...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Вообще это должен был быть перевод в подарок товарищам Narindol и Chiora, которые в очередной раз родились в один и тот же день (=. Но как я есть человек-тормоз, то выкладываю слегка с запозданием. Но все равно подарок.
Рассказ выдран из сборника, которого как бы не существует в природе — ограниченный тираж продавался на каком-то ивенте, кажется, в феврале, и в сети лежат только кривенькие пдф-сканы. Причем сканы такого качества, что оказалось быстрее перепечатать лапками. В общем, это был путь превозмогания, как обычно в Вахе. Но зато ангелочки красивые и даже Сангвиний собственной персоной есть.
Название: Иные, лучшие ангелы
Оригинал: «Better Angels», Ian St.Martin
Размер: 5003 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Сангвиний, Кровавые Ангелы
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: Примарх, один из особо везучих ангелочков и много рассуждений об искусстве, философии легиона, разрушении и созидании; а также стеклянные скульптуры, присыпанные некоторым количеством пафоса.
Скачать: .docx
«Иные, лучшие ангелы»
Йен Ст.Мартин
Я не знаю, почему я был избран или как это произошло — знаю лишь, что это так.
Стараясь не шуметь, я ступаю по величественной мозаике, покрывающей весь пол коридора. Тогда я шагал медленней, в те первые дни вознесения, когда каждый вдох приносил новые грани понимания моей меняющейся плоти. Но это было даже к лучшему, ибо давало мне время впитать всё великолепие, окружающее меня.
Вдоль стен тянутся шедевры — картины маслом, фрески, работы из золота, — и каждый из них идеально сочетается со следующим, и каждый — еще невероятнее, чем предыдущий. Их замысел, уровень деталей — этого достаточно, чтобы по моей иссеченной шрамами коже пробегала дрожь. Каждая из этих работ заняла бы почетнейшее место на любом из миров, за исключением разве что Терры.
В следующем коридоре продолжается то же самое: бесподобные произведения искусства покрывают все поверхности, стены, пол и даже потолок. Я мог бы с легкостью забыть, где нахожусь, если бы не неумолчный глубокий гул сердца «Алой слезы».
Наконец, впереди видна цель моего пути. Высокие створки дверей украшены изящной резьбой и инкрустациями из жемчуга, рубинов и золота, изображающими ангельски прекрасную сцену. Перед ними стоят двое терминаторов из элитной гвардии легиона, неподвижные, будто статуи, — но при моем приближении сервомышцы их брони с рычанием оживают.
Ни слова не произнесено вслух, но от стен эхом отражается звон скрещенных мечей, преграждающих мне путь. Я откидываю капюшон простой алой рясы кандидата, открывая лицо, еще не до конца расставшееся с признаками принадлежности к человечеству. Мгновение терминаторы пристально разглядывают меня, и мой теперь усиленный слух различает едва уловимые щелчки — они говорят с тем, кто занимает покои за этими дверями.
С резким шелестом стали терминаторы опускают клинки и расступаются передо мной; двери медленно отворяются.
Несколько долгих секунд я стою на пороге, довольствуясь одним лишь взглядом на то, что открылось мне. Я ожидал увидеть просторный зал с высокими расписными потолками, заполненный бесценными работами несравненной красоты, вознесенными на постаменты или висящими в тихом гудении стазис-полей. Вместо этого я вижу самую обычную мастерскую, немногим отличающуюся от таких же комнат в любом городе на любой из планет растущего Империума Человечества. Но вовсе не это приковывает меня к месту.
В центре мастерской стоит он — исток возвышенной крови, что течет в моих венах. Подобному созданию место в галерее, в окружении прочих шедевров, но даже там он без усилий заставил бы их все казаться ничтожной подделкой. Его крылья чуть заметно вздрагивают — белые, белее чистейшего снега, — и он обращает ко мне благородное лицо, требующее верности или даже преклонения.
Мне приходится подавить едва ли не физический, всепоглощающий порыв — чтобы не рухнуть на колени в присутствии примарха, удержаться от слез при единственном взгляде на него.
Ибо он — Ангел.
— Здравствуй, сын мой, — говорит Сангвиний. — Я хотел бы увидеть твою работу.
Только теперь я обращаю внимание на обстановку мастерской. Здесь есть инструменты и верстаки, горн и печь для обжига, а также множество различных видов песка и истолченных минералов, которые, будучи соединены, могут творить чудеса.
Как и все неофиты, я пробовал себя в самых разных формах создания прекрасного — это входит в программу обучения легиона. Я писал сонеты и сочинял симфонии, рисовал портреты и сцены из истории Ваала, лепил из глины и высекал из камня героев прошлого. Но, как бывает с каждым из Кровавых Ангелов, лишь один вид искусства звал меня со всей силой и настойчивостью, и для меня таким искусством было стекло.
По правде говоря, этот материал приобрел для меня особое значение намного раньше. Воспоминания о прежней жизни, бывшей до легиона, истаивают с каждым днем, стремительно распадаясь, но иногда остаются отдельные осколки: образы, несдержанные чувства.
Я помню день, когда погибло мое племя — все до единого были убиты во время набега орды мутантов, терроризировавших луны Ваала до прибытия примарха. Я помню пламя, охватившее землю, превращающее песок в грязное, изломанное стекло. С помощью осколка этого стекла я и выжил, сумев отбиться и сбежать в бесконечные дюны отравленных радиацией пустошей, прежде чем мои теперешние владыки нашли меня.
— У тебя есть все необходимые материалы? — спрашивает Сангвиний, прерывая мои воспоминания.
— Да, господин, — я поспешно киваю. — Этого более чем достаточно.
— Что ж, тогда приступай, — Сангвиний указывает на горн и инструменты. — Работа ждет тебя. Считай, что меня вовсе нет здесь.
— Это невозможно, сир.
Примарх мягко улыбается.
Я подхожу к горну, подбираю сочетание песка и растертых в порошок осколков стекла и засыпаю их внутрь. Всё это быстро плавится в сильном жаре, стекая к основанию лужицей раскаленной жидкости.
Сделав вдох, я берусь за стеклодувную трубку — сделанная из железа, длиной она чуть превышает мой рост. Я погружаю трубку в горн, переворачивая и покручивая ее в руках, чтобы набрать порцию расплавленного стекла. Сейчас оно напоминает вязкий мед, и я поспешно принимаюсь придавать ему очертания, подогревая ручной горелкой, чтобы сохранить пластичность.
Проходят часы — я разогреваю и остужаю стекло, режу и изменяю, и наконец обжигаю в печи для керамики; моя работа завершена. Как только скульптура достаточно остывает, я вынимаю ее и ставлю на постамент перед моим примархом — он всё это время наблюдал за ее созданием в молчании. Я отступаю назад, склонив голову, и стягиваю жаропрочные перчатки, теперь ставшие ненужными.
Сангвиний опускает глаза и встречается взглядом с самим собой. Я изваял точное подобие лица примарха. Я воспроизвел каждую мельчайшую деталь, то и дело поглядывая на Ангела, чтобы убедиться в полном сходстве, и только цвет выдает различие. Стекло сияет чистейшей зеленью листвы, словно ограненный изумруд.
— Цвет, — замечает Сангвиний, оставляя лишь намек на вопрос.
— Почва Ваала, — отвечаю я. Богатая железом земля родного мира легиона, прославленная глубоким багровым цветом, в расплавленном стекле преобразилась в зеленый.
— Вы стали возрождением Ваала, — поясняю я. — Объединение племен, явление Императора — всё это было для нас преображением и истоком новой жизни, надеждой вернуть наш мир к тому, чем он был прежде.
Сангвиний вертит скульптуру в руках, прослеживая черты лица кончиками пальцев.
— Да, здесь видны умение, страсть, даже некий высший смысл. Но это — неудача в наиболее важном аспекте.
Неудача. Это слово, сорвавшееся с губ моего генетического отца, пронзает холодом — словно нож в спину.
— Я не понимаю, господин.
— Ты ошибся, — продолжает примарх, — в тот момент, когда решил создать нечто для меня, не пытаясь искать внутри себя самого. Ты предпочел льстить, а не вдохновлять. Художник должен создавать свои работы так, будто он — единственный, кто увидит их; они — осколки его собственной души, обретшие форму. Иначе он — всего лишь ремесленник, торговец, продающий свои поделки на рынке.
Я чувствую, как сердце проваливается куда-то вниз, как начинают дрожать руки. Подобное я ощутил, впервые отняв чужую жизнь, во время испытаний возвышения. Понимание, что я переступил порог, назад за который никогда не смогу вернуться, — но теперь это неудача.
— В следующей твоей работе, — говорит Сангвиний, опуская скульптуру на постамент и отходя прочь, не думая о ней больше, — я рассчитываю увидеть тебя самого — не меня.
Я поднимаю взгляд.
— Следующая работа, сир?
— Да, Иоиль, — примарх улыбается. — А теперь начинай заново.
С годами приходят изменения — меняется Империум и легион, меняются Кровавые Ангелы, вступающие в его ряды. Бесконечные войны Великого Крестового похода распространяют владычество Императора по всей галактике, и эти войны выиграны мечами Легионов. Новые шрамы отмечают золотой корпус «Алой слезы» и сыновей, проходящих по ее коридорам.
Сам я тоже несу свою долю шрамов, собрание рваных меток, пересекающих пост-человеческое тело — полученные в битвах, они постепенно заменяют те, что были оставлены ножами апотекариев. Война — смысл моего существования, причина, ради которой бьются мои сердца и вдыхают воздух легкие. Но, согласно замыслу моего отца, это — не единственный смысл.
Мастерская, как и всегда, остается для меня местом успокоения, убежищем, где я могу отвлечься от тренировок с оружием и искусства разрушения, где могу обратить мысли к иным свершениям. Моя рота без устали приводит к Согласию миры и звездные системы, и уже много недель у меня не было времени заняться скульптурой; теперь же я наслаждаюсь возможностью вновь ощутить на лице жар горна.
Но совсем скоро от спокойствия моего убежища не остается и следа.
Вытащив законченную работу из печи, я могу только сплюнуть от отвращения при виде перекосившейся скульптуры, еще не успевшей остыть. Качество материала оказалось недостаточным, и исходное сырье было смешано в неравных пропорциях. Изваянные мной углы и линии выглядят грубыми и неуклюжими, и движения моих щипцов, запечатлевшиеся на расплавленном стекле, лишены уверенности и изящества. Скульптура напоминает работу новичка или даже ребенка, а не воина легиона, который провел годы за постижением своего искусства.
Яростно зарычав, я швыряю скульптуру оземь, и она разлетается по палубе зазубренными осколками стекла. Дыхание с усилием вырывается между сжатых зубов. Я сжимаю кулаки: один — мозолистый и потемневший от сажи из печи, второй — пощелкивающее механическое подобие из черненого железа.
— В чем дело, сын мой?
Я вздрагиваю от неожиданности — полностью захваченный гневом, я даже не заметил ту непередаваемую перемену в воздухе, порожденную присутствием примарха, сверхъестественное сияние, которое неизменно сопровождает его. Обычно это истинный дар для вдохновения, но сейчас, стоя среди осколков своей уничтоженной работы, я чувствую только вину.
— Моя рука, отец, — поясняю я, пристыженный потерей самообладания. — С тех пор, как мы завершили очищение Адриантиса, с тех пор, как я потерял руку и эта машина заняла ее место, я не могу больше придавать форму стеклу. — Я поднимаю протез, и металлические пальцы с жужжанием распрямляются. — Кажется, будто я утратил способность чувствовать материал.
Примарх не сразу отвечает мне. Вместо этого он неспешно проходит по мастерской, и его огромные крылья колышутся в мягком ритме дыхания. Он на пару секунд останавливается возле всех моих работ, одаряя своим вниманием каждую скульптуру, сосуд или статую.
— Скажи мне, — наконец произносит Сангвиний, — что ты считаешь искусством, Иоиль? Что значит для тебя это слово?
Я обдумываю свой ответ.
— Искусство — это попытка отобразить те грани нашего разума и сердца, что не поддаются отображению, — говорю я. — Это зримое проявление эмоций.
— Я не спрашивал, что написано в текстах, — примарх негромко смеется. — Я спросил, что это значит для тебя, сын мой.
Я выжидающе смотрю на моего генетического отца.
— Мы многое дали тебе, — продолжает Сангвиний, — как и всем, кто возвысился и был принят в ряды моего легиона, но мы также и многое отняли. Цена, которую платят за становление одним из Адептус Астартес, высока, и многие из тех, кто марширует под знаменами моих братьев, отрекаются от уз своего рождения — некоторые даже с радостью. Но не все следы того, чем мы были прежде, следует приносить в жертву.
Он останавливается у скульптуры, созданной шесть лет назад, — одна из наиболее абстрактных работ, идея которой явилась ко мне в последние моменты битвы, где мы победили отвратительных зеленокожих ксеносов.
— Существуют начинания, — говорит Сангвиний, — могущие упрочить связь с расой, к которой ты прежде принадлежал, напоминающие о твоей цели и о красоте того, что мы защищаем. Именно поэтому каждый из братьев Девятого должен практиковаться в искусстве по своему выбору. Ибо хотя мы и пребудем силой разрушения, но нам не следует забывать и о нашей способности к созиданию.
Сангвиний подходит к моим сосудам с материалами, зачерпывает пригоршню мелкого песка и позволяет ему медленно просыпаться сквозь пальцы.
— Однажды наш крестовый поход будет окончен. Вся галактика станет владением моего отца, и наступит время, когда не будет больше нужды в разрушении, не будет причин проливать кровь. Что сделают тогда Легионы, Иоиль? Что станет с нами?
Я не в силах найти ответ, поскольку — по правде говоря — никогда не задумывался о подобном будущем для себя. За время, проведенное в рядах легиона, я усвоил одно: основание нового Империума будет построено на жизнях Легионов Астартес, камни этого великого здания будут скреплены нашей добровольно пролитой кровью. Это славный конец, и это — единственная возможность, о которой я когда-либо думал.
— Будем ли мы отброшены прочь? — продолжает Сангвиний, вновь обходя мастерскую. — Сочтут ли нас всего лишь реликтами прошлых варварских эпох, меньшим злом, необходимым для достижения великой цели? Или же мы можем стать чем-то большим? Робаут делает из своих сыновей политиков и государственных мужей, Магнус Красный воспитал легион мыслителей, философов и целителей. С помощью искусства, запечатлевая и преображая чудеса нашей вселенной и создавая произведения, соединяющие нас с этой красотой и усиливающие ее, мои Кровавые Ангелы докажут моему отцу, что мы — больше, чем просто машины убийства. Что и для нас может найтись место, когда Его завоевания будут окончены. Но для этого мы должны совершить триумф духа.
— Духа? — переспрашиваю я. Хотя легион и сохранил остатки мистических верований Ваала, мы всегда следовали за нашим примархом в его верности Имперским Истинам. — Вы верите в подобное?
Сангвиний колеблется.
— Я верю в моего отца, — наконец говорит он. — Но также я доверяю и тому, что видел в своем собственном разуме.
За его словами скрыто нечто большее, но прежде чем я успеваю спросить об этом, он указывает на мою новую руку.
— Ты не первый, кому довелось столкнуться с трудностями на пути постижения своего искусства, сын мой. И ты, могу заверить, не будешь последним. В нашем легионе многие из моих сыновей получили ужасающие увечья на службе моему отцу. Но всё же каждый из них по-прежнему берет кисть, перо или резец. Да что там, даже достопочтенный Иофиал в своем саркофаге продолжает без устали работать по мрамору.
Думая про Иофиала, ярче всего я помню, как его осадный молот разносит в крошку ворота города.
— Неужели, мой господин?
Сангвиний усмехается:
— Попробуй его останови. Твоя способность к искусству, как ты его видишь, не более привязана к плоти, чем у него. Это — внутри тебя, Иоиль, и всё, что требуется для ее проявления — верить, что можешь это сделать.
Я опускаю голову, получив заслуженный упрек, но всё же я благодарен примарху за его слова.
— Итак, — говорит Сангвиний, — ты по-прежнему полагаешь, что искусство создается только лишь руками?
— Нет, отец.
— Хорошо. А теперь бери инструменты — и начинай заново.
Я иду по коридорам «Завета Ваала» — нового флагмана легиона — оповещая каждым лязгающим шагом, каждым звуком и запахом: это — памятник всему, что мы потеряли.
Здесь красота почти не предстает взгляду. Стены — голая пласталь и ребристый адамантий, суровая функциональность имперских кораблей, созданная без всяких мыслей об эстетике. Через равные промежутки попадаются гербы или скульптуры, порой фрески украшают потолок над перекрестками, но эта скудость словно бы лишь подчеркивает холодную серость металлических костей корабля. Я вижу те же чувства, отраженные в моих боевых братьях. Последняя битва и те откровения, которые она принесла нам, отняли у нас красоту.
Мы — потерянное братство, бесцельно дрейфующее в бурных волнах варпа; и эти волны, как мы знаем теперь, обладают сознанием и злыми намерениями. Прежде даже идея предательства не появлялась в наших мыслях. Миры, сопротивляющиеся Согласию, были всего лишь непросвещенными — не изменниками. Но теперь это слово висит над нашими головами, точно призрак, не дающий нам покоя. Теперь твердая земля под ногами рассыпается, как зыбучий песок. То, что мы видели, эти новые грани реальности — которые, как мы верили, не могут существовать, — изменили тех из нас, кто смог выжить.
Я иду в мастерскую, которую устроил здесь вскоре после того, как взошел на борт корабля. Когда столь многое развеяно по ветру, каждый из нас цепляется за то, что может сохранить из утраченных теперь времен — прошло лишь несколько недель, но эта эпоха уже потеряна навсегда. Мы стремимся воссоздать красоту, даже если всё, что мы видим — только ад.
Мои инструменты сейчас намного проще, чем те, к которым я привык, и печь — меньше, но они выполняют свои функции, и большего я не требую. За работой я отпускаю свои мысли в свободный полет, научившись черпать вдохновение из того, что дремлет в моем подсознании. В этом подобии транса я лишь отдаленно чувствую жар и слышу звуки затвердевающего стекла, которое скручиваю и разглаживаю; так скульптура обретает форму.
Сангвиний приходит взглянуть на мою работу, как делал и раньше, хотя на борту «Завета» это случается впервые. Теперь он ступает иначе, хотя раны на его ногах уже давно полностью исцелились. Как и у его сыновей, не все шрамы моего отца можно увидеть взглядом. Некоторые из них выжжены глубоко в его разуме, и единственный намек на них — измученный взгляд, никогда полностью не покидающий его глаза после Сигнус Прайм.
Я вынимаю работу из горна, мои руки сами собой осторожно вращают трубку. Устанавливая ее в опору, я продолжаю вращение, пока выбираю из материалов невзрачную жестянку. Я открываю ее, стараясь не вдохнуть содержимое, и поднимаю над скульптурой. Пепел медленно сыплется вниз, точно темный снег, и серые хлопья сливаются с остывающим стеклом, уничтожая кристалльную прозрачность.
— Покажи мне, что ты видел, — говорит примарх, останавливаясь рядом со мной. — Что ты сделал?
Я отступаю на шаг, позволяя ему увидеть мою работу, и впервые осознанно гляжу на нее сам. Это существо — некая невозможная смесь змеи и лишенного кожи пса; оно поднимается из центра увядающего цветка и держит в черных зубах кровоточащее сердце. Я изучаю мельчайшие детали, переданные моими руками, очертания на пятнистой шкуре, отображенные с предельной точностью, — и узнаю пылающие руны, которые неизменно вижу в те редкие минуты, когда мне удается уснуть.
— Нет!
Я успеваю лишь моргнуть — трубки со стеклом уже нет в моих руках. Сангвиний толкает ее обратно в горн — так, будто ударяет копьем, разбивая скульптуру о почерневшие стенки. Напоследок она издает звук, похожий на надтреснутый колокол, звенящий в тесной комнате — и мне кажется, что эхо его звучит дольше, чем должно бы. Я смотрю, как последние осколки осыпаются с металла, быстро теряя форму и расплываясь лужицей расплавленного песка.
— Ты не должен был брать оттуда ничего, — едва не рычит Ангел, поворачиваясь ко мне. Я видел гнев моего отца много раз, в разгаре битвы, но никогда еще — так близко. Никогда еще этот гнев не был направлен на меня. — Ничего, — с нажимом повторяет он.
— Мы все забрали что-то оттуда, отец, — отвечаю я. — По своей воле или нет.
Сангвиний роняет стеклодувную трубку — она с лязгом падает на голый металл — и неверными шагами возвращается ко мне. Мы оба стоим в молчании, и мгновение тянется бесконечно — прежде чем я решаюсь заговорить снова.
— Когда мы покоряли цивилизации и предавали мечу целые миры, я искал нечто в этих руинах, в этих проблесках трагической красоты, чтобы поместить сюда, — я указываю на горн. — Некую идею, которую я создавал, в великом созидании Императора. Но что осталось у нас теперь? Что нам делать, когда всё — только пепел и остывшая кровь?
Примарх не отвечает — он слушает меня, храня молчание.
— Ты просил меня показать, что я вижу, отыскать искру, что объединит нас и принесет мир для всего человечества. Но теперь, — я сжимаю виски ладонями, — стоит мне закрыть глаза, я встречаю лишь кошмары. Я слышу в ушах голоса чудовищ, созданий, о которых мы и помыслить не могли, которых считали мифами и ложью, — но они живут, и дышат, и противостоят нам. Ты просил, чтобы я заглянул внутрь себя, но теперь я вижу лишь безумие, искаженное, растущее, будто опухоль, угрожающее затопить нас всех. Я видел, что мои братья делали на Сигнусе, что делал я сам, и с какой легкостью мы отринули наш здравый рассудок. Я больше не вижу искры, отец, — только уничтожение.
Мое тело движется само, без участия разума. Взмахом руки я опрокидываю сосуды с материалами, рассыпая на палубу истолченные минералы и песок. Горн отзывается стоном — я роняю его с гулким грохотом пушечного выстрела. Расплавленное стекло вытекает из него, как обжигающая кровь — такое же горячее, как моя собственная кровь, бешено стучащая в сердцах.
— Знал ли Он? — спрашиваю я, отдышавшись. — О варпе, о Сынах. О восстании Воителя. — Мой голос становится тише, и я поворачиваюсь, чтобы взглянуть моему отцу в глаза. — Почему Он не сказал нам?
— Я не знаю, сын мой, — просто отвечает примарх. Я вижу, что упоминание о Воителе причиняет ему боль сильнее, чем любой клинок, и чувствую эту боль, отраженную в моем собственном сердце. — Возможно, Он хотел защитить нас, найти некий способ избавить нас от этой тьмы, прежде чем она смогла бы извратить нас и наших родичей.
Ангел шагает вперед, и осторожная рука отводит меня от растекающегося жидкого стекла. Его ладонь задерживается на моем плече, и он смотрит на меня с неизменно благородным выражением лица, по-прежнему так легко вызывая мою немеркнущую преданность.
— Какими бы ни были Его причины для секретности, это больше не имеет значения, — говорит он с силой, которой я не слышал от него, кажется, целую вечность. — Путь перед нами — ясен и четок. Человечеству противостоит враг, невиданный прежде, но не бывает тени без света, что расточает ее. Мы встанем против того, что обитает в Море Душ — чем бы это ни было — и тех, кто подчинил это своим прихотям. И мы уничтожим их.
Новая уверенность струится из каждого слова, лучами расходится от моего генетического отца. На миг Ангел выглядит тем примархом, какого я знал прежде, словно бы он отбросил темные призраки Сигнуса.
— Теперь мы знаем, какие последствия ждут нас, если мы падем. Как никогда прежде, мы должны понимать важность наших искусств созидания и разрушения: первое из них — символ всего прекрасного и истинного, которое мы должны до последнего вздоха защищать с помощью второго. Теперь — в особенности теперь — мы должны собрать свои силы, и каждый из нас начнет заново.
Тронный мир приближается. А с ним — и Осада, и Хорус. После Ультрамара, после второго Империума, который мы все поклялись отрицать, среди моих братьев царит мрачная решимость, пока наш флот вырывается из плена Гибельного Шторма. Мы понимаем, что нас ждет последнее, необратимое столкновение, и готовимся отплатить за предательство тем, кого когда-то звали братьями.
Девятый в долгу у Жиллимана, несмотря на все его заблуждения, — корабельные доки и искусные рабочие Ультрамара восстановили «Алую слезу», занимающую теперь свое полноправное место коронной драгоценности флота легиона. Без нее, возможно, нам никогда не удалось бы избежать Гибельного Шторма и достичь колыбели нашего вида вовремя, чтобы успеть встать рядом с Императором на защиту будущего человечества.
Всё еще кажется странным проходить по ее коридорам. Так много было потеряно, когда «Слеза» рухнула на Сигнус; уничтоженные или оскверненные бесценные работы не поддаются подсчету. Мы бросили все усилия на то, чтобы отвоевать ее, чтобы изгнать с флагмана все до единого следы порчи варпа. Но осквернение по-прежнему напоминало о себе, несмотря на все наши старания его уничтожить.
Я тоже участвовал в этом, вместе со своим отделением прочесывая каждый метр корабля — очищая его, выжигая всю скверну, которую только могли найти. А когда эта задача была окончена, я отставил в сторону свой талант к разрушению и принялся за работу, восстанавливая «Слезу» с помощью созидания.
Когда я прихожу в мастерскую, Сангвиний уже ждет меня, привычно обходя по кругу коллекцию, собранную за пять десятков лет, — от золотых дней Великого Крестового похода через тьму восстания Хоруса, до нынешних последних дней, когда Терра уже видна впереди. Он следит за тем, как я завершаю приготовления и приступаю к работе; бросает на меня взгляды, проходя между постаментами, пока я тружусь у горна. Он еще не облачен в свои непревзойденной работы доспехи, делающие его истинным воплощением ангела смерти из мифов человечества. Но этот час приближается с каждым ударом наших сердец.
Скульптура достигает той стадии, когда ее следует закалить в огне. Я закрываю печь для обжига, и на некоторое время мне нечем больше заняться.
— Почему я, отец?
Я не собирался спрашивать об этом, но всё же слова были произнесены. Я хранил этот вопрос с первого дня в этой мастерской, и каждый день с тех пор. Возможно, причина — в нависающих надо мной чудовищных переменах, в кровавой бойне, что ждет нас на Терре. Зловещее предчувствие: если я не спрошу сейчас, у меня может никогда больше не оказаться шанса.
— Что? — переспрашивает примарх, выступая вперед из-за постаментов, откуда наблюдал за моей работой.
Тогда я понимаю, что причина не имеет значения. Но я уже решился. Я наконец спросил моего отца.
— Почему я? Из всего твоего легиона — зачем тратить внимание именно здесь, все эти годы? Несомненно, среди нас найдутся более могучие воины, более искусные художники — лучшие Ангелы, чем я.
Сангвиний смотрит на меня, и по его глазам я понимаю — он ждал этого.
— Потому что ты — это все Кровавые Ангелы, Иоиль. Я наблюдал за тобой все эти годы, за путем, которым ты шел — и это был путь всего моего легиона. Ты поднимался и торжествовал, ты падал и становился от этого сильнее. Немногие в легионе воплощают его сильные стороны, его недостатки и мечты столь полно, как ты. И к тому же — больше, чем во многих моих сыновьях, — я вижу в тебе себя самого.
Как часто бывает со мной в его присутствии, я не могу найти слов, будто вовсе лишился речи. Да и что я могу сказать в ответ на подобное? Даже представить, что примарх ценит меня так высоко, — попросту за пределами моего воображения.
— А теперь давай взглянем, что ты создал.
— Она еще не закончена, — я неуверенно оглядываюсь на печь. — Еще нужно многое сделать, добавить все детали.
— Покажи мне, — повторяет Сангвиний, подталкивая меня к горну. Я извлекаю скульптуру, жду, пока она остынет хотя бы настолько, чтобы к ней можно было прикоснуться, и передаю ее примарху.
Это — Терра, но не та, что ждет нас впереди. Хотя никто — кроме, возможно, Императора — не знает истину в точности, я воспользовался свободой воображения и воссоздал Терру такой, какой она была прежде — до того, как человек обратил взор вверх и сделал первые неуверенные шаги к звездам. Это сфера глубокого, чистого синего цвета, означающего великие океаны, которые, как я читал, когда-то покрывали почти всю поверхность планеты. На ней видны очертания континентов, зеленые и золотые, с выступающими цепями высоких гор, где Император однажды построит Свой дворец.
Сангвиний поворачивает сферу в руках, впитывая каждую деталь.
— Если бы только ты мог видеть это в первый день, когда работал здесь при мне... — примарх улыбается. — Как далеко ты продвинулся, Иоиль.
— Но отец, — я качаю головой, видя только свои ошибки, — после стольких лет, невзирая на всё мое искусство, избежать изъянов всё же не удается. Я надеялся, что теперь, прежде чем мы доберемся до Терры, моя работа достигнет совершенства.
— Искусство не должно быть совершенным, — негромко произносит Сангвиний. — И никогда не было. Сама эта цель отрицает нашу человечность, обещание расти и развиваться с каждым новым днем. Некоторые верили, что совершенство в наших руках, что его можно достичь, — и посмотри, куда привел их этот путь.
— Без совершенства, — осознаю я, — нет предела тому, что мы можем достичь, и поэтому будущее всегда принадлежит лишь нам.
— Ты понимаешь, — Сангвиний кладет сферу обратно в горн.
— Когда всё это закончится, — говорю я, вновь берясь за инструменты. — Когда битвы Осады будут выиграны и Хорус побежден — мы начнем заново?
— Нет.
Это слово обращает меня в лед. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на Ангела — он стоит в дверном проеме, ведущем из мастерской. Я не уверен, что он имеет в виду, но в его голосе звучит непоколебимая убежденность.
— Нет, на этот раз ты научишься продолжать с тем, что у тебя есть, — говорит Сангвиний, и голос его полон тепла и печали. — Возможно, сын мой, что в итоге именно неоконченная работа — прекраснейшая из всех.
Рассказ выдран из сборника, которого как бы не существует в природе — ограниченный тираж продавался на каком-то ивенте, кажется, в феврале, и в сети лежат только кривенькие пдф-сканы. Причем сканы такого качества, что оказалось быстрее перепечатать лапками. В общем, это был путь превозмогания, как обычно в Вахе. Но зато ангелочки красивые и даже Сангвиний собственной персоной есть.
Название: Иные, лучшие ангелы
Оригинал: «Better Angels», Ian St.Martin
Размер: 5003 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Сангвиний, Кровавые Ангелы
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: Примарх, один из особо везучих ангелочков и много рассуждений об искусстве, философии легиона, разрушении и созидании; а также стеклянные скульптуры, присыпанные некоторым количеством пафоса.
Скачать: .docx
«Иные, лучшие ангелы»
Йен Ст.Мартин
Я не знаю, почему я был избран или как это произошло — знаю лишь, что это так.
Стараясь не шуметь, я ступаю по величественной мозаике, покрывающей весь пол коридора. Тогда я шагал медленней, в те первые дни вознесения, когда каждый вдох приносил новые грани понимания моей меняющейся плоти. Но это было даже к лучшему, ибо давало мне время впитать всё великолепие, окружающее меня.
Вдоль стен тянутся шедевры — картины маслом, фрески, работы из золота, — и каждый из них идеально сочетается со следующим, и каждый — еще невероятнее, чем предыдущий. Их замысел, уровень деталей — этого достаточно, чтобы по моей иссеченной шрамами коже пробегала дрожь. Каждая из этих работ заняла бы почетнейшее место на любом из миров, за исключением разве что Терры.
В следующем коридоре продолжается то же самое: бесподобные произведения искусства покрывают все поверхности, стены, пол и даже потолок. Я мог бы с легкостью забыть, где нахожусь, если бы не неумолчный глубокий гул сердца «Алой слезы».
Наконец, впереди видна цель моего пути. Высокие створки дверей украшены изящной резьбой и инкрустациями из жемчуга, рубинов и золота, изображающими ангельски прекрасную сцену. Перед ними стоят двое терминаторов из элитной гвардии легиона, неподвижные, будто статуи, — но при моем приближении сервомышцы их брони с рычанием оживают.
Ни слова не произнесено вслух, но от стен эхом отражается звон скрещенных мечей, преграждающих мне путь. Я откидываю капюшон простой алой рясы кандидата, открывая лицо, еще не до конца расставшееся с признаками принадлежности к человечеству. Мгновение терминаторы пристально разглядывают меня, и мой теперь усиленный слух различает едва уловимые щелчки — они говорят с тем, кто занимает покои за этими дверями.
С резким шелестом стали терминаторы опускают клинки и расступаются передо мной; двери медленно отворяются.
Несколько долгих секунд я стою на пороге, довольствуясь одним лишь взглядом на то, что открылось мне. Я ожидал увидеть просторный зал с высокими расписными потолками, заполненный бесценными работами несравненной красоты, вознесенными на постаменты или висящими в тихом гудении стазис-полей. Вместо этого я вижу самую обычную мастерскую, немногим отличающуюся от таких же комнат в любом городе на любой из планет растущего Империума Человечества. Но вовсе не это приковывает меня к месту.
В центре мастерской стоит он — исток возвышенной крови, что течет в моих венах. Подобному созданию место в галерее, в окружении прочих шедевров, но даже там он без усилий заставил бы их все казаться ничтожной подделкой. Его крылья чуть заметно вздрагивают — белые, белее чистейшего снега, — и он обращает ко мне благородное лицо, требующее верности или даже преклонения.
Мне приходится подавить едва ли не физический, всепоглощающий порыв — чтобы не рухнуть на колени в присутствии примарха, удержаться от слез при единственном взгляде на него.
Ибо он — Ангел.
— Здравствуй, сын мой, — говорит Сангвиний. — Я хотел бы увидеть твою работу.
Только теперь я обращаю внимание на обстановку мастерской. Здесь есть инструменты и верстаки, горн и печь для обжига, а также множество различных видов песка и истолченных минералов, которые, будучи соединены, могут творить чудеса.
Как и все неофиты, я пробовал себя в самых разных формах создания прекрасного — это входит в программу обучения легиона. Я писал сонеты и сочинял симфонии, рисовал портреты и сцены из истории Ваала, лепил из глины и высекал из камня героев прошлого. Но, как бывает с каждым из Кровавых Ангелов, лишь один вид искусства звал меня со всей силой и настойчивостью, и для меня таким искусством было стекло.
По правде говоря, этот материал приобрел для меня особое значение намного раньше. Воспоминания о прежней жизни, бывшей до легиона, истаивают с каждым днем, стремительно распадаясь, но иногда остаются отдельные осколки: образы, несдержанные чувства.
Я помню день, когда погибло мое племя — все до единого были убиты во время набега орды мутантов, терроризировавших луны Ваала до прибытия примарха. Я помню пламя, охватившее землю, превращающее песок в грязное, изломанное стекло. С помощью осколка этого стекла я и выжил, сумев отбиться и сбежать в бесконечные дюны отравленных радиацией пустошей, прежде чем мои теперешние владыки нашли меня.
— У тебя есть все необходимые материалы? — спрашивает Сангвиний, прерывая мои воспоминания.
— Да, господин, — я поспешно киваю. — Этого более чем достаточно.
— Что ж, тогда приступай, — Сангвиний указывает на горн и инструменты. — Работа ждет тебя. Считай, что меня вовсе нет здесь.
— Это невозможно, сир.
Примарх мягко улыбается.
Я подхожу к горну, подбираю сочетание песка и растертых в порошок осколков стекла и засыпаю их внутрь. Всё это быстро плавится в сильном жаре, стекая к основанию лужицей раскаленной жидкости.
Сделав вдох, я берусь за стеклодувную трубку — сделанная из железа, длиной она чуть превышает мой рост. Я погружаю трубку в горн, переворачивая и покручивая ее в руках, чтобы набрать порцию расплавленного стекла. Сейчас оно напоминает вязкий мед, и я поспешно принимаюсь придавать ему очертания, подогревая ручной горелкой, чтобы сохранить пластичность.
Проходят часы — я разогреваю и остужаю стекло, режу и изменяю, и наконец обжигаю в печи для керамики; моя работа завершена. Как только скульптура достаточно остывает, я вынимаю ее и ставлю на постамент перед моим примархом — он всё это время наблюдал за ее созданием в молчании. Я отступаю назад, склонив голову, и стягиваю жаропрочные перчатки, теперь ставшие ненужными.
Сангвиний опускает глаза и встречается взглядом с самим собой. Я изваял точное подобие лица примарха. Я воспроизвел каждую мельчайшую деталь, то и дело поглядывая на Ангела, чтобы убедиться в полном сходстве, и только цвет выдает различие. Стекло сияет чистейшей зеленью листвы, словно ограненный изумруд.
— Цвет, — замечает Сангвиний, оставляя лишь намек на вопрос.
— Почва Ваала, — отвечаю я. Богатая железом земля родного мира легиона, прославленная глубоким багровым цветом, в расплавленном стекле преобразилась в зеленый.
— Вы стали возрождением Ваала, — поясняю я. — Объединение племен, явление Императора — всё это было для нас преображением и истоком новой жизни, надеждой вернуть наш мир к тому, чем он был прежде.
Сангвиний вертит скульптуру в руках, прослеживая черты лица кончиками пальцев.
— Да, здесь видны умение, страсть, даже некий высший смысл. Но это — неудача в наиболее важном аспекте.
Неудача. Это слово, сорвавшееся с губ моего генетического отца, пронзает холодом — словно нож в спину.
— Я не понимаю, господин.
— Ты ошибся, — продолжает примарх, — в тот момент, когда решил создать нечто для меня, не пытаясь искать внутри себя самого. Ты предпочел льстить, а не вдохновлять. Художник должен создавать свои работы так, будто он — единственный, кто увидит их; они — осколки его собственной души, обретшие форму. Иначе он — всего лишь ремесленник, торговец, продающий свои поделки на рынке.
Я чувствую, как сердце проваливается куда-то вниз, как начинают дрожать руки. Подобное я ощутил, впервые отняв чужую жизнь, во время испытаний возвышения. Понимание, что я переступил порог, назад за который никогда не смогу вернуться, — но теперь это неудача.
— В следующей твоей работе, — говорит Сангвиний, опуская скульптуру на постамент и отходя прочь, не думая о ней больше, — я рассчитываю увидеть тебя самого — не меня.
Я поднимаю взгляд.
— Следующая работа, сир?
— Да, Иоиль, — примарх улыбается. — А теперь начинай заново.
***
С годами приходят изменения — меняется Империум и легион, меняются Кровавые Ангелы, вступающие в его ряды. Бесконечные войны Великого Крестового похода распространяют владычество Императора по всей галактике, и эти войны выиграны мечами Легионов. Новые шрамы отмечают золотой корпус «Алой слезы» и сыновей, проходящих по ее коридорам.
Сам я тоже несу свою долю шрамов, собрание рваных меток, пересекающих пост-человеческое тело — полученные в битвах, они постепенно заменяют те, что были оставлены ножами апотекариев. Война — смысл моего существования, причина, ради которой бьются мои сердца и вдыхают воздух легкие. Но, согласно замыслу моего отца, это — не единственный смысл.
Мастерская, как и всегда, остается для меня местом успокоения, убежищем, где я могу отвлечься от тренировок с оружием и искусства разрушения, где могу обратить мысли к иным свершениям. Моя рота без устали приводит к Согласию миры и звездные системы, и уже много недель у меня не было времени заняться скульптурой; теперь же я наслаждаюсь возможностью вновь ощутить на лице жар горна.
Но совсем скоро от спокойствия моего убежища не остается и следа.
Вытащив законченную работу из печи, я могу только сплюнуть от отвращения при виде перекосившейся скульптуры, еще не успевшей остыть. Качество материала оказалось недостаточным, и исходное сырье было смешано в неравных пропорциях. Изваянные мной углы и линии выглядят грубыми и неуклюжими, и движения моих щипцов, запечатлевшиеся на расплавленном стекле, лишены уверенности и изящества. Скульптура напоминает работу новичка или даже ребенка, а не воина легиона, который провел годы за постижением своего искусства.
Яростно зарычав, я швыряю скульптуру оземь, и она разлетается по палубе зазубренными осколками стекла. Дыхание с усилием вырывается между сжатых зубов. Я сжимаю кулаки: один — мозолистый и потемневший от сажи из печи, второй — пощелкивающее механическое подобие из черненого железа.
— В чем дело, сын мой?
Я вздрагиваю от неожиданности — полностью захваченный гневом, я даже не заметил ту непередаваемую перемену в воздухе, порожденную присутствием примарха, сверхъестественное сияние, которое неизменно сопровождает его. Обычно это истинный дар для вдохновения, но сейчас, стоя среди осколков своей уничтоженной работы, я чувствую только вину.
— Моя рука, отец, — поясняю я, пристыженный потерей самообладания. — С тех пор, как мы завершили очищение Адриантиса, с тех пор, как я потерял руку и эта машина заняла ее место, я не могу больше придавать форму стеклу. — Я поднимаю протез, и металлические пальцы с жужжанием распрямляются. — Кажется, будто я утратил способность чувствовать материал.
Примарх не сразу отвечает мне. Вместо этого он неспешно проходит по мастерской, и его огромные крылья колышутся в мягком ритме дыхания. Он на пару секунд останавливается возле всех моих работ, одаряя своим вниманием каждую скульптуру, сосуд или статую.
— Скажи мне, — наконец произносит Сангвиний, — что ты считаешь искусством, Иоиль? Что значит для тебя это слово?
Я обдумываю свой ответ.
— Искусство — это попытка отобразить те грани нашего разума и сердца, что не поддаются отображению, — говорю я. — Это зримое проявление эмоций.
— Я не спрашивал, что написано в текстах, — примарх негромко смеется. — Я спросил, что это значит для тебя, сын мой.
Я выжидающе смотрю на моего генетического отца.
— Мы многое дали тебе, — продолжает Сангвиний, — как и всем, кто возвысился и был принят в ряды моего легиона, но мы также и многое отняли. Цена, которую платят за становление одним из Адептус Астартес, высока, и многие из тех, кто марширует под знаменами моих братьев, отрекаются от уз своего рождения — некоторые даже с радостью. Но не все следы того, чем мы были прежде, следует приносить в жертву.
Он останавливается у скульптуры, созданной шесть лет назад, — одна из наиболее абстрактных работ, идея которой явилась ко мне в последние моменты битвы, где мы победили отвратительных зеленокожих ксеносов.
— Существуют начинания, — говорит Сангвиний, — могущие упрочить связь с расой, к которой ты прежде принадлежал, напоминающие о твоей цели и о красоте того, что мы защищаем. Именно поэтому каждый из братьев Девятого должен практиковаться в искусстве по своему выбору. Ибо хотя мы и пребудем силой разрушения, но нам не следует забывать и о нашей способности к созиданию.
Сангвиний подходит к моим сосудам с материалами, зачерпывает пригоршню мелкого песка и позволяет ему медленно просыпаться сквозь пальцы.
— Однажды наш крестовый поход будет окончен. Вся галактика станет владением моего отца, и наступит время, когда не будет больше нужды в разрушении, не будет причин проливать кровь. Что сделают тогда Легионы, Иоиль? Что станет с нами?
Я не в силах найти ответ, поскольку — по правде говоря — никогда не задумывался о подобном будущем для себя. За время, проведенное в рядах легиона, я усвоил одно: основание нового Империума будет построено на жизнях Легионов Астартес, камни этого великого здания будут скреплены нашей добровольно пролитой кровью. Это славный конец, и это — единственная возможность, о которой я когда-либо думал.
— Будем ли мы отброшены прочь? — продолжает Сангвиний, вновь обходя мастерскую. — Сочтут ли нас всего лишь реликтами прошлых варварских эпох, меньшим злом, необходимым для достижения великой цели? Или же мы можем стать чем-то большим? Робаут делает из своих сыновей политиков и государственных мужей, Магнус Красный воспитал легион мыслителей, философов и целителей. С помощью искусства, запечатлевая и преображая чудеса нашей вселенной и создавая произведения, соединяющие нас с этой красотой и усиливающие ее, мои Кровавые Ангелы докажут моему отцу, что мы — больше, чем просто машины убийства. Что и для нас может найтись место, когда Его завоевания будут окончены. Но для этого мы должны совершить триумф духа.
— Духа? — переспрашиваю я. Хотя легион и сохранил остатки мистических верований Ваала, мы всегда следовали за нашим примархом в его верности Имперским Истинам. — Вы верите в подобное?
Сангвиний колеблется.
— Я верю в моего отца, — наконец говорит он. — Но также я доверяю и тому, что видел в своем собственном разуме.
За его словами скрыто нечто большее, но прежде чем я успеваю спросить об этом, он указывает на мою новую руку.
— Ты не первый, кому довелось столкнуться с трудностями на пути постижения своего искусства, сын мой. И ты, могу заверить, не будешь последним. В нашем легионе многие из моих сыновей получили ужасающие увечья на службе моему отцу. Но всё же каждый из них по-прежнему берет кисть, перо или резец. Да что там, даже достопочтенный Иофиал в своем саркофаге продолжает без устали работать по мрамору.
Думая про Иофиала, ярче всего я помню, как его осадный молот разносит в крошку ворота города.
— Неужели, мой господин?
Сангвиний усмехается:
— Попробуй его останови. Твоя способность к искусству, как ты его видишь, не более привязана к плоти, чем у него. Это — внутри тебя, Иоиль, и всё, что требуется для ее проявления — верить, что можешь это сделать.
Я опускаю голову, получив заслуженный упрек, но всё же я благодарен примарху за его слова.
— Итак, — говорит Сангвиний, — ты по-прежнему полагаешь, что искусство создается только лишь руками?
— Нет, отец.
— Хорошо. А теперь бери инструменты — и начинай заново.
***
Я иду по коридорам «Завета Ваала» — нового флагмана легиона — оповещая каждым лязгающим шагом, каждым звуком и запахом: это — памятник всему, что мы потеряли.
Здесь красота почти не предстает взгляду. Стены — голая пласталь и ребристый адамантий, суровая функциональность имперских кораблей, созданная без всяких мыслей об эстетике. Через равные промежутки попадаются гербы или скульптуры, порой фрески украшают потолок над перекрестками, но эта скудость словно бы лишь подчеркивает холодную серость металлических костей корабля. Я вижу те же чувства, отраженные в моих боевых братьях. Последняя битва и те откровения, которые она принесла нам, отняли у нас красоту.
Мы — потерянное братство, бесцельно дрейфующее в бурных волнах варпа; и эти волны, как мы знаем теперь, обладают сознанием и злыми намерениями. Прежде даже идея предательства не появлялась в наших мыслях. Миры, сопротивляющиеся Согласию, были всего лишь непросвещенными — не изменниками. Но теперь это слово висит над нашими головами, точно призрак, не дающий нам покоя. Теперь твердая земля под ногами рассыпается, как зыбучий песок. То, что мы видели, эти новые грани реальности — которые, как мы верили, не могут существовать, — изменили тех из нас, кто смог выжить.
Я иду в мастерскую, которую устроил здесь вскоре после того, как взошел на борт корабля. Когда столь многое развеяно по ветру, каждый из нас цепляется за то, что может сохранить из утраченных теперь времен — прошло лишь несколько недель, но эта эпоха уже потеряна навсегда. Мы стремимся воссоздать красоту, даже если всё, что мы видим — только ад.
Мои инструменты сейчас намного проще, чем те, к которым я привык, и печь — меньше, но они выполняют свои функции, и большего я не требую. За работой я отпускаю свои мысли в свободный полет, научившись черпать вдохновение из того, что дремлет в моем подсознании. В этом подобии транса я лишь отдаленно чувствую жар и слышу звуки затвердевающего стекла, которое скручиваю и разглаживаю; так скульптура обретает форму.
Сангвиний приходит взглянуть на мою работу, как делал и раньше, хотя на борту «Завета» это случается впервые. Теперь он ступает иначе, хотя раны на его ногах уже давно полностью исцелились. Как и у его сыновей, не все шрамы моего отца можно увидеть взглядом. Некоторые из них выжжены глубоко в его разуме, и единственный намек на них — измученный взгляд, никогда полностью не покидающий его глаза после Сигнус Прайм.
Я вынимаю работу из горна, мои руки сами собой осторожно вращают трубку. Устанавливая ее в опору, я продолжаю вращение, пока выбираю из материалов невзрачную жестянку. Я открываю ее, стараясь не вдохнуть содержимое, и поднимаю над скульптурой. Пепел медленно сыплется вниз, точно темный снег, и серые хлопья сливаются с остывающим стеклом, уничтожая кристалльную прозрачность.
— Покажи мне, что ты видел, — говорит примарх, останавливаясь рядом со мной. — Что ты сделал?
Я отступаю на шаг, позволяя ему увидеть мою работу, и впервые осознанно гляжу на нее сам. Это существо — некая невозможная смесь змеи и лишенного кожи пса; оно поднимается из центра увядающего цветка и держит в черных зубах кровоточащее сердце. Я изучаю мельчайшие детали, переданные моими руками, очертания на пятнистой шкуре, отображенные с предельной точностью, — и узнаю пылающие руны, которые неизменно вижу в те редкие минуты, когда мне удается уснуть.
— Нет!
Я успеваю лишь моргнуть — трубки со стеклом уже нет в моих руках. Сангвиний толкает ее обратно в горн — так, будто ударяет копьем, разбивая скульптуру о почерневшие стенки. Напоследок она издает звук, похожий на надтреснутый колокол, звенящий в тесной комнате — и мне кажется, что эхо его звучит дольше, чем должно бы. Я смотрю, как последние осколки осыпаются с металла, быстро теряя форму и расплываясь лужицей расплавленного песка.
— Ты не должен был брать оттуда ничего, — едва не рычит Ангел, поворачиваясь ко мне. Я видел гнев моего отца много раз, в разгаре битвы, но никогда еще — так близко. Никогда еще этот гнев не был направлен на меня. — Ничего, — с нажимом повторяет он.
— Мы все забрали что-то оттуда, отец, — отвечаю я. — По своей воле или нет.
Сангвиний роняет стеклодувную трубку — она с лязгом падает на голый металл — и неверными шагами возвращается ко мне. Мы оба стоим в молчании, и мгновение тянется бесконечно — прежде чем я решаюсь заговорить снова.
— Когда мы покоряли цивилизации и предавали мечу целые миры, я искал нечто в этих руинах, в этих проблесках трагической красоты, чтобы поместить сюда, — я указываю на горн. — Некую идею, которую я создавал, в великом созидании Императора. Но что осталось у нас теперь? Что нам делать, когда всё — только пепел и остывшая кровь?
Примарх не отвечает — он слушает меня, храня молчание.
— Ты просил меня показать, что я вижу, отыскать искру, что объединит нас и принесет мир для всего человечества. Но теперь, — я сжимаю виски ладонями, — стоит мне закрыть глаза, я встречаю лишь кошмары. Я слышу в ушах голоса чудовищ, созданий, о которых мы и помыслить не могли, которых считали мифами и ложью, — но они живут, и дышат, и противостоят нам. Ты просил, чтобы я заглянул внутрь себя, но теперь я вижу лишь безумие, искаженное, растущее, будто опухоль, угрожающее затопить нас всех. Я видел, что мои братья делали на Сигнусе, что делал я сам, и с какой легкостью мы отринули наш здравый рассудок. Я больше не вижу искры, отец, — только уничтожение.
Мое тело движется само, без участия разума. Взмахом руки я опрокидываю сосуды с материалами, рассыпая на палубу истолченные минералы и песок. Горн отзывается стоном — я роняю его с гулким грохотом пушечного выстрела. Расплавленное стекло вытекает из него, как обжигающая кровь — такое же горячее, как моя собственная кровь, бешено стучащая в сердцах.
— Знал ли Он? — спрашиваю я, отдышавшись. — О варпе, о Сынах. О восстании Воителя. — Мой голос становится тише, и я поворачиваюсь, чтобы взглянуть моему отцу в глаза. — Почему Он не сказал нам?
— Я не знаю, сын мой, — просто отвечает примарх. Я вижу, что упоминание о Воителе причиняет ему боль сильнее, чем любой клинок, и чувствую эту боль, отраженную в моем собственном сердце. — Возможно, Он хотел защитить нас, найти некий способ избавить нас от этой тьмы, прежде чем она смогла бы извратить нас и наших родичей.
Ангел шагает вперед, и осторожная рука отводит меня от растекающегося жидкого стекла. Его ладонь задерживается на моем плече, и он смотрит на меня с неизменно благородным выражением лица, по-прежнему так легко вызывая мою немеркнущую преданность.
— Какими бы ни были Его причины для секретности, это больше не имеет значения, — говорит он с силой, которой я не слышал от него, кажется, целую вечность. — Путь перед нами — ясен и четок. Человечеству противостоит враг, невиданный прежде, но не бывает тени без света, что расточает ее. Мы встанем против того, что обитает в Море Душ — чем бы это ни было — и тех, кто подчинил это своим прихотям. И мы уничтожим их.
Новая уверенность струится из каждого слова, лучами расходится от моего генетического отца. На миг Ангел выглядит тем примархом, какого я знал прежде, словно бы он отбросил темные призраки Сигнуса.
— Теперь мы знаем, какие последствия ждут нас, если мы падем. Как никогда прежде, мы должны понимать важность наших искусств созидания и разрушения: первое из них — символ всего прекрасного и истинного, которое мы должны до последнего вздоха защищать с помощью второго. Теперь — в особенности теперь — мы должны собрать свои силы, и каждый из нас начнет заново.
***
Тронный мир приближается. А с ним — и Осада, и Хорус. После Ультрамара, после второго Империума, который мы все поклялись отрицать, среди моих братьев царит мрачная решимость, пока наш флот вырывается из плена Гибельного Шторма. Мы понимаем, что нас ждет последнее, необратимое столкновение, и готовимся отплатить за предательство тем, кого когда-то звали братьями.
Девятый в долгу у Жиллимана, несмотря на все его заблуждения, — корабельные доки и искусные рабочие Ультрамара восстановили «Алую слезу», занимающую теперь свое полноправное место коронной драгоценности флота легиона. Без нее, возможно, нам никогда не удалось бы избежать Гибельного Шторма и достичь колыбели нашего вида вовремя, чтобы успеть встать рядом с Императором на защиту будущего человечества.
Всё еще кажется странным проходить по ее коридорам. Так много было потеряно, когда «Слеза» рухнула на Сигнус; уничтоженные или оскверненные бесценные работы не поддаются подсчету. Мы бросили все усилия на то, чтобы отвоевать ее, чтобы изгнать с флагмана все до единого следы порчи варпа. Но осквернение по-прежнему напоминало о себе, несмотря на все наши старания его уничтожить.
Я тоже участвовал в этом, вместе со своим отделением прочесывая каждый метр корабля — очищая его, выжигая всю скверну, которую только могли найти. А когда эта задача была окончена, я отставил в сторону свой талант к разрушению и принялся за работу, восстанавливая «Слезу» с помощью созидания.
Когда я прихожу в мастерскую, Сангвиний уже ждет меня, привычно обходя по кругу коллекцию, собранную за пять десятков лет, — от золотых дней Великого Крестового похода через тьму восстания Хоруса, до нынешних последних дней, когда Терра уже видна впереди. Он следит за тем, как я завершаю приготовления и приступаю к работе; бросает на меня взгляды, проходя между постаментами, пока я тружусь у горна. Он еще не облачен в свои непревзойденной работы доспехи, делающие его истинным воплощением ангела смерти из мифов человечества. Но этот час приближается с каждым ударом наших сердец.
Скульптура достигает той стадии, когда ее следует закалить в огне. Я закрываю печь для обжига, и на некоторое время мне нечем больше заняться.
— Почему я, отец?
Я не собирался спрашивать об этом, но всё же слова были произнесены. Я хранил этот вопрос с первого дня в этой мастерской, и каждый день с тех пор. Возможно, причина — в нависающих надо мной чудовищных переменах, в кровавой бойне, что ждет нас на Терре. Зловещее предчувствие: если я не спрошу сейчас, у меня может никогда больше не оказаться шанса.
— Что? — переспрашивает примарх, выступая вперед из-за постаментов, откуда наблюдал за моей работой.
Тогда я понимаю, что причина не имеет значения. Но я уже решился. Я наконец спросил моего отца.
— Почему я? Из всего твоего легиона — зачем тратить внимание именно здесь, все эти годы? Несомненно, среди нас найдутся более могучие воины, более искусные художники — лучшие Ангелы, чем я.
Сангвиний смотрит на меня, и по его глазам я понимаю — он ждал этого.
— Потому что ты — это все Кровавые Ангелы, Иоиль. Я наблюдал за тобой все эти годы, за путем, которым ты шел — и это был путь всего моего легиона. Ты поднимался и торжествовал, ты падал и становился от этого сильнее. Немногие в легионе воплощают его сильные стороны, его недостатки и мечты столь полно, как ты. И к тому же — больше, чем во многих моих сыновьях, — я вижу в тебе себя самого.
Как часто бывает со мной в его присутствии, я не могу найти слов, будто вовсе лишился речи. Да и что я могу сказать в ответ на подобное? Даже представить, что примарх ценит меня так высоко, — попросту за пределами моего воображения.
— А теперь давай взглянем, что ты создал.
— Она еще не закончена, — я неуверенно оглядываюсь на печь. — Еще нужно многое сделать, добавить все детали.
— Покажи мне, — повторяет Сангвиний, подталкивая меня к горну. Я извлекаю скульптуру, жду, пока она остынет хотя бы настолько, чтобы к ней можно было прикоснуться, и передаю ее примарху.
Это — Терра, но не та, что ждет нас впереди. Хотя никто — кроме, возможно, Императора — не знает истину в точности, я воспользовался свободой воображения и воссоздал Терру такой, какой она была прежде — до того, как человек обратил взор вверх и сделал первые неуверенные шаги к звездам. Это сфера глубокого, чистого синего цвета, означающего великие океаны, которые, как я читал, когда-то покрывали почти всю поверхность планеты. На ней видны очертания континентов, зеленые и золотые, с выступающими цепями высоких гор, где Император однажды построит Свой дворец.
Сангвиний поворачивает сферу в руках, впитывая каждую деталь.
— Если бы только ты мог видеть это в первый день, когда работал здесь при мне... — примарх улыбается. — Как далеко ты продвинулся, Иоиль.
— Но отец, — я качаю головой, видя только свои ошибки, — после стольких лет, невзирая на всё мое искусство, избежать изъянов всё же не удается. Я надеялся, что теперь, прежде чем мы доберемся до Терры, моя работа достигнет совершенства.
— Искусство не должно быть совершенным, — негромко произносит Сангвиний. — И никогда не было. Сама эта цель отрицает нашу человечность, обещание расти и развиваться с каждым новым днем. Некоторые верили, что совершенство в наших руках, что его можно достичь, — и посмотри, куда привел их этот путь.
— Без совершенства, — осознаю я, — нет предела тому, что мы можем достичь, и поэтому будущее всегда принадлежит лишь нам.
— Ты понимаешь, — Сангвиний кладет сферу обратно в горн.
— Когда всё это закончится, — говорю я, вновь берясь за инструменты. — Когда битвы Осады будут выиграны и Хорус побежден — мы начнем заново?
— Нет.
Это слово обращает меня в лед. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на Ангела — он стоит в дверном проеме, ведущем из мастерской. Я не уверен, что он имеет в виду, но в его голосе звучит непоколебимая убежденность.
— Нет, на этот раз ты научишься продолжать с тем, что у тебя есть, — говорит Сангвиний, и голос его полон тепла и печали. — Возможно, сын мой, что в итоге именно неоконченная работа — прекраснейшая из всех.
@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу, ordo dialogous
-
-
05.11.2019 в 08:59-
-
05.11.2019 в 13:13Родилась слегка упоротая идея
-
-
05.11.2019 в 23:24А как бы отреагировал Сангвиний, если бы Иоиль изваял ему стеклянного мумрика?
Нормально, взял бы, похвалил и на полочку поставил. Мумрики — это всегда хорошо, к тому же форма мумрика максимально приближена к совершенству, хотя и не достигает его (=
-
-
14.11.2019 в 13:37