближе.
— А он прав. Что дальше, моя госпожа?
Агата садится прямее, с неохотой оставляя Тарвека и восхитительно обжигающее прикосновение его обнаженной кожи. Впрочем, Гил отодвигается назад вместе с ней, и она может смотреть на Тарвека сверху вниз, любуясь его опущенными ресницами, изгибом чуть припухшей нижней губы, тем, как поднимается и опускается его бледная грудь.
В то же время она откидывается назад, перенося свой вес на Гила, и проводит рукой вниз по животу Тарвека, останавливаясь на его бедре, и принимает решение.
— Я хочу посмотреть на вас, — говорит она.
— Посмотреть на нас — в смысле?
Гил фыркает.
— А ты как думаешь, Штурмфораус?
Тарвек закидывает руки за голову и приподнимает брови, глядя на Гила.
— Я просто уточняю, не желает ли она чего-нибудь конкретного. Кто-то же здесь должен быть джентльменом.
Гил выпрямляется в притворном негодовании.
— Как ты смеешь! Разумеется, я джентльмен! — Он обнимает Агату обеими руками и пристраивает подбородок на ее плечо. Она практически чувствует, как он строит оскорбленную гримасу. — Агата, скажи ему.
Закатив глаза, она выпутывается из объятий Гила и устраивается, скрестив ноги, рядом с ними обоими.
— Вы оба идиоты, — сообщает она. — И джентльмены. И я хочу посмотреть на вас вместе.
Тарвек кивает. Гил окидывает его взглядом. Они не шевелятся.
— Сейчас.
Они принимаются бороться, пытаясь выяснить, кто будет сверху; наконец Тарвек оказывается над Гилом, прижимая его руки к бокам. Гил отвешивает ему пинок по лодыжке и драматически падает на подушки.
— Ладно, Штурмфораус. Ты выиграл. На этот раз.
— Ха. — Тарвек сдвигается, нависая над ним более эффектно, а потом быстро и плавно опускается, пока их тела не соприкасаются. Он опирается на локти над Гилом.
— Вот так? — спрашивает он у Агаты.
Она кивает, глядя на них поверх соединенных кончиков пальцев. Она наблюдает.
Тарвек резко втягивает воздух, когда Гил приподнимает бедро, прижимаясь к нему. Не собираясь сдаваться, Тарвек начинает двигаться сам — медленно и размеренно; Гил широко раскрывает глаза. Он сдерживается ровно настолько, чтобы превратить это в вызов. Гил, в свою очередь, пытается не реагировать, напрягаясь все больше, сжимая пальцы на ребрах Тарвека с непривычной силой.
Это всё еще представление, которое они разыгрывают для нее, и Агата знает это, но тем не менее не может отвести взгляд — а представление захватывает их, перерастая в нечто большее, нечто уже для них двоих, полное силы и отчаянной энергии, что угрожает поглотить их обоих; обнаженная кожа, и руки, и губы, и всё ускоряющиеся движения. Каждый вздох и каждый звук отзываются у Агаты горячей дрожью внизу живота: она наблюдает. Они тяжело дышат, хватая воздух ртом, отчаянно вжимаются друг в друга, перекатываются и поднимаются, обрушиваются на тела друг друга, точно волны, — и она смотрит, завороженная, разгоряченная, полная текучего пульсирующего жара, и ритм ее собственного сердца гулко стучит в ушах.
Всё в точности так, как пожелала госпожа.
Тарвек переворачивается на бок, увлекая Гила за собой, все еще не отпуская его бедра.
— Что ты делаешь? — хрипло спрашивает Гил.
— Двигаюсь.
— Я... мне это нравилось.
— Ну, — голос Тарвека звучит так же хрипло, — думаю, это тебе тоже понравится.
Гил издает что-то среднее между ругательством и вскриком — звук, который заставляет Агату хотеть застонать тоже — когда Тарвек опускает руку между ними и обхватывает его член пальцами. Но он не двигается, и Гил может только отчаянно извиваться.
— Тарвек, я...
— Скажи «пожалуйста».
— Гхм.
— «Пожалуйста», — повторяет Тарвек.
Гил скрипит зубами.
— Да ты издеваешься.
— Ну что ты, я совершенно серьезен. Агата, — Тарвек оглядывается на нее в первый раз после того, как она заставила их заняться друг другом, — не кажется ли тебе, что он ведет себя ужасающе невежливо?
— Ебать...
— Нет, Вульфенбах. Этим мы займемся позже. — Тарвек поворачивается к ней, все еще не выпуская Гила. — Моя госпожа?
Она перегибается через Гила и целует Тарвека. Мягкий и жадный поцелуй, короткий, но словно пронизывающий электричеством — когда она отстраняется, ее губы еще слегка пощипывает.
— Хмм, он прав, — говорит она, не отнимая руку от лица Тарвека. — Гил, попроси вежливо.
— Да ладно, давай уже...
— Нет — пока ты не попросишь, — твердо заявляет Тарвек. — А если так и дальше пойдет, боюсь, Агате придется потом немного поучить тебя хорошим манерам. И мы ведь все знаем, что тебе этого не хотелось бы, не так ли?
— Заткнись...
Приподняв бровь, Тарвек делает вид, что намерен отпустить его.
— ...пожалуйста.
Тарвек уступает.
Во всяком случае, немного.
Гил вздрагивает под его руками, зажмурив глаза, впиваясь пальцами в бока Тарвека. Вместе они — точно отражения, точно эхо друг друга: Тарвек — бледный и угловатый, Гил — смуглый и приземистый; отражения, переплетенные в борьбе.
Тарвек делает что-то, чего Агата не может разглядеть, и Гил вскрикивает и прижимается к нему — но Тарвек отодвигается и садится, оставляя Гила, тяжело дышащего и не достигшего разрядки, беспомощно смотреть на них обоих. В его раскрытых глазах зрачки заполняют едва ли не всю радужку, и уходят несколько секунд, прежде чем он способен выговорить:
— Значит, вот как это будет?
Тарвек кивает:
— Боюсь, что да.
Агата видит, как он вздрагивает, видит, как напряжение нарастает в его теле. Его самоконтроль начинает ускользать — еще прежде, чем он толкает Гила на кровать, упираясь рукой в грудь, и поворачивается к ней.
— Госпожа моя, — хрипло произносит он. Сумеречные нотки, проступающие в его голосе, заставляют ее тоже дрожать. — Что мне следует с ним сделать?
Агата обнаруживает, что тянется к нему, запуская пальцы в растрепанные влажные волосы и приглаживая их на затылке.
— Думаю, он может подождать, — говорит она.
Она подталкивает Тарвека вперед и он легко сдвигается вместе с ней, переворачиваясь на спину и проводя ладонями от ее ребер до талии.
— Не может, — бормочет Гил, но не особенно убедительно; когда Агата бросает на него взгляд, он едва заметно улыбается и снова откидывается на кровать.
— Еще как может, — кивает она, похлопывая его по плечу и поворачиваясь обратно к Тарвеку.
Она смотрит на него сверху вниз, и он протягивает руку, касаясь ее щеки кончиками пальцев.
— Всё, что пожелаете, моя госпожа.
Его ресницы опускаются, и она наклоняется, накрывая губами его губы.
Они целуются медленно, вдумчиво, исследуя друг друга, и напряжение нарастает, несмотря на всю нежность. Агата растворяется в поцелуе все сильнее, и Тарвек тоже, и их тела прижимаются друг к другу, хотя они почти не двигаются. Только неподвижность, и мягкость, и горячее соприкосновение обнаженной кожи. Где-то за ними Гил издает тихий, полный жажды стон. Агата чуть сдвигается, ощущая, как Тарвек прижимается к ней — и ей нравится это больше, чем следовало бы, — и убирает одну руку от его лица, чтобы протянуть ее Гилу. Он нащупывает ее ладонь и жадно стискивает, и, когда она вновь погружается в жаркие поцелуи Тарвека, Гил выводит на ее ладони круги загрубевшей подушечкой большого пальца.
Всё сразу — это слишком много и одновременно недостаточно; сейчас Агате хочется большего, и она отрывается от губ Тарвека, поднимаясь крохотными легкими поцелуями вверх от уголка его рта; ее глаза полузакрыты, всё ее тело дрожит от желания.
— Тарвек, — говорит она, не отрывая губ от его кожи. — Тарвек, — и он открывает глаза и крепче сжимает руки на ее бедрах.
Ему удается заговорить только через несколько секунд:
— Ты хочешь...
Агата кивает, не дав ему закончить; ее свободная рука опускается с его лица на плечо и вниз, и она смотрит, как его глаза раскрываются шире, когда ее рука проскальзывает ему за спину и задерживается там.
— Да. Сейчас.
Она отпускает Гила — с некоторой неохотой — и они снова меняют позиции, двигаясь вместе. Агата направляет Тарвека, сдвигаясь в сторону, и в итоге она почти что сидит, опираясь на подушки, а он оказывается на коленях перед ней: его дыхание сбивается, лицо разрумянилось. Он не поднимает на нее взгляд, только наклоняется вперед и целует ее — от плеча к груди, от живота к бедру.
Ах.
— Госпожа моя, — произносит он, прижимаясь губами к ее коже. — Позволено ли мне?..
У Агаты вдруг перехватывает дыхание, и она слышит собственный пульс, стучащий в ушах, когда запускает пальцы в его волосы. Где-то — она не вполне осознает, где именно — Гил опускает руку на ее предплечье.
— Позволено ли мне? — снова спрашивает Тарвек, опуская голову — его губы касаются внутренней стороны ее бедра. Прикосновение пронизывает ее раскаленным добела разрядом, заставляя замереть дыхание в груди. — Пожалуйста, Агата?
Она не может справиться с голосом и только кивает — да, да — и Тарвек наклоняет голову ровно настолько, чтобы позволить ей увидеть его усмешку, и снова целует ее кожу, прежде чем устроиться между ее ног. Прикусив губу, Агата смотрит, как он двигается, как его руки ложатся на ее колени, раздвигая их в стороны, как его рыжая голова опускается, а потом его губы отыскивают ее сердцевину, и она может только приглушенно вскрикнуть, комкая в пальцах простыни, и помимо воли подается бедрами вперед.
Тарвек, похоже, замечает это. Он крепче стискивает ее бедра, а движения его языка становятся медленнее, и Агата пытается не шевелиться под нарастающим давлением его ласк, несмотря на медленно разгорающийся жар внутри нее. В ее голове всё громче звучит музыка желания и удовольствия, безумие, рожденное из пульсирующего ритма между ее ног, и ее голова точно заполняется туманом, она не может думать — но он продолжает удерживать ее на самом краю. Она не может справиться с собой, и едва слышная нота срывается с ее губ — но он отвечает, и она уже не сдерживается; музыка заполняет ее голову и уши, разливается в воздухе вокруг, и она чувствует, как Тарвек двигается в такт всё распространяющейся мелодии. Тарвек и музыка, музыка и Тарвек; он заставляет ее откинуться назад на подушки, ускоряя темп. Агата зажмуривается и открывает глаза снова, чувствуя, как чья-то рука касается ее лица.
— Гил, что ты...
Он целует ее умоляюще, отчаянно и быстро, и отстраняется от ее губ прежде, чем она успевает дотянуться до него и привлечь ближе, или запустить пальцы в волосы, или прихватить его губу зубами. Он что-то бормочет, уткнувшись в ее щеку, а потом опускается ниже и зарывается лицом между ее грудей.
— Гил! — Агата тянет его за волосы, пока он не поднимает взгляд на нее, а потом она ахает, когда Тарвек делает что-то, от чего она чувствует себя так, словно проглотила звезды, а потом она не может сказать вообще ничего вразумительного.
На мгновение она с предельной ясностью осознает всё — каждое касание, каждый вздох, каждое мельчайшее движение, — а затем яркая вспышка взрывается перед ее глазами, и она растворяется в свете.
Она приходит в себя, распластавшись на кровати. Где-то около ее талии кто-то шевелится, и рука ложится ей на живот.
— Агата?
Голос принадлежит Тарвеку, и Агата приоткрывает один глаз, рассеянно улыбаясь ему. Она всё еще вздрагивает и всё еще слишком остро воспринимает любое движение и прикосновение, и даже сейчас, когда она нежится в ускользающем наслаждении, где-то в уголках ее разума мелькают отголоски сумеречного безумия. Тарвек целует ее живот и отодвигается назад, поднимаясь на колени. Он вытирает рот тыльной стороной ладони: нарочито-медленный жест, подчеркнутый, придающий ему еще более развратный вид. Агата приподнимается и дотягивается до его лица, гладит большим пальцем по щеке.
Она чувствует, как прогибается матрас — Гил придвигается ближе и берет Агату за запястье вытянутой руки. Он не делает иных попыток прикоснуться, только смотрит на них обоих — и они смотрят в ответ. На его лице отчаянная жажда, и напряжение проступает в его позе — сведенные плечи, нахмуренные брови. Он не сводит взгляд с Агаты, когда выдыхает:
— Пожалуйста.
Она на мгновение оглядывается на Тарвека, прежде чем встать на колени и наклониться с Гилу, прижимаясь к его груди, изгибаясь так, что ее рот оказывается напротив его уха. Он чуть слышно стонет, щекоча дыханием ее шею, и подается ей навстречу, так что Агата может ощутить, как сильно его желание.
Но ничьи желания не изменят ее планов, и осознание этого пронизывает ее дрожью власти. Агата кладет ладонь на спину Гила и чувствует, как он напрягается.
— Сперва Тарвек, — шепчет она — тихо, чтобы это услышал только он. — Позаботься о нем.
— Но...
Она прикусывает мочку его уха. Он едва не вскрикивает.
— Позаботься о нем, — повторяет Агата, и целует укушенное место, прежде чем зашептать снова. — И тогда — я обещаю. Но не раньше.
Гил выглядит разочарованным, едва ли не расстроенным, но на этот раз он уже не просит, и она проводит ладонью по его спине и сжимает бедро, прежде чем оттолкнуть его.
— Ну, давай, — говорит она.
— А ты что собираешься делать?
Агата устраивается сбоку от него, скрестив ноги.
— Я буду смотреть.
И она смотрит. Она наблюдает за тем, как они сходятся, как перекатываются и прижимаются друг к другу — рука Гила зажата между их телами — как расцепляются, и Гил наклоняет голову, но долго это не длится. Тарвек шипит, извивается, царапает ногтями спину Гила и получает взамен укус в бедро, и они снова сплетаются воедино.
Впрочем, на долгую борьбу их не хватает. Они оба хотят слишком много и слишком быстро; они оба сейчас слишком увлечены друг другом, чтобы продолжать соперничество, и не требуется много времени, чтобы Гил принялся всерьез следовать полученным указаниям. Сдерживаться неинтересно — похоже, так он решает, одним быстрым движением прижимая Тарвека к постели и обхватывая его губами.
Тарвек вздрагивает, но единственный звук, который он издает — это дыхание, которое ему не удается удержать под контролем. Оно становится все чаще, и его пальцы стискивают простыни, когда Гил ускоряется. Агата тоже начинает дышать чуть чаще — особенно глядя на лицо Тарвека и на то, как он кусает губы. А потом они вдруг сдвигаются снова, и Гил поднимает голову — и едва не рывком подается вперед, наклоняясь над Тарвеком и обхватывая его член одной рукой. Он резко набирает темп, прижимается к Тарвеку ближе, прикусывает кожу на его шее — а потом Тарвек просто рассыпается на кусочки под его руками.
Когда Тарвек приходит в себя и открывает расфокусированные глаза, Агата устраивается с ним рядом, положив голову на его плечо, и легко поглаживает его по боку. Он выглядит выжатым досуха, и прекрасным, и таким абсурдно счастливым, и радость на его лице теперь уже не кажется такой непривычной. Такое впечатление, что его тело наконец научилось позволять себе чувствовать счастье, пусть даже его разум еще не очень-то с этим справляется, и Агата — да и Гил тоже — никогда не упустит возможности напомнить ему об этом.
Гил забирается обратно на кровать, вытирая руки собственной сброшенной рубашкой. Тарвек выглядит слегка ошарашенным, когда Гил помогает вытереться и ему, и дергается, прежде чем расслабиться снова.
— Это что, твоя рубашка? — спрашивает он, но по его слабому голосу ясно, что возмущается он больше по привычке, чем из отвращения. Впрочем, он тут же отвлекается, задумчиво ощупывая свои припухшие губы — пальцы окрашиваются красным, он прокусил губу до крови.
— Ты в порядке? — Агата садится рядом с ним и касается его щеки.
— Более чем, — отвечает Тарвек и утыкается носом в ее плечо, а потом легонько подталкивает. — Давай, продолжай. У кое-кого здесь еще остались незаконченные дела.
— И ты хочешь сказать, что это не я? — она толкает его в ответ и поворачивается к Гилу. Тот уже сидит в выжидающей позе, глядя на них обоих с выражением уже не то что жажды, а прямо-таки всепоглощающего желания.
— Я не смел бы даже подумать о подобном, — говорит Тарвек, и его пальцы скользят вдоль ее лопаток, прежде чем он отстраняется.
Каким-то образом ей все же удается застать Гила врасплох; она надеется, что это никогда не прекратится. Теперь его очередь падать на спину, и Агата наклоняется достаточно близко, чтобы коснуться его губ своими. Он что-то неразборчиво стонет — ее имя, которое не способен сейчас даже выговорить полностью. Она протягивает руку, касаясь его щеки, а потом выпрямляется и скользит ладонями вниз, по подбородку, шее, по очертаниям его плеч. Ее руки останавливаются на его широкой груди, и она смотрит на него сверху вниз долгим взглядом, расставив колени по обе стороны его торса.
Гил тянется вверх, беря ее лицо в ладони — всего на секунду, прежде чем уронить обе руки на ее талию.
— Ну? — спрашивает он. Агата щиплет его сосок вместо ответа. Он морщится. — Пожалуйста?
Довольно хмыкнув, она оставляет на его шее цепочку поцелуев и убирает одну руку с его груди, чтобы зарыться в его растрепанные волосы. Она тянет его голову вверх и немного не рассчитывает; где-то позади Тарвек пытается подавить смешок, когда они сталкиваются лбами.
— Замолкни, — говорит Гил, но в его словах тоже не слышно убедительности; в любом случае, ему сейчас не до того — он не может отвлечься от Агаты дольше, чем на секунду.
Он снова тянется к ней. Она берет его руку и направляет ее между ними, и они двигаются вместе — его руки ложатся на ее бедра — и она над ним, принимает его, опираясь одной рукой на его грудь. Они не сводят глаз с лиц друг друга, и проходит несколько бесконечных секунд, пока она не начинает двигаться, пока они вспоминают, как дышать.
Она ускоряется в яростной скачке, и он подается ей навстречу — руки сиснуты, глаза в глаза. Музыка вновь заполняет ее разум, и под ней он говорит что-то, все быстрее и быстрее — поток невнятного «черт» и «пожалуйста» и «боже, Агата, я люблю тебя, ты идеальна, люблю тебя, боже», и она чувствует, как он напрягается, раскинувшись под ней, точно отлитая в бронзе статуя, и поток его ошеломленно-восхищенных слов захлебывается, сливаясь с всепоглощающей волной жара и желания, что снова поднимается внутри нее, и он втискивает руку между их телами, и волна накрывает ее с головой.
Он держит ее в объятиях, пока она не перестает вздрагивать, а затем она поднимает голову и видит отчаяние в его взгляде, и они движутся снова, быстро и беспощадно. Совсем скоро он содрогается, выдыхая ее имя, и достигае собственного финала, сжимая ее еще крепче.
Пока Гил пытается отдышаться, Агата наклоняется, чтобы поцеловать его, и перекатывается, ложась с ним рядом. Она чувствует себя уставшей, вспотевшей и счастливой, и Гил откидывается на подушки, полностью опустошенный, а Тарвек тянется к ней. Он, несомненно, наблюдал за ними, а заодно успел найти себе пижаму.
Он проводит большим пальцем по ее нижней губе и протягивает ей ночную сорочку.
— Понравилось, моя госпожа? — спрашивает он, и выглядит утомленным, но все же полным счастья.
Агата убирает его волосы с лица и, не закрывая глаз, нежно целует его.
— Очень, — отвечает она.

@темы: перевожу слова через дорогу

---

ЗФБ — мифы, переводы и коллаж

Название: Не ужас и не потеря
Канон: греческая мифология
Оригинал: such terror is no loss, theviolonist; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 417 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Орфей/Эвридика
Категория: гет
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Орфей не помнит о запрете. По крайней мере, он убедил себя в этом. Он убедил себя, что оборачивается лишь спросить ее, что ему делать дальше. В его взгляде — сложный оттенок трусости». (c)
Примечание: название оригинала — цитата из стихотворения

Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, как только перешагнула порог тронного зала. (Она скажет себе, что умерла, ступая в высокой траве. Она предложила свою ступню змее, точно подарок, обернутый в шелк свадебного платья.)

Она удивлена, когда он врывается в зал; но для удивления нет времени — ни когда он с силой целует ее, ни когда говорит: «Нам нужно уходить».
В его глазах стоит страх. Это не человеческие глаза, думает она, надевая сандалии, чтобы следовать за ним. Это глаза животного.

(Она умерла в день своей свадьбы. Она знает, что он играл траурные песни для нее, и это — единственное, ради чего она хотела бы задержаться после смерти.)

Он рассказывает правила — быстро, почти не глядя на нее. Его взгляд мечется во все стороны, пока он бормочет. Она слушает — тихая, неподвижная.
«Да», — говорит она, когда он ждет этого, и кивает.

(Прежде он был музыкантом. После владыки царства теней расскажут ей, что он играл на лире, чтобы убедить их отпустить ее, но она не поверит им.)

Он берет ее за руку. Пещера тянется бесконечно долго, и она думает, что пробыла здесь столько месяцев, но лишь второй раз приходит в это место. Так странно: пещера постоянна, это вход или выход — но навсегда, на всю вечность. Эвридика не уверена, следует ли ей пугаться этой мысли.

Еще до того, как он оборачивается, его рука вздрагивает. Это сознательное решение, думает она; может быть, это Зевс наказывает ее за то, что утратила веру в него, может быть, это вознаграждение Афродиты за то, что она была неверной женой, а может быть, дело в нем самом, в его глубинном себялюбии.

Он выходит на свет раньше, чем она. Половина его тела обращена наружу, залита сиянием рассвета, прежде чем он оборачивается к ней.

Он хочет спросить, куда идти дальше, это ясно, стоит ему открыть рот. Темнота уже затягивает ее обратно, но она хотела бы сказать: я не знаю, я была здесь всего один раз прежде, как и ты.

Она не сердится на него. Не больше, чем на всех остальных. Она развязывает ремешки сандалий и идет обратно во дворец. Свет все равно был слишком ярким для меня, думает она.

Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, когда впервые увидела, как свет обращается в тьму.


Идея и подбор картинок —  Grey Kite aka R.L., фотошоп — мумролапки
Название: Queen of Dead Life
Канон: греческая мифология
Форма: тумблр-коллаж
Пейринг/Персонажи: Персефона
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Исходники: фото из интернета
Размер: 600x800

Название: saga hwæt ic hatte
Канон: англосаксонская мифология
Оригинал: saga hwæt ic hatte, Selden; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4485 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи:
Категория: джен, гет
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание:
Примечание: «saga hwæt ic hatte» (староангл.) — «скажи, как меня зовут?»

Из земляных покоев я вышла холодной, хотя вошла туда согретая любовью к моему господину. Она текла под моей кожей, как хмельной мед, как искры, разлетающиеся в соломе. Яростная любовь и обжигающая — хотя я знала уже тогда, что любовь моего господина всегда была холодна.
Он был вторым сыном в роду; с уверенным взглядом. Осторожный — всегда, даже в играх и драках с другими мальчишками, которые кричали и топали перед дверями большого зала, поднимая облака пыли, пока поля вокруг колыхались зелеными колосьями ячменя и ускользающим серебром под дыханием ветра. Однажды я видела, как он сгреб горсть пыли и позволил ветру подхватить ее — прямо в глаза мальчику старше и сильнее, который прижимал его к земле. Как я и говорила — осторожный. Ребенок, знающий, куда дует ветер. Впрочем, потом я видела, как он оседлал своего обидчика, пока тот тер глаза и плакал, и запихивал землю в его раскрытый рот, заставляя выплевывать тяжелые сгустки, точно от проклятия его внутренности превратились в грязь.
Плодородной была эта земля, черная и жирная, исполненная богатства, и изобильным был этот край — с воздухом золотым, точно мед, струящимся над низкими холмами, среди глубокой зелени деревьев. Внизу, у реки, ивы оплетали красными корнями берег, и цапли стояли недвижно, подняв над водой свои копья-клювы. Воздух сочился запахами таволги, лета и высушенного сена — даже поутру, когда над болотами стелился горький туман? и его молочные струи мерцали голубым и золотом в лучах встающего солнца. Ольха и кусты орешника росли у воды и проступали сквозь туман, плотно сгрудившись, точно воины, идущие от берега моря, измученные бурей и изголодавшиеся. Рос там и тростник с острыми листьями, который мы собирали на лучины, — на кочках, где земля земля изрыта была бочагами с водой, маслянисто блестящей, как сорочьи перья. Дальше склоны холмов поросли терновником — черным, покрытым серо-зеленой пеной лишайника и весной расцветавшим крохотными белыми звездочками. Однажды я видела, как он стоял там, среди терновника, и глядел, как я собираю тростник. В то утро был густой туман, и мы оба отбрасывали тени в нем — длиннее и больше нас самих. Но его тень смешивалась с шипами и цветами терновника, и черные ветви в тумане нависали за его спиной, точно волна, готовая обрушиться вниз.
Тогда я оборвала песню и хотела окликнуть его, пусть даже и знала, что вооруженные и голодные воины, привидевшиеся мне, были всего лишь зарослями ивы и ольхи, и что мы были далеко от моря. Но он поднял руку, и заговорил первым, и сказал, чтобы я продолжала петь. Это был приятный звук, сказал он и назвал меня по имени — хотя он был сыном правителя, а я — чужачкой, что на пирах сидела в самом дальнем конце зала, вместе с псами. Я помню — тогда, в туманном сиянии — он улыбался.

*
Он был не первым из тех, кто думал, что мои песни таят в себе силу, хотя тогда я еще не знала об этом. По правде говоря, это были всего лишь полузабытые слова, которым я научилась от своей матери и ее служанок, — прежде, чем меня отдали в знак мира, когда таны моего отца проиграли войну. Я собирала эти слова и пела их для себя, а если люди и смотрели на меня странно — я не обращала внимания. Я привыкла к косым взглядом, ведь я была здесь чужой. Думаю, именно из-за пения меня заметила Элгифу, мудрая женщина, — она приняла меня под свою опеку и научила заклинаниям. От нее я научилась, как призывать пчел, как отгонять змей, демонов и лихорадку, как благословлять поля по весне, как закрыть рану воском, смолой и овечьим жиром, как прогонять ворон и как делать кислое пиво. Она наказывала мне петь мои песни над ранами и над женщинами в родах, и я сама почти что стала верить в их силу.
Мой господин смотрел — так я думаю — и ждал. Когда его брат и другие мальчики постарше — тогда уже молодые мужчины, нескладные и вспыльчивые, — поймали меня одну в ясеневой роще, сорвали с моей шеи подвеску из янтаря, полученную от матери, и швырнули меня на землю, собираясь взять меня прямо здесь, точно рабыню, — именно он пришел, услышав мои крики. Он стащил с меня своего брата, схватив его за загривок, и напомнил, что я — залог, знак мира, ценность для их отца, правителя этих земель. Я была благодарна ему после этого, и я наблюдала за ним внимательнее.
Мы часто беседовали — в долине, где я собирала водяную мяту и златоцвет, белену и яснотку. Я рассказывала ему о том, чему Элгифу научила меня, — под низкой крышей ее хижины, где в плохую погоду копошились на стропилах куры, а еще выше висели пучки трав, высыхая в дыму над очагом, и листья медленно сворачивались, пока вода покидала их. Я рассказывала ему о табличках с проклятиями, и как она научила меня ценить мои странные песни — пусть даже они не значили ничего ни для меня, ни для любого другого под любой крышей, далеко или близко. Иногда я чувствовала себя не на своем месте — с пальцами, окрашенными в коричневый от травяного сока, в одежде, перешитой из обносков, когда служанки его матери вспоминали, что им следует обо мне заботиться. Я обрывала свои слова и слушала его. Смотрела на яркую бронзу, обвивающую рукоять его кинжала; на фибулу с красными стеклянными бусинами, блестящую в складках его плаща. Но он никогда — ни словом, ни делом — не смеялся надо мной и не презирал меня; это я могу сказать о нем. Он слушал меня. Слушал каждое мое слово.
Между нами прорастала приязнь, что-то похожее на дружбу. Далеко отсюда мой отец вновь укрепил свою власть, и теперь меня сажали в голове стола и наливали мед, и дарили платья из тонкой шерсти. Но когда меня спрашивали о моем народе, я не могла ответить ничего — слишком давно я забыла их имена, и лица, и даже значение их слов, которые по-прежнему пела. Его старший брат потешался надо мной, глядя в помутневшие глаза их отца, старого короля; а я вспоминала, как ему набили рот землей, — тогда, когда мы были детьми и он дрался со своим братом перед резными дверями пиршественного зала. Тогда я пожелала ему зла, хотя и не сказала ничего вслух.
Какими маленькими, далекими кажутся эти дни сейчас. Точно отражение в красной стеклянной бусине.
Когда его брат умер спустя некоторое время, корчась в судорогах и исходя пеной на тростнике перед очагом, все мои песни не смогли спасти его, и я была рада. Мой господин — его брат — Эадвульф, сын короля — видел, как я отвожу взгляд и не плачу, и он наклонил голову и улыбнулся.

*
Мы поженились летом, после смерти его отца-короля. Деревья в долине еще были укрыты майским цветом, источая сладкий тяжелый запах, и гроздья цветов медленно увядали. Мой народ прислал дары — пурпурный шелк с юга, вышитый медной нитью, и золотые кольца, и жемчужины, похожие на бледные капли жира. Я не понимала их речь, хотя я дала им золотые кольца в ответ, и шкатулку, вырезанную из китовой кости, и пела для них, чтобы проверить, узнают ли они слова, — но они не узнали. Они уехали, и я была счастлива снова, хотя тогда я не хотела знать об этом.
Господин мой Эадвульф был добрым правителем. В полях рос зеленый ячмень и пшеница, и мы ели мягкий хлеб и свежее мясо, и сыр, и масло, истекающее тихими слезами под острыми кристаллами соли. Я подарила Элгифу мой старый янтарный амулет, гладкий и теплый. Мы построили новую каменную башню для церкви, высотою в рост четырех мужчин или даже пятерых, взяв хороший камень из старых построек великанов в двух днях пути от нас через болота; и мы заплатили франкскому резчику золотом и двумя коровами за то, что он вырезал великих зверей по обе стороны двери, чтобы отпугивать демонов и освятить старый камень. Я подавала питье своему супругу на пирах и лежала с ним ночью — так близко, тепло и сладко — и просыпалась, видя соломенные лучи солнца, пронизанные пылью, проникающие сквозь высокие балки, точно весь мир снаружи был из чистого золота.

*
Тьма пришла быстро, шепотами после дурного урожая. Новая церковь оставалась не больше, чем башней, одиноко стоящей среди тисовых зарослей, и каменные звери щерились у дверей. По углам пошли пересуды у моем господине; люди вспоминали странную смерть его брата — точно обгладывали старую кость. Однажды вечером сын его брата, опьяневший от меда и безрассудный, поднял против него меч в пиршественном зале, и мой господин пролил кровь родича у очага. Кровь блестела на тростнике, покрывавшем пол, и огонь вспыхнул ярче там, куда она упала. Все в зале затихли.
Господин мой попросил меня в тот вечер, чтобы я напела болезнь этому юноше, — там, перед очагом, где он лежал, истекая кровью. Он говорил негромко, мне на ухо, и его губы были теплыми и влажными, как земля после летнего дождя.
Я поняла тогда, что он убил своего брата — годы назад. Он использовал мои знания трав для этого, ведь — как я уже говорила — я часто беседовала с ним, когда мы были юны, и рассказала ему все, что знала: какие растения могут, будучи добавлены в питье, вызвать похоть или сон, или же отравить. Я отвернулась и смотрела во тьму, черную, как сгоревшие угли, как темный мокрый терновник, как старое дерево, вытащенное из болотной трясины.
Возможно, он сделал это ради меня — хотя бы отчасти. Я не спрашивала его.

*
Позже, когда шепоты стали громче, а поля опустели, когда старую Элгифу выволокли из дома — только перья разлетелись от кур — и заставили ее говорить с помощью кулаков и мечей; позже, когда господин мой бежал к морю в ночи, позже, в темном зале, где пепел стыл в очаге, и родичи моего мужа сгрудились вокруг с гнусными речами, точно заросли ольхи на болотах, изглоданные туманом, — я не сказала ни слова против него.
Я плакала, и когда они отослали меня за стены, прочь от величественного зала и высокой каменной башни, я шла молча, плача.
Я отправилась в земляные покои, куда меня отослали, — ибо они боялись убить меня, помня о моем отце, но еще и потому, что они боялись моих знаний и моих песен. Я ушла, зная, что господин мой сам сказал мне искать убежища там, оставаться и ждать. Я ушла, плача, по-прежнему любя моего господина.
Но, как я уже говорила, любовь моя стала холодна.

*
Прежде здесь было жилище старых богов, и место, где их сожгли, по-прежнему оставалось голым и бесплодным. Дубовые ветви над ним почернели и потрескались.
Иногда мне приносили еду, и я спала под корнями дуба, в старом доме богов, где они когда-то спали и пробуждались, и принимали мед и молоко, и кровь рабов с золотыми волосами. Их знаки оставались здесь, вырезанные на корнях; я находила их на ощупь в темноте.
Элгифу когда-то дала мне талисман — после того, как я подарила ей янтарную бусину моей матери. Это была кровь святого, смешанная с хлебом и глиной и обернутая в вощеную тряпицу, и я носила этот талисман на шее с гордостью, хотя у меня было и золото, и блестящие драгоценные камни. В ночь, когда я впервые подняла голос против моего господина, я бросила талисман в огонь. Кровь святого горела так же, как любая другая вещь.
В тот день моросил дождь, и стаи воронов кружили в небе, не торопясь возвращаться в гнезда. Солнце стояло низко — бледно-желтая полоса между облаками на западе и высокими серыми холмами. Тогда я подумала о господине моем Эадвульфе, далеко за морем, изъеденном солью, в пене прибоя. Воронье карканье превратилось в крики чаек — как те, что я слышала, когда была ребенком, и когда люди его отца явились с моря, остроглазые и жадные, и забрали меня.
Тогда я прокляла его — его и всех таких же мужчин, как он, всех мужчин. Все годы, что проворачиваются колесом, и выворачивают слова из наших уст, и обращают наших любимых в призраков, наших богов в мелких демонов, рыщущих под крепкими дверями церкви, чуя кровь великанов, труды мертвых и потерянных.
Я использовала слова на языке англов: слова, которые каждый мог понять.

*
Потребовалось время, чтобы боги ответили. И когда они сделали это, пришла Эрсе — земля от плоти земли, из-под глубоких корней. Я не знала, как она вошла: я просто подняла взгляд и увидела ее сидящей у моего костра, одетой в тонкую ткань цвета свежей крови. Ее волосы были цвета разрубленного золота, а глаза — обведены черным.
Мне было страшно. Сердце сжалось в груди, и слова молитвы звенели в моей голове, точно колокол, раскачиваясь взад и вперед. Но она оставалась на месте, и чуть заметно улыбалась. Это напомнило мне о потерянном господине моем Эадвульфе, и сердце мое затихло и отвердело — так вода стекленеет и обращается в лед. Тогда она заговорила, но слова ее звучали нетвердо и без гармонии.
— Ты позвала меня сюда, — сказала она.
— Как долго ты была здесь? — спросила я. Я испытывала — поняла я наконец — не только печаль, но и злость. Гнев пылал внутри меня там, где прежде была любовь.
Она засмеялась.
— Так же долго, — сказала она, — как было здесь твое проклятие. Когда ты собрала вместе эти слова, я пришла.
— Они сожгли тебя и всех таких, как ты, — сказала я. — Там, под деревьями.
— Они сожгли бревна, — сказала она, — и камни.
— Что ты хочешь от меня? — спросила я.
— Я стара, — сказала она, и слова ее были тяжелы, как бревна и камни, — и устала. Я видела, как рушатся города, и как великие труды людей обращаются в пыль. Моя повесть окончена. Я могу лишь сказать тебе, прежде чем уйду, — усмири свой гнев.
Тогда я тоже засмеялась.
— Не прежде, чем господин мой будет страдать, как страдала я. Не прежде, чем все мужчины почувствуют, как горько может быть женщине, оставшейся без друзей и родичей.
Я увидела тогда свою мать — там, где люди с моря оставили ее, с разметавшимися волосами и кровью, запекшейся вокруг янтарной бусины на груди, амулета, который должен был оберегать ее и ее песни.
Я увидела, что они сделали с Элгифу — ее они не боялись убить; я увидела ее кости, подвешенные на дереве.
Я увидела, как господин мой гладит мои волосы — под цветами, что скрывали терновые шипы. Тогда я хвасталась ему знанием ядов; тогда я пела ему на языке моей матери.
— Не прежде этой поры, — сказала я. Мои слова — я знала это — имели силу.
— Не думаю, — сказала старая Эрсе, — что этот день когда-нибудь настанет.
— Тогда — пока не высохнут все моря, — сказала я, — все короли закроют глаза, и высокие каменные башни обратятся в пепел и пыль. До тех пор, пока не истлеет каждое слово моего проклятья.
— Никто не слышал твое проклятие, — сказала она, — кроме лесов, холмов и воронов. Ты все еще можешь оставить это место, и найти народ своего отца. Иди и живи.
— Я уйду, — сказала я и знала, что это истина, хотя прежде я никогда не смела ослушаться моего господина. — Я отправлюсь за море и найду Эадвульфа. Я прошепчу мое проклятие ему на ухо, и он услышит больше, чем чайки и волны, больше, чем ветер, воющий над утесами. Он услышит, — сказала я, — что он сделал.
— Но и после этого ты будешь жить, — сказала она. — До тех пор, пока не сгорит каждое слово твоего проклятия. Ты будешь плакать снова, — сказала она мне, — о городах, которых никогда прежде не видела. — Она придвинулась ближе к огню и вздрогнула. — Ночь покрывает все, — сказала она, — словно бы ничего не было прежде. Я не думала, что она настанет так скоро.
Мне всегда говорили, что старые боги слабы.
— Ты — гость у моего очага, — сказала я. — У меня есть хлеб для тебя, если и не могу предложить ничего другого. И отвар из рябины.
Она покачала головой и улыбнулась. Она и впрямь выглядела старой, несмотря на ее золотые волосы.
— Время на исходе, — сказала она. — Я слышу, как люди кричат на улицах. — Затем она быстро повернулась. — Я хотела спросить, — сказала она. — Скажи мне, как твое имя?
Я открыла было рот, но замешкалась. Имя — сильная вещь, чтобы просто так отдавать его, а я обрела новую веру в слова и их могущество. И пока я собиралась с духом, она вспыхнула ярко, точно молния, и исчезла.
Моргая, чтобы вернуть зрение заболевшим глазам, я подумала, что видела сквозь ее плоть огни ада: широко распахнутую китовую челюсть среди полей пламени.
Своды земли сомкнулись надо мной, точно рот, и я упала, провалившись во тьму.

*
Я была больна после ее прихода: тронута богами. Волосы выпадали клочьями, и волдыри расцветали на моей коже, точно жемчужины, волдыри и красные отметины размером с пшеничные зерна. Я думала даже — недолго — что я умру: что меня найдут скорчившейся в земляных покоях, под корнями, и оставят меня в этом проклятом месте.
Но, когда год повернулся и цветы распустились в глубоких серых долинах, ко мне вновь вернулись силы. Галки и вороны слетали вниз и искоса смотрели на меня, и дрозды пели в зарослях плюща на полусгнивших деревьях. Крапивники сновали в кустах, среди листьев. Небо в просветах между ветвями сияло ясной голубизной.
Я ушла однажды утром, направляясь к морю.

*
Мне понадобилось время, чтобы заработать на дорогу: я продавала амулеты, пела над больными, возвращая им здоровье, и над младенцами, помогая им родиться, выкапывала травы под незнакомыми деревьями, отваривала красные ивовые корни в чугунных котелках незнакомцев.
Я пропела и свое проклятие — как только решила, что теперь я в безопасности. Оно поднялось в воздух вместе с дымом костра, и стелилось низко среди деревьев, ибо воздух весной был холоден, и дым не покидал земли. Мужчины и женщины слушали и — видела я — запоминали слова и находили их красивыми. Они уносили слова с собой, дальше.
Однажды молодой монах — с уже обритым лбом, весь увешанный священными реликвиями, — сел рядом со мной, пока я смешивала мазь для его обмороженных, распухших и покрасневших ног, и записал мои слова на выскобленном дочиста куска пергамента — почти так же быстро, как я говорила. Он был милым и немного всплакнул, пока я накладывала мазь. Позже я задумывалась — что стало с ним и с моими словами. Как они сохранились. Я до сих пор вижу следы пера, ложащиеся на страницу, точно чернильно-черные вороны, кружащие в вечернем небе. Слова, возвращающиеся в гнезда. Я помогла ему с обморожением, это, по меньшей мере, я могу сказать. А он, помню я, оставил мне немного бараньего жира, чтобы смазывать башмаки.
Тогда у меня уже были башмаки и полный кошель монет. У меня была репутация. Я двигалась с места на место по мере того, как шло время, — все ближе и ближе к морю. Я слышала во сне крики чаек, и когда наконец я договорилась о переправе и увидела, как берег отодвигается прочь, покачиваясь и уменьшаясь, как серые волны разбиваются о борт корабля зеленым и белым, — сердце мое воспряло, и лед в неи сдвинулся и помягчел, становясь теплым, как янтарь.

*
Еще больше времени потребовалось мне, чтобы найти Эадвульфа. Он жил у берега моря, один, в хижине, кое-как сколоченной из половины лодки. Соленая рыба сушилась на подпорках снаружи; водоросли были свалены в кучу около двери, чтобы затем удобрить ими его скудное поле зеленого, прибитого морем овса. Верхушки утесов вокруг золотились цветущим дроком, и воздух был полон медового запах вереска. Далеко внизу, на черных скалах у моря, бакланы расправляли крылья, просушивая их, и белые чайки покачивались на волнах.
Эадвульф не узнал меня — не сразу. Он был стар, и он сросся с морем — с солью и взглядом над белыми волнами к дальнему горизонту, к утесам из льда, что похожи на воду, превратившуюся в кость. Теперь я и сама видела подобные вещи. Я видела, как быстрые олуши пронизывают море, точно иглы, как тюлени носом подталкивают своих покрытых белой шерсткой детенышей к волнам. Я видела, как магниты поворачиваются к северу, и как плывут киты, похожие на острова в морской дымке, огромные, выдыхающие брызги.
Внутри хижины было темно, темно и тоскливо. Эадвульф пах старой плотью и рыбой. Его голос изменился; повернулся на север, точно магнит, и теперь он говорил, как моряк, ибо давно уже стал моряком. Он спросил, не прислали ли меня для того, чтобы я вылечила его; предупредил, что не сможет заплатить золотом.
— На самом деле я не болен ничем, — сказал он, — только старостью. Но от нее нет средства.
— Эадвульф, — сказала я. — Господин мой.
Тогда он увидел меня — посмотрел своим уверенным взглядом — и проклятье застряло у меня в горле. Мои волосы рассыпались, падая на его лицо черной занавесью.
Он улыбнулся и назвал меня по имени.
— Я любил море, — сказал он. — И ненавидел его, в холодные одинокие ночи. Но я любил тебя, моя милая. Первой я любил тебя.
— Ты был так добр ко мне, — сказала я, — так добр. Вначале.
Он поднял голову.
— Вначале? — сказал он. Это был вопрос. Он никогда даже не думал, поняла я, что он причинил мне хоть какое-то зло.
Проклятье билось о мои зубы, стремясь на волю. Я коснулась его старческой руки: тонкая кожа, пожелтевшая на костяшках, как старая кость. Море источило его, точно камень.
— Эадвульф, — сказала я, — слушай. Слышишь, как кричат чайки — снаружи, так близко?
Тогда он кивнул, и улыбнулся, и закрыл глаза. Он не открыл их больше. Я отдала его морю — позже, в тот день. Мне казалось, что это — не меньше, чем заслуживаем и он, и я.
Проклятье угнездилось в моем горле, впиваясь острыми зубами.

*
Думаю, он верил, что я была мертва.
Ибо он стал старым и седым, я же, как мое проклятие, была молода — или достаточно молода, чтобы с легкостью проносить свой опутанный проклятием костяной дом через годы.
Пока не истлеет каждое слово моего проклятия, сказала я — и что-то услышало. Или, возможно, в тот раз мои слова — единожды — имели собственную силу, там, в земляных покоях, где висел густой дым, и старые мертвые боги собирались на маленьких ножках под деревьями, глядя из вереска мерцающим золотом слепых глаз.
Знай я тогда то, что знаю сейчас, я осталась бы там, под дубовыми ветвями, питаясь хлебом из желудей и замачивая рябиновые ягоды в родниковой воде, где они сияли, точно алые драгоценные камни. Точно красные стеклянные бусины.
Его родичи в конце концов забыли бы о прегрешениях моего господина, и я могла бы прокрасться обратно, и собирать травы для смертей и рождений, и ютиться в углу зала, где когда-то я подносила золотые кубки для короля, и слушать, как люди поют под музыку арф о великой каменной башне моего господина и его щедрых дарах. Я могла бы поискать среди зарослей терновника на болоте и похоронить белые хрупкие кости старой Элгифу.
Или я могла бы уйти, чтобы найти народ своего отца; снова выучить их речь. Я могла бы предъявить свои права, как его дочь, и увидеть, как он ведет воинов против родичей моего мужа, проливая, наконец, кровь за кровь. Я могла бы пройти по залам, где когда-то пела моя полузабытая мать, и шептать свои старые разорванные песни в застывшем воздухе.
Но вместо этого я отпустила в мир свое проклятье и пожелала о вещах, что не произойдут никогда.
Теперь я выучила новые языки и видела новые земли. Я видела золотые палаты и ярко-голубые моря, и возжигала благовония перед чужими многоликими старыми богами.
Я рожала детей и видела, как они стареют.
Я совершала великие дела, забытая после, и некоторые из них записаны — под другими именами. Дурные дела я совершала тоже.
Я видела, где записано мое проклятье, и видела в годы после, как его слова разлетаются по миру, точно стая воронов, изгибаясь и изменяясь на недавно появившихся языках, на этом новом английском языке, с его длинными латинскими глаголами, его причудливыми французскими существительными.
Я любила других мужчин, и женщин тоже, и я плакала о них.

*
Теперь я знаю, что мои слова сгинут в пламени.
Архивы мира запылают один за другим, и библиотеки сгниют в поднявшихся теплых водах. И я знаю, что, когда это случится, когда старые, ужасающие и полные ужаса часы холодной войны сойдутся стрелками на полуночи, — я выкрашу свои черные волосы в золотистый блонд (у меня все приготовлено, можно не беспокоиться), и я накрашу глаза — тушь, подводка, все, что нужно. Черная краска. Я надену красное платье.
И я найду саму себя — признаюсь, пока что даже я не знаю, как именно — сидящей у маленького дымного костра, напротив остролицей молодой девушки — молодой по стандартам этого позднего времени — с дрожащим сердцем под затвердевшим от грязи платьем. Я скажу ей слова, которые уже знаю, и посею семена, что постепенно прорастут, взойдут медленно и поздно. Прорастут на берегу моря, на холодных утесах. Я постараюсь, знаю я, проявить доброту — крохотную, как огонек лучины во тьме. Это — то, что стоит сохранить, когда труды мужчин и женщин сдаются времени.
И я спрошу ее о единственном, что я забыла за долгие свои годы, за свои грехи. Я спрошу — я знаю — «скажи мне, как мое имя?»

@темы: почетный рейхсфотошопер, перевожу слова через дорогу

---

сорок тысяч лет человечество смотрит на звезды

Вообще я редко перевожу стихи, тем более — такой нестандартной формы. Но тут меня внезапно вштырило (спустя полтора года после того, как я это стихотворение увидел в первый раз), и я как-то за вечер сел и перевел. И да, это все еще выкладки с ЗФБ, потому что перевод я тогда отнес в команду женщин — ну а что, по тематике подходит же.
Оригинал: Planetarium, Adrienne Rich

Планетарий Адриенна Рич Думая о Каролине Гершель (1750—1848), астрономе, сестре Уильяма; и о других. Женщина в образе чудовища чудовище в образе женщины сколько же их в небесах женщина       «среди снегов окруженная часами и приборами или меряющая землю шестами» за свои 98 лет открывшая 8 комет та, что была под властью луны как и все мы воспаряющая в ночное небо на полированных линзах телескопа Целые галактики женщин несущих покаяние за своеволие холод меж ребрами в огромных пространствах       разума Око, глядящее           «с точностью и абсолютной уверенностью»           из безумных сетей Уранусборга                          встречающее Сверхновую как взрывается каждый импульс света исходя из ядра когда жизнь покидает нас           Тихо, шепчущий в финале           «Пусть жизнь моя не покажется тщетной» Мы видим то, что видим наблюдать — значит изменять свет, что стирает в пыль горы но оставляет человека в живых Сердцебиение пульсара сердце, бьющееся в моем теле Радиоимпульс, льющийся из созвездия Тельца           Я под обстрелом       но я стою я стояла всю свою жизнь прямо на пути целого залпа сигналов самый точно переданный и самый непереводимый язык во вселенной Я — галактика столь глубокая столь за- путанная что световая волна может потратить 15 лет чтобы пройти сквозь меня       И уже потратила       Я — инструмент в образе женщины в попытках преобразовать импульсы в изображения       во имя освобождения тела и восстановления разума

@темы: перевожу слова через дорогу

---

поплетушки

Если кто-то думал, что я не плету фенечки — я их еще плету. Просто медленно. Но таки очередной коврик донес к выкладке.
Название: Слово Истины
Форма: хэндмэйд, фенечка
Пейринг/Персонажи: символ Несущих Слово
Количество фотографий: 6 шт.
Примечание: надпись на фенечке: «Hear the Word of Truth and live forever, refuse it and die»

схема

@темы: феньки, сорок тысяч способов подохнуть

---

ЗФБ — Ваха, коллажи

Кажется, мне по итогам надо присваивать титул «личный мумрик Малкадора». Особенно смешно получилось с коллажем, потому что сел я вообще-то делать коллажи по ОТПшечкам... а случайно собрался вот этот. Не то чтобы я сильно возражал. Малкадору нужно больше любви, а то вечно его недооценивают.

Название: Тень Императора
Пейринг/Персонажи: Малкадор Сигиллит
Категория: джен
Рейтинг: G
Исходники: оф.арты, фото из сети
Размер: 600x670

Ну и, собственно, коллажи, которые с самого начала собирался донести. Рабочее название у сета было «девочка и космодесантник», но как-то оно недостаточно пафосно звучало (=
И да, теперь их пять штук — к выкладке я один не успевал, зато теперь допилил.

Название: Дева и рыцарь
Пейринг/Персонажи: Натаниэль Гарро/Эвфратия Киилер, Гарвель Локен/Мерсади Олитон, Кхарн/Лотара Саррин, Аргел Тал/Кирена Валантион, Яго Севатарион|Альтани
Категория: гет, джен
Рейтинг: G
Исходники: оф.арты, фото из сети
Размер: 600x600, 5 шт.

(открыть все)

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, почетный рейхсфотошопер