Коротко о погоде: холодно, ёпта!
Один-два градуса выше нуля утром — это как-то совсем не весна. Потом теплеет, но все равно. При этом как концепт холодная медленная весна мне нравится, в ней очень даже неплохо жить. Но холодно.
Местная флора, тем не менее, цветет — подозреваю, что из чистого упрямства. Местная фауна немного активизировалась — две вечера подряд наблюдал скачущего по лужайкам кролика (или это были два разных? они не представились). Теперь осталось только зафиксировать енота, и вообще все будет хорошо.
UPD: енот был зафиксирован на следующий вечер. Все и правда хорошо.

@темы: лытдыбр

---

...когда художник, который рисует идеальные портреты, рисует идеальный же портрет одного из любимейших персонажей — не перепостить невозможно.
Вот казалось бы, сколько в Вахе замечательных женщин (и я люблю их всех, что уж там), но Мерсади и ее история — совершенно отдельный пункт. Не знаю даже, почему так получается. Просто она моя.
И красивая же невозможно, ну как так жить вообще.

(by d1sarmon1a)

@темы: сорок тысяч способов подохнуть

---

цветуечков псто

Те самые магнолии, которые не так давно тут упоминались. И прочее всякое, тоже розовое.

@темы: фотофлуд

---

Ну что, летний ФБ-шный сезон считаем открытым. Команд всего две, но зато какие.
Похороните меня в дредноуте.

@темы: фандомное побоище

---

лытдыбр и всякое

Вчерашнее утро началось с того, что у нас образовался Лифт-Из-Ада. Адский лифт внешне ничем не отличался от обычного, но при эксплуатации издавал звук работающей промышленной дрели, причем через стену его было неплохо слышно. В воскресенье. В шесть утра. Кому и зачем понадобился лифт в это время суток — отдельный вопрос, но, в конце концов, мало ли каким демонам лень ходить по лестнице.
Лифт продолжал издавать звуки еще пару часов, и только после этого его наконец убили выключили. Кстати, я даже не знаю, отремонтировали ли — вчера вечером еще не работал.
Будь я чуть более эпическим персонажем, это можно было бы трактовать как знамение. Но увы.

*
Вчера же меня вштырило устроить, гм, «дань памяти»: ну то есть примерно в это время, в конце весны, три года назад я начал слушать аудиодрамы по Вахе. С них пошла привычка слушать всё, что там смогли начитать, но первый экспириенс незабываем. Настолько, что я до сих пор помню, каким автобусом ехал и куда дальше шел, и что меня растаращило так, что я не мог спокойно сидеть и слушать, несмотря на травмированную пару дней назад ногу. Аудиодрамка была про приключения товарища Гарро, конкретно про то, как он откапывал Локена на Исстване. Так что растаращ, конечно, совершенно понятен. И совершенно неизбежен.
В общем, переслушал я это дело еще разочек. Под тот же самый очень удачный автобусный маршрут — там как раз хватает времени.
Что я вам скажу. Три года прошло, а плющит не хуже. Даже если всё знать (хотя я и тогда-то знал, спойлеров мне успели насыпать). Есть вещи, которые не отпускают. Просто есть вещи.

@темы: лытдыбр, сорок тысяч способов подохнуть

---

these violent delights have violent ends

Иногда я смотрю кино. Нечасто, правда, но все-таки я это делаю. Иногда даже до сериалов руки доходят.
Короче. «Westworld» (он же «Мир Дикого запада» в локализации).
Это такое... меня расплющило просто в плющерицу. Прямо вот с заставки (можете ее посмотреть, там стремненько, но красиво). Расклад вроде бы достаточно простой: парк развлечений в декорациях вестерна, население — андроиды, с которыми можно делать что угодно, все равно починят и вернут в строй, люди — гости — предаются непотребствам разной степени извращенности, потому что с ними ничего плохого случиться не может... В общем, всё весело.
А дальше начинается интересное. Вопросы про искуственный разум, про обретение сознания, про «а что вообще здесь настоящее» и еще много всякого. Хитровыебнутыйзавернутый сюжет, который не буду спойлерить (но лично у меня мозг завязался пару раз в узелочек — это положительная характеристика, если что). Персонажи, которые живые, даже если у них внутри железки и микросхемы (а вот про «человечность» не скажу, потому что это не от той стенки гвоздь. Вообще, как мне кажется, одна из ошибок, которую герои сериала регулярно делают — начинают относиться к андроидам как к людям. А они — не люди. Это не значит, что они хуже или лучше — они просто другие. Другая форма жизни, и принципы функционирования у них немного отличаются, и лучше бы об этом не забывать, даже если ты с ними работаешь надцать лет подряд. Особенно если ты с ними работаешь. Но что-то меня занесло).
Визуальная сторона, опять же. Детальки, которые замечаешь, но не придаешь значения, а они потом встраиваются в паззл куда надо — очень много таких деталей, и за это отдельное большое мимими. Вообще концепты. Сочетание декораций-под-вестерн и высокотехнологичной начинки под этими декорациями — вот тут было просто you've got me.
А теперь я сижу и грустненько жду второй сезон. И очень надеюсь, что оно не испортится (=.

@темы: движущиеся картинки

---

тумбочка упорно подсовывает мне этот арт, не буду спорить с велением судьбы (=
И не то чтобы я сильно люблю Керза, но композиция пыщ. Даже ПЫЩЬ. Поэтому перепощу.

(by Jeff Porter)

@темы: сорок тысяч способов подохнуть

---

цветуечки

Весна же. Что-то там цветет.

Крокусы и другие формы жизни.

@темы: фотофлуд

---

Магнолии зацветают. Ну, теперь всё. Весна неизбежна.
(Всякое прочее тоже зацветает, конечно, но неизбежность знаменуют именно магнолии. Почему-то.)

@темы: лытдыбр

---

И о печальке. Выбрался прогуляться мимо любимого парка с яблонями и обнаружил, что яблоня там осталась ровно одна. Остальные спилили, потому что стройка. И вот вроде бы я не против новой линии метро (даром что строят ее уже четвертый, кажется, год)...
Но яблони жалко ужасно. Это те самые дички, которые цветут безумным сиреневым, а потом приносят много-много мелких яблочек — малосъедобных, но красивых. И я даже знаю, где есть еще минимум одна улица с такими же деревьями, и они пока вполне себе стоят. А печалька все равно печалька.

@темы: лытдыбр

---

спецобувь для калибровки

Покупал тут кроссовки (весна, тепло, надо в чем-то бегать, и буквально бегать тоже). Вроде бы ничего особенно, но: модель называется — внимание — Core Calibrations. Как вы понимаете, это был определяющий фактор.
Более того, они абсолютно каноничной раскраски — серые с синим.

Кто подумал о том же, о чем и я, поднимите руки (=

@темы: embrace eternity, смеющиеся грибы

---

дыбр

Как известно, в моей жизни происходит в основном ничего. Впрочем, в последнее время это чуть более насыщенное событиями ничего (=.

Например, у меня на этой неделе назначено аж целое одно собеседование. Фигня, конечно, но если учесть, что минимум всю зиму я просто лежал на дне и даже не шевелил плавниками, разве что жабрами подрагивал... Короче, факт некоторого приподнимания со дна — это уже прогресс. Вряд ли меня возьмут вот прямо работать с первой же попытки, но сам факт.
Вообще, наш social service centre — отличное место. Особенно для того, чтобы пинать себя в сторону общения с людьми, а то мне иногда кажется, что я разучился это делать напрочь. Практикуюсь вот. Нет, еще не совсем разучился. Хотя и стремно. Но я преодолеваю.

Кстати, про общение с людьми. Завел себе новый телефон — работающий, что важно. В смысле, теперь в меня можно звонить (смешно, но я года полтора ходил без всякой телефонной связи — ну все равно же никому не нужен, какая разница).
Устройство, конечно, формата «лопата» — но определенное удобство в этом есть. Читать книжки, например, вполне себе да. Опять же, счастье неразбитого экрана и возможность поставить на заставку виды Киркволла и прочую current obsession (=. Правда, в карман это чудо техники помещается едва на треть, поэтому в качестве плеера продолжаю использовать старый телефон. Even in death I still serve, как бы говорит он нам.
А еще там офигенно крутая камера. У нас по-прежнему весна как ее нет (в пятницу с утра вообще снег лежал), поэтому снимать нечего, но как только будет — завалю фоточками весь инстаграм. Бойтесь меня.

@темы: лытдыбр

---

На фикбучном баннере набежала красивая циферка, а я иногда тщеславен. Поэтому зафиксирую баннер и повешу сюда.
Нет, я не понимаю, откуда там две тысячи плюсиков и за что вообще их ставить. С другой стороны, ну накопилось за три года (=

@темы: links_in_the_chain

---

Что-то меня вштырило желанием делать тумблер-коллажи. Ну такие, типичные - шесть картинок, пачка ассоциаций, фильтрик сверху сомнительная художественная ценность. Причём почему-то хочется собирать их как иллюстрации к текстам.
Это я к чему. Кто хочет себе к какому-нибудь фику коллажик - обращайтесь. Ну, понятно, при условии, что я означенный фик читал/могу прочитать и понять, кто эти люди, и не захочу по прочтении немедленно это развидеть. Просто по персонажам тоже могу пособирать, кстати, хотя это не так интересно. (Да, я помню, что одно время ходил аналогичный флэшмоб, но про реальных юзеров, и его я бездарно провалил. Могу сказать только то, что с настоящими людьми гораздо сложнее - мне всегда кажется, что я их совсем не знаю и боюсь не угадать. С текстами/персонажами куда как проще.)
Короче, я ищу повод расчехлить фотошоп и в то же время не сильно напрягаться (=. Мои фандомы вы знаете. Пишите, заказывайте.

@темы: почетный рейхсфотошопер

---

опять драгонажечка

Для истории: прошел ДА-2 во второй раз, вот той рыжей мажеской мордой, которая тут разочек уже мелькала.
За храмовников, что характерно. Да, Хоук — маг, ну такая загогулина вышла (=. Обоснуй у него примерно следующий: это мой город, и я хочу навести в нем порядок, а для этого нужна власть. А власть тут, как ни крути — именно орден. Ну, командор ордена немного ебанулась, конечно, но это ведь поправимо. Можно ее и убрать потом. Кто же знал, что Мередит ебанулась настолько...
Финал, понятно, предсказуем. Посижу на троне Киркволла, ничего не имею против. И корона там красивая, чисто эстетически (=.

Технический момент: почему-то играть было неожиданно легко. То ли я привык к этой системе боевки, то ли магом реально проще — огневая мощь там все-таки убийственная, этого не отнять. Но, в общем, сложность я как поставил на hard, так почти и не снимал. Да, не очень достижение, но по сравнению с предыдущим разом — это серьезно прогресс.
Упороться, что ли, и перепройти моей первой Хоук еще разочек, но только на nightmare. История там сложилась настолько идеально, что других выборов и не придумать, но почему бы не посмотреть ее заново — в конце концов, книжки же я перечитываю по несколько раз.

@темы: city of chains and other places

---

про нолдорскую ФБ

Еще один плод коллективного упороса (=.
Как обычно, сперва мы догнались. Потом поняли, что это надо записать и оформить литературно. Потом решили, что в начитке будет веселее... Потом поняли, что на приличную обработку начитанного нет ни навыков, ни времени, и постучались в чатик соседней командочки. Что характерно, нашелся добрый человек, и я еще раз скажу спасибо (=
Короче, вот.

Название: Как Три Дома Нолдор на Фандомную битву ходили
Автор текста:  Chiora,  Grey Kite aka R.L.,  Альре Сноу
Начитка:  Chiora
Монтаж:  Шаманка Ингрид
Форма: аудиофик
Размер: драббл, 990 слов
Пейринг/Персонажи: семейство Финвэ и прочие нолдор
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: стеб, аллюзии на реальные обстоятельства
Краткое содержание: Всё в названии.

Как Три Дома Нолдор на Фандомную битву ходили

Скачать с Я.диска

Почитать текст

Всё началось с того, что в один из безмятежных светлых дней Валинора Мелькору стало скучно.
Где он подглядел идею Фандомной Битвы — осталось неизвестным. Возможно, во Тьме Внешней или где-то в недрах мыслей Илуватара (в конце концов, в черновиках Песни еще и не такое было). Как бы то ни было, Мелькор кратенько изложил эльфам суть и, удовлетворенно сложив руки, стал наблюдать, как в Благословенной земле стремительно становится весело. Не забыв, конечно, сделать вид, что он тут абсолютно ни при чем.
Надо заметить, что удачно пошло не со всеми эльфами. Ваньяр поглядели с высот просветления, обнаружили у себя полное отсутствие соревновательного духа и ушли обратно к подножию тронов Владык. Тэлери сначала всё понравилось, но потом они узнали значение слова «дедлайн», припомнили Великий Поход и в ужасе поняли, что дедлайны их народу не удаются. В эпических масштабах.
Но зато нолдор... Они всегда готовы были что-нибудь замутить.
Правда, концепция мероприятия в исполнении нолдор претерпела некоторые изменения.
— Фандомы? Да мы сами себе фандомы! — гордо заявил Феанор, и сыновья Финвэ решительно организовали три команды. Благо здесь-то с соревновательным духом было более чем хорошо.

— Почему капитан команды — наш отец, а оргработой занимаюсь я? — риторически вопрошал Маэдрос, воздев руки к небу.
— Потому что наш гениальный отец слишком увлечен очередным гениальным творением, — меланхолично отзывался Маглор, поднимая глаза от аллитерационной поэмы. Поэмой он собирался закрывать макси. — А замкэпа все равно ты.
— Я здесь что, самый рыжий?.. Ладно, это тоже риторический вопрос, — смирился Маэдрос. — Кстати, кто еще не привел шапки в соответствие с шаблонами — быстро исправили, выкладка послезавтра, если кто забыл!

Тем временем в штабе команды Третьего дома проблемы были несколько иными...
— Выкладка в следующий час смешения света, и где работы? — Галадриэль эмоционально потрясала свитком с расписанием. — У нас вообще что-нибудь есть?
— У нас есть эстель! — с просветленным видом сообщил Финрод. Капитаном команды был именно он, так как Финарфин самоустранился, не желая участвовать в потенциальном разжигании конфликта. — И немного черновиков. Но эстель все-таки гораздо больше.
— А есть ли у тебя, дорогой брат, эстель на то, что верстальщик не убьет тебя за принесенные в последний час работы?
— Я верю в милосердие Валар. И в то, что меня убьют не слишком мучительно.

— Так, оргминимум закрыт, оргмаксимум закрыт... — Финголфин сверился с табличкой. — Кстати, а с бартером у нас что?
— Нам не нужны чужие отзывы, — нахмурился Тургон, — мы гордый и независимый народ и сами знаем, чего мы стоим.
— А я с феанорингами уже договорился, — вставил Фингон.
— Вот ты и будешь к ним ходить!

Работы на народное обозрение выставляли прямо на площади, в режиме реального времени. Неспешно разгорался Тельперион, нормальные эльфы шли отдыхать... а нолдор смотрели и читали выкладки. До упора. До утра. Некоторые даже и до следующего вечера. Потому что голосовать, не обозрев как следует все работы, было нельзя.
Надо заметить, что все три дома — то есть, простите, команды — старались как могли, и работ было много. Нет, не так. МНОГО.

Феанор среди прочего написал на челлендж аналитику о проблемах эльфийского языкознания — которая оказалась двухтомником. Правда, второй том немного не успел, и пришлось выкладывать внеконкурсом, но читали все равно всё.
С визуалом чуть не случилась форменная катастрофа — Нэрданель в середине битвы разругалась с мужем и ушла из команды, и уговорить её не забирать работы удалось только чудом. Вернее — с огромными усилиями.
Зато рейтинг визуала неожиданно закрыли огромным гобеленом с видениями прошлого и будущего с рейтингом за кровищу и насилие. Соавтором значился анонимный доброжелатель — ходили слухи, будто причина в том, что из Чертогов Мандоса на ФБ не берут даже по кэпквоте.

Второй дом принципиально выкладывался в первые пять минут, потому что Репутация. Но дотянуть эту традицию до конца не удалось даже им. На рейтинговых миди Финголфин героически закрыл собой левел — после чего, как говорили, фактически сложил с себя обязанности кэпа. Эпические подвиги — такое дело. Нелегкое.

Выкладка арфингов всякий раз мистическим образом появлялась за пару часов до последнего дедлайна. Как именно это удавалось — Финрод не объяснял. Но в конце каждого дня выкладки выглядел так, как будто его погрызли.
Кто-то в команде неизменно писал про море, рисовал про море и приносил то поделки из ракушек, то украшения из жемчуга — оставалось только гадать, то ли в команду втихую всё-таки набрали кучу тэлери, то ли это просто жизнь в Альквалондэ так влияла на детей Финарфина, то ли Эарвен проявила истинный материнский героизм.

...— А давайте выставим Сильмарилли! — с энтузиазмом предложил кто-то из феанорингов.
— НЕТ, — отрезал Феанор.
— Ну... даже неважно, на какой квест, все равно все сразу за нас проголосуют!
— Я СКАЗАЛ НЕТ.

Для обсуждения хода соревнований был организован форум анонимной палантиросвязи «Битва изнутри». Обсуждения, правда, нередко скатывались в обсуждение личных качеств участников и сведение внебитвенных счётов — но это только оживляло обстановку.
Участники, как могли, пытались сохранять анонимность, отключая изображение в палантирах, закрывая лица плащами и стараясь изменить голос, но по манере вести споры вычислялись без труда.
Особенно бурные дискуссии кипели под выкладками Первого дома: время от времени туда набегали некие аноны, в которых подозревали младших арфингов, но достоверно пронзить не удавалось. В ответ обрушивались вариации «да вы просто завидуете» и сложные нецензурные конструкции (вот тут уже точно пронзали Карантира, ибо таким образом лингвистический талант отца проявлялся только у него).
А Мелькор, между тем, хрустел поджаренными семенами одного из растений Йаванны и забивал на модерацию, потихоньку надеясь, что анонимная буча перейдет в откровенный мордобой...

Но скандал случился только на оглашении результатов.
— То есть как — первое место у команды Второго дома? — возмущенно переспросил Феанор. — Сплошная накрутка результатов! Да ваши сторонники по два раза проголосовали! А Глорфинделя я там вообще три раза видел!
— Не накрутка, а спокойная и методичная работа, — Финголфин выглядел не менее возмущенным. — Как и подобает истинному наследнику короля нолдор.
Очень грустный Финвэ, в обязанности которого, как орга, входило объявление результатов, с тоской смотрел на сыновей. Феанор явно пытался развить в себе способность испепелять взглядом. И, кажется, вполне мог в этом преуспеть.
— Подсчет голосов был честным и независимым, — рискнул вставить дипломатичный Финарфин. — Даже Намо...
— Вот и оставайтесь со своим честным и независимым Намо! А я ухожу... — Феанор огляделся по сторонам. — На север. В Форменос.
— В изгнание? — осторожно уточнил Финвэ.
— Устраивать Зимнюю битву!

@темы: фандомное побоище

---

А кто человек-тормоз и забыл еще драбблик с ЗФБ? Правильно, это я.
Ничего особенного, но зато тут няшный Локен (=

Название: Считай, что это поединок
Оригинал: Treat it like a Duel, bluntblade; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 475 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Гарвель Локен, Морниваль
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G
Краткое содержание: Лунные Волки и торжественный прием. И бальные танцы. Да, серьезно.

«Считай, что это поединок. Только голову никому не оторви».
Локен поправил камзол и сделал шаг к своей партнерше по танцу, не прекращая наблюдать за Детьми Императора. Насколько он мог понять из их движений, танец представлял собой что-то вроде дробных ритмичных шагов. Он обратился за помощью к памяти о тренировках: тех, где следовало синхронизировать движения, а не предугадывать противника заранее. По крайней мере, здесь было легче просчитать следующие шаги, если следить за позами и напряжением мышц.
Абаддон и Таргост в этом всем участия не принимали, благодаря своему авторитету заняв места рядом с Хорусом. Увечья Малогарста превратили бы его попытку танцевать в жестокую шутку; Люк Сэдирэ вовремя успел отправиться проверять арсенал, а Йактон Круз попросту исчез, и никто даже не озаботился его искать. В итоге честь представлять свой легион рядом с Детьми Императора и офицерами Армии досталась остальному Морнивалю, да еще капитанам Мою и Марру.
Это, в общем, не слишком отличалось от вычурных дуэлей, в которых Локену приходилось участвовать, но даже когда он сумел подстроиться под движения танцоров вокруг, его не покидало чувство, что он делает это не совсем правильно. И что раздражало еще больше — он догадывался, почему.
Танец, как утверждало одно древнее изречение, был вертикальным выражением горизонтального процесса. Для воина, в чьем разуме не было места для этого... процесса, это представляло некоторые сложности. Все равно что техножрец попытался бы понять изысканные оттенки вкуса.
У смертных офицеров таких проблем не возникало. Отчасти, решил Локен, дело было еще и в том, что им-то не приходилось компенсировать разницу в росте и размерах. Его ладонь, лежащая на бедре танцующей с ним женщины, казалась опасно близко к каким-то непристойным действиям.
Рядом с ним Тибальт Марр обнаружил, что не представляет ответа на заданный ему вопрос.
— Что вы думаете о моём платье?
— Не знаю, с чем смог бы его сравнить, мадам.
Его партнерша приняла честный ответ за комплимент:
— Ну надо же! Воин и галантный кавалер.
Во всяком случае, у Марра хватило ума ее не поправлять:
— Я польщен вашими словами, мадам.
Но Локен заметил его встревоженный взгляд и с трудом подавил смешок.
Заиграла следующая мелодия, и танец сменился новым — живым и быстрым, вихрем кружащимся по залу. Торгаддон был в своей стихии, беспечно скользя по мраморному полу и порой приподнимая свою партнершу в воздух. Для Локена же это оказалось нелегкой задачей — постоянно следить за своими движениями, сохраняя при этом видимость непринужденности; и всё это время он чувствовал на себе полные веселья взгляды Киилер, Олитон и Каркази.
Он доблестно продержался до конца мелодии, со всей возможной вежливостью поблагодарил партнершу и отправился на поиски выпивки. Оставалось надеяться, что в запасах еще найдется фенрисийский эль.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу

---

Ну и, конечно, вастакские девочки. Куда же мы без них (=
Идею про «жен вождя» мы с соратниками придумали довольно давно, чуть ли не летом еще. Почему мы решили, что писать это должен я — не помню, если честно, но как-то так вышло. Потом, к зиме, я скурил собственно девочек, потом начал их писать и даже бодренько пошло... а потом случился некоторый кирдык и на текстовую выкладку я никак не успевал. Зато вот на спецквест натянули.
И хорошо все-таки, что дописали — кажется, текст удался. И девочки няшные. Это важно (=
Соавторы:  Chiora,  Grey Kite aka R.L.

Название: Жены высокого вождя
Размер: миди, 6939 слов
Пейринг/Персонажи: ОЖП (вастакские девочки), ОП-нолдор, Маэдрос
Категория: джен
Жанр: этнография повседневность, немного драмы, немного юмора
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: В знак заключения союза с вастаками предводителю нолдор подарили много дорогих подарков — в том числе и жен. С точки зрения законов степи всё в полном порядке, но вот обычаи эльфов такой ситуации не предусматривали...
Предупреждения: освобожденные женщины востока
Примечание: Персонажи-девочки являются несовершеннолетними по современным меркам, но по счастью, в сексуальные отношения нолдор вовлекать их не собираются.

— Ох, на кого ж мы тебя туда отпустим... — в очередной раз тоскливо протянула матушка.
Алтан вздохнула. За время сборов сетования матушки и тетушки о том, что «пропадет кровиночка наша в чужой земле» успели ей порядком надоесть. Но в Народе Сайги не принято было спорить со старшими, а Алтан была воспитанной девушкой.
— Не причитай, женщина, — одернул ее Эрдэн, тетушкин муж. — Ты ее будто хоронишь, а не замуж отдаешь.
— Да если бы кому из своих замуж... или хотя бы из соседнего племени, всяко люди, а не эти... нечисть белокожая.
— Не нечисть, а союзники, — сурово поправил отец. — И если твоя дочь оказалась среди тех, кто станет женами самого главного их вождя — так радоваться надо! Вот скажи мне, — он повернулся к Алтан, — радуешься ли ты, девица?
По правде говоря, она совсем не радовалась. Про странных высоких людей, правящих этими землями — сами себя они называли «нолдор» — рассказывали многое, и Алтан успела наслушаться от старших сестер, пока те белили ей лицо, подводили глаза, наряжали в роскошные одежды и заплетали косы. Сестры не столько причитали, сколько припоминали все возможные слухи. Говорили, что эти нолдор — все до единого демоны и колдуны. Что они умеют убивать словом и испепелять взглядом, умеют подчинять себе живое и неживое, что они не знают смерти, но заплатили за свое бессмертие страшным проклятием. Говорили даже, будто у них нет женщин и они не рождаются, а просто появляются сами собой из сгустившегося тумана — но это, скорее всего, было уже вранье; другие утверждали, что женщины у них все-таки есть, только их не отличить по виду от мужчин — такой уж странный народ. Еще говорили, что у самого главного их вождя — того самого, кому племя хотело в знак союза подарить новых жен, — одна рука целиком железная, но двигается в точности как живая, и что силы в той руке столько, что никому его в бою не одолеть. Многое рассказывали...
Алтан послушно кивнула — звякнули тяжелые подвески на висках — и ровным голосом ответила:
— Радуюсь. Как же я могу иначе.

***
Переговоры с вождями вастаков затянулись, но Маэдрос уже начинал привыкать к этой их неторопливой манере вести беседу. Что поделать, такие обычаи... Зато сегодня они окончательно заключили союз со степными племенами. Это было как нельзя более кстати — пошатнувшиеся границы следовало укрепить, а войско Первого дома, увы, не могло похвастаться многочисленностью... Нет, очень удачно вышло с этими смертными.
По обычаю, в завершение переговоров следовало обменяться подарками. Тут Маэдрос мог не напрягать свое не очень уверенное пока знание вастакского наречия (выучить его как следует за три предыдущих встречи он все-таки не успел) и произносить ритуальные фразы, не вслушиваясь в их содержание. Поэтому следующие слова застали его врасплох.
— ...в знак нерушимости нашего союза, — тут седовласый предводитель вастаков сделал знак кому-то, стоявшему у входа в шатер, — мы дарим тебе, о великий вождь высоких людей, для украшения твоего дома — троих юных девственниц, невинных, как лепесток цветка, и прекрасных, как утренняя заря...
Девы, которые по условному знаку вошли в шатер, выглядели... М-да. В первую очередь они выглядели очень, очень напуганными. Стояли в рядочек, сцепив руки перед собой, смотрели на нолдор широко раскрытыми глазами и боялись, кажется, даже вздохнуть лишний раз. Поначалу все трое и вовсе показались сестрами-близнецами — одинаковые черные косы до пояса, черные глаза, смуглая кожа, широкие скулы. Красота — понятие относительное, но вот насчет юности старый степняк не соврал, пусть даже у этого народа Маэдрос не приучился еще как следует различать возраст: всем троим девушкам минуло четырнадцать-пятнадцать весен, не больше.
Маглор незаметно толкнул его в бок — «Нэльо, не спи!» Неожиданность неожиданностью, а лицо держать надо.
— Благодарю за столь щедрый дар, — кажется, он забыл флексию, означающую вежливое обращение, но ни один из вастакских вождей и их приближенных не обратил на это внимания. — Надеюсь, что наши дары не менее достойны...
— Пусть вождь высоких людей не беспокоится. Мы же смеем лишь мечтать, чтобы дочерям нашего народа нашлось место среди твоих жен.
На смуглых лицах читалась твердая уверенность в том, что у «вождя высоких людей» непременно должны быть жены, и притом в множественном числе — целая армия, не иначе. Разубедить их вряд ли бы удалось, тем более немедленно, да и отказываться от подарка не годилось — это же вся дипломатия насмарку... Ладно, решил Маэдрос. Разберемся.

Отойдя от шатра, он еще раз окинул взглядом «подарок»:
— Жены, значит. Вот удружили так удружили. И что я теперь буду делать с этими... девочками?
— Ты только при наших новых союзниках такого не ляпни, — хмыкнул Маглор. — А то ведь, если не нравятся девочки, могут и мальчиков предложить.
— Это ты завидуешь, что ли, что тебе ни одной не досталось? Прости, брат, но великий вождь вождей здесь я.
— Думаю, они просто не рассчитывали, что мы явимся вдвоем. А то я бы тоже сейчас уезжал с дополнительным грузом.
— Тебе смешно, — вздохнул Маэдрос. — А мне теперь объяснять им, что у меня и одной-то жены нет, а еще три штуки и вовсе ни к чему... Они еще и боятся меня, похоже — видел, какие лица несчастные?
— Знаешь, дорогой брат, если бы мне надо было выходить за такое угребище, как ты, я бы тоже не радовался.
— Ну спасибо. Я всегда знал, что ты высоко меня ценишь.

***
Цэцэг не находила себе места от любопытства. Конечно, и страшновато тоже было — еще бы, когда будущий муж и повелитель из чужого народа, да к тому же, как говорили, и колдун, и не человек вовсе. Но интересно ведь на него посмотреть, представить, что ее ждет...
Слухи не обманули. Нолдор действительно пугали, а их вождь — больше всех.
Когда трое девушек вошли в шатер, где проводились переговоры, Цэцэг только взглянула на чужаков — да так и замерла, и хотела бы взгляд отвести, но никак не могла. Кто из них вождь — сразу было понятно. Высокий, выше даже всех своих сородичей — хоть они и сидели все, а все равно заметно, — и держался так, что в голову не придет спрашивать, кто здесь командует. Лицо белое, будто они и впрямь из тумана рождаются, волосы как медная проволока — таких вообще у людей не бывает, но хуже всего были глаза — огромные, светлые, будто прозрачные, и такие... «Если он сейчас на меня в упор посмотрит — я в обморок упаду», — подумала Цэцэг. Без всякого труда верилось, что в этом народе умеют сжигать взглядом. «Вот так, должно быть, не понравится одна из нас мужу на ложе, он зыркнет разок — и все, только кучку пепла потом подмести...»
А еще правая рука у него и правда была железной и блестела так же ярко, как кольчуги чужаков, но пальцы на ней послушно сгибались, и это точно было колдовство, как же иначе. Мелькнула глупая мысль — интересно, а что еще у него железное? ой мама... Цэцэг поспешно перевела взгляд, чувствуя, как приливает к щекам жаркая кровь.
Рядом с вождем сидел, похоже, его родич — что-то было в их лицах общее. У этого хотя бы волосы были человеческого цвета, черные, но зато лицо — бледное настолько, что впору за призрака принять. И такие же точно глаза, кошмарно-яркие, в которые смотреть никак невозможно, и не смотреть тоже нельзя...
Нет, уж лучше было снова уставиться на железную руку. Она, конечно, тоже жуткая, но надо ведь привыкать — от подарка великий вождь не отказался, так что теперь остается только не посрамить честь племени. В чем бы ни заключался ее долг как жены...
Задумавшись, Цэцэг пропустила мимо ушей окончание переговоров и очнулась только, когда соседка дернула ее за рукав — мол, идем, нам пора. Теперь пути назад уже точно не было.

***
Для жен и их приданного полагалась пестрая — настолько, что рябило в глазах, — повозочка. Шкатулка лакированная, не экипаж. И подаренные девочки в своих тяжелых одеждах (кольчуга на каждую — и то, наверно, легче будет!) сидели в ней, не шелохнувшись, как искусно сделанные фарфоровые куклы, а потом вастачки, собиравшие возок в дорогу, и вовсе завесили их сплошь вышитыми занавесками.
Маэдрос подозрительно покосился на диковинный экипаж — как бы не развалилось это сооружение на первой же кочке, — но придумывать что-то другое не было времени. Да и опять же — не нарушить бы этим какого-нибудь обычая.
Возница к экипажу не прилагался, и Таэрет — у нее лучше получалось понимать животных — неохотно перебросила товарищу повод собственного коня и подошла к паре низеньких мохноногих степных лошадок, запряженных в возок. Коротко покачала головой, гладя их по мордам.
— Лошадки пуганые, слушают плохо, да и упряжь дурная, но другой для них нет. Может, лорд Маэдрос, нам твоих... девочек взять на седла?
Маэдрос покачал головой.
— Не поймут. Придется тебе потерпеть, Таэрет. Справишься?
— Я-то справлюсь, — фыркнула она, устраиваясь там, где было место для возницы.
— Тогда поехали.
Он заметил, как передняя занавеска возка качнулась, и в щели показался черный блестящий глаз. Блеснула золотая подвеска с сердоликом, а чутким слухом он уловил быстрый шепот:
— Это же просто мальчик, да? Или и правда женщина?
— Тихо, Сэргэлэн, — шикнула другая, в щели мелькнула рука, задернувшая занавеску, — веди себя как подобает.
И стало тихо.

***
Крепость нолдор потрясала не меньше, чем они сами. Раньше Сэргэлэн даже представить не могла, что бывают такие огромные дома, да еще целиком из камня — будто все эти стены и башни выросли прямо из горы... А может, и правда выросли, сами собой за одну ночь, как в сказках. Может, это нолдорское колдовство.
— Здесь мы живем, — сказал господин, когда они подъехали к воротам. Ворота тоже были огромные — пришлось, чуть выглянув из возка, задирать голову, чтобы разглядеть венчавшие их восьмиконечные звезды. — И вы тоже будете здесь жить, — и добавил что-то еще на своем певучем наречии.
Его брат — они уже успели понять, что бледный, как призрак, нолдо приходился ему именно братом — ответил на том же языке, и оба рассмеялись. Надо же, подумала Сэргэлэн, а смеются они совсем как люди. Может, не так всё и плохо...
Тут они въехали во внутренний двор крепости, и мысли вылетели у нее из головы.
Во дворе было полно народу — самого разного, и люди были, обычные с виду, всё больше светловолосые, и нелюди с их невозможно-яркими глазами, и все были чем-то заняты или спешили куда-то — всё это сливалось в один пестрый, гудящий множеством голосов водоворот, и когда они, спешившись, наконец миновали двор и двинулись вглубь крепости, девушки смогли только облегченно выдохнуть.
Им выделили комнату — одну на троих, но довольно просторную. «Это что же, — мелькнуло в голове у Сэргэлэн, — они тут все в таких комнатах живут? Да здесь можно целую юрту поставить, если не очень большую...»
Господин сказал: «Ну, устраивайтесь пока» и ушел, закрыв за собой дверь.
Запирать, между прочим, не стал. Неужели это значит, что им разрешают свободно ходить, где угодно? Странные обычаи у этих нолдор... Но пока что всем троим не хотелось никуда идти, а хотелось только посидеть спокойно и перевести дух.
Сэргэлэн плюхнулась на кровать — мебель здесь тоже была непривычная, с высокими деревянными ножками, и она уже начала опасаться, что ночью с этой кровати точно упадет, — и обвела взглядом своих сестер по несчастью. Или счастью, это как посмотреть.
— Вы как думаете — что с нами дальше делать будут?
— Я вот думаю, — Цэцэг теребила кончик толстой косы, — кого из нас он первой... ну... к себе позовет?
— Вот всегда ты о чем-нибудь таком! — фыркнула Алтан. — А мне интересно, почему нас отдельно поселили и где остальные жены нашего господина? Я бы с ними познакомилась, расспросила бы, что тут да как...
— Мы же речи их не знаем, как с ними разговаривать? — Сэргэлэн вскочила — долго сидеть на месте она просто не умела — и направилась к тюкам с вещами девушек, сложенным в углу комнаты. — Давайте хоть платья полегче достанем, а то я уже взопрела вся.
— Язык у них не такой и сложный, — отмахнулась Алтан, — я, пока мы сюда ехали, с десяток слов уже запомнила.
— Да ну? А я их слушаю — точно птицы щебечут: красиво, да только непонятно ничего.
— Это потому что нелюди, и речь у них не для людей. Но мы привыкнем, наверное... Слушайте, а ведь нас, должно быть, к прочим женщинам не пускают потому, что надо убедиться — как бы мы порчу какую не занесли. Мы же чужие. Вот проведут обряды, и тогда уже...
— Какие обряды?
— А я почем знаю? У них здесь свое колдовство.

***
Хэлгар нашелся на заднем дворе, где готовили к отправке обоз на Амон Эреб. Уже увязывали телеги поверх плотной, пропитанной от дождя тканью, уже собирался самолично им отобранный конвой, выводили лошадей, позвякивала сбруя. Но он, задержавшись проверить снаряжение у всех, ещё и придирчиво заглядывал в каждый воз, всё ли собрали. Или — учитывая обстановку — не положили ли чего лишнего. Зерна, например, оставалось самим в обрез, а на Амон Эреб, в случае чего, могли обойтись и без хлеба — охотой и кореньями. Наконечников для стрел отковали, впрочем, достаточно, хотя после потери химладских кузниц и намечался недостаток.
Маэдрос окликнул Хэлгара, и тот махнул рукой: сейчас подойду. Подал знак накрывать воз, и быстро приблизился.
— Сам ты, надеюсь, с ними не собираешься? — спросил Маэдрос. — Ты, конечно, считаешь, что без присмотра они один меч сломают, а другой потеряют, но здесь ты мне всё-таки нужен больше.
— Ну, допустим, не всё так плохо... — Хэлгар пожал плечами, — но нет, никуда я не собираюсь. Лучше скажи мне, как там союз с вастаками?
— Заключили союз, — ответил Маэдрос. — Только вот хочешь верь, хочешь — нет, но они мне подарили трех прекрасных дев. В жены. Хотя для брака им еще рановато даже по меркам эдайн.
Зеленые глаза Хэлгара весело блеснули.
— Обязан ли я по долгу ближайшего друга твоего отца вместо него преподнести дары... хмм... невестам? — с деланной учтивостью спросил он.
— Для начала не забудь, пожалуйста, распорядиться о том, чтобы их кормили, — мрачно уточнил Маэдрос. — И найди мне какую-нибудь женщину — лучше, наверное, даже аданет, — чтобы приходила учить их говорить на синдарине, а заодно и показала бы им, где у нас что. Из того, что можно показывать, само собой.
— Обязательно женщину? Отчего вдруг?
— Постороннего мужчину они, пожалуй, к себе не подпустят и на полёт стрелы. А от меня и вовсе готовы спрятаться под кровать. Пусть поживут и привыкнут немного, а там можно и объяснить, какие у нас обычаи и чем отличаются от их собственных. Лассэ уже обещала наведаться к ним завтра с утра, осмотреть.
Хэлгар с серьезным видом кивнул, старательно скрывая улыбку.

***
С обрядами не пришлось долго ждать. На следующее утро к ним пришла женщина — тоже из нелюдского народа, белокожая, с длинной темной косой, строгим лицом и внимательным взглядом, — приказала девушкам взять чистую одежду и следовать за ней. Слова она выговаривала странно — отрывисто, с преувеличенной четкостью, а держалась так уверенно, что ослушаться ее никому из троих даже не пришло в голову.
— А знаете, кто это? — прошептала Сэргэлэн, пока они шли по коридорам. — Это же старшая жена, точно вам говорю.
— Откуда знаешь? — недоверчиво приподняла бровь Алтан.
— Мы же ее видели вчера. Когда она господина встречала. Помните, как она с ним говорила? Не может простая женщина так себя вести. Он ей руку на плечо положил, а она ему улыбалась в лицо, и в глаза прямо смотрела.
Цэцэг нахмурилась, припоминая:
— Ну да, это она... Ой. А мы и не поклонились ей, и не поприветствовали как положено...
— Ну, может, здесь так не заведено. Ничего же нам не сказали.
Вскоре они добрались до небольшой купальни, выложенной белым камнем. Из двери в противоположной стене тянуло теплым влажным воздухом.
— Так. Девы. Первое — меня зовут Тельпэлас, я... — тут женщина запнулась, произнесла что-то на своем наречии, очевидно, попыталась перевести и попросту махнула рукой. — Неважно. Как вас звать — я знаю, не тратим время. Второе — сейчас раздеваетесь и идете мыться, я вас здесь подожду. Чистое тоже оставьте здесь.
— А... госпожа, а зачем? — робко спросила Алтан.
— Так надо, — отрезала старшая жена.
Надо так надо, вздохнула про себя Сэргэлэн. Кто знает этих нолдор, может, так для обряда положено.
Проточная вода посреди крепости девушек не очень удивила — должны же здесь быть источники, ничего странного. Но даже в большой — человек на пять, не меньше — каменной чаше в полу вода эта неожиданно оказалась теплой, как раз для мытья, и было ее сколько угодно. Цэцэг поискала на полках в углу, но обычного горшочка с золой и жиром — чтобы сделать тело чистым — не находилось, и пришлось Алтан перебрать полки снова.
Нашлись приятно пахнущие твердые бруски, которые должны были оказаться тем же самым. Так что девушки не только окунулись и смыли с себя пот, но и, расчесавшись, вымыли волосы, а потом, распарившись в теплой воде, даже поленились заплетать снова косы — только обернули полотенцами.
Сэргэлэн, как часто бывало, управилась первой, и первой вышла.
Тельпэлас поманила её к себе рукой и девушка подчинилась. Госпожа старшая жена сняла ей с головы ткань и узким гребнем прочесала волосы, время от времени внимательно рассматривая пробор. Заставила развернуть полотенце и с тела, и, усадив на скамью, внимательно осмотрела Сэргэлэн всю, целиком, слегка нажимая крепкими пальцами на позвоночник и суставы.
Задержалась ладонью над ключицей, по которой брат когда-то нечаянно попал палкой — после того ему запретили учить её обращаться с мечом, и рука целую луну работала плохо. Сэргэлэн испугалась, что госпожа жена как-то разглядит это и ее забракует, но тут же ойкнула — по руке прошла боль, точно по жилам пустили пригоршню мелких иголок, которые вонзились все разом. Тэльпэлас удовлетворенно кивнула, и, как будто ничего не случилось, попросила ее открыть рот и осмотрела зубы — за это девушка была спокойна — были они, конечно, ровные и чистые, без пятен.
Но потом Тэльпэлас попросила ее раздвинуть ноги, и Сэргэлэн снова заволновалась — а вдруг как госпожа жена — случалось такое — захочет сама ее испортить, рукой, а мужу скажет, что так и было. И тогда...
— Не бойся, — сказала та, вроде как теплее, чем до сих пор, — я просто смотрю, нет ли на тебе чего-нибудь неправильного.
И правда не сделала ничего страшного — только, расправив складки, посмотрела внимательно, легко дотронулась пальцами пару раз и велела одеваться.
После Сэргэлэн она точно так же осмотрела Алтан, а за ней Цэцэг, которая возмутилась — не сомневается ли она, что они нетронутые.
— Не сомневаюсь, — Тэльпэлас снова улыбнулась. — Зачем бы мне? Так вот, девы. Мойтесь, когда захочется, но грязными здесь ходить не принято. Поэтому не реже, чем два раза в шесть дней. Мыться можете ходить сюда. Или лучше — следующая дверь, там купальня для эдайн. Для людей то есть. Для женщин — на западную сторону, восточная дверь — для мужчин. Если забудете, что — где, идете сюда, прямо, тут моемся мы. Свою комнату сами найдете, или проводить?
— Проводите, госпожа, — сказала Сэргэлэн, понимая, что в коридорах и углах она разобралась бы, а вот как идти вверх — ни за что не вспомнит.

***
Ближе к вечеру к ним в комнату пришла ещё одна женщина — обычная, с виду давно уже немолодая. Хотя светлокосая и длинноносая, как и многие здесь, но не из нелюдей, и то хорошо. Назвалась она — показав на себя — Россэнет. На предметы, слова для которых нужны каждый день, она тоже показывала, называя их. Вначале — в их комнате, затем — по всей почти крепости.
На то, чтобы осмотреть эту самую крепость, да ещё запомнить где что, у них ушел не один день. Их не будили по утрам, чтобы приставить к какой-нибудь работе — то ли не все обряды закончились, то ли духи этого места их пока еще не приняли...
А может, и правда великий вождь нолдор был так могуч, что мог позволить своим женам бездельничать днями напролет.
Комнаты господина оказались высоко в башне, и Цэцэг уж постаралась хорошенько запомнить, как туда идти. Не будет же Россэнет провожать ее каждый раз, когда господин позовет. А еще были двор и кухня, где они бывали не один раз, и швейные мастерские, и кузни-оружейные, и еще мастерские, где нолдор тоже что-то делали, но девушки не поняли из объяснений, что именно, — но туда Россэнет их не повела, а сама она наведаться не решилась...
Время шло.
Но господин их муж так ни разу и не пришел к ним, и даже не посылал никого, чтобы позвать одну из новых жен на ложе.

***
По переходам крепости Алтан старалась ступать неслышно, хоть и были они пусты. Света было маловато, поэтому она взяла с собой свечу и шла, тщетно стараясь не капать себе на руку и платье горячим воском.
Было это тяжело — дрожали руки и даже колени мелко тряслись. Старшим женам порой разрешалось приходить к мужу, если не позвал, но ей идти вот так — было не должно и неправильно.
Но разве не оскорбил их муж их родичей, забыв про своих новых жен на луну с лишним?
Плохо было и то, что самая красивая из них — Цэцэг — еще не научилась разговаривать вполовину так хорошо, как Алтан — как будто новые слова ей первые пять раз в одно ухо влетали, а в другое вылетали, и на шестой только оставались. Да она и сказала, что сразу в обморок упадет.
Алтан помедлила перед винтовой лестницей без перил, переводя дух — не свалиться бы со ступеней — и потихоньку пошла наверх, осторожно ставя ноги и придерживаясь рукой за стену.
Внезапно она подумала — бывает ведь, хотя и редко, такое, что кроме одной женщины мужчине другие и не нужны, и, может быть, сейчас с ним та госпожа, красивая и сильная, как дикая кобылица. Но если так — то железо должно быть повешено у дверей, чтобы отогнать людей и злых духов, могущих испортить зачинаемое дитя. А у такого сильного вождя — даже и ночная стража может быть на этот случай.
Не было — ни стражи, ни ножа у двери, и она робко постучала.
— Войди, — сказали из-за дверей, и она, собрав в кулак все оставшиеся силы, налегла на тяжелую створку.
Он сидел за огромным — ему по росту — столом, боком повернутым к окну и щедро освещенным пятью яркими колдовскими светильниками в высокой подставке. Повернулся к двери и чуть приподнял бровь — вроде как от удивления.
— Что тебе нужно? — спросил он — даже и не неприязненно, просто с интересом, а всё равно ей стало так страшно, что в глазах потемнело и комната качнулась перед глазами.
— Господин мой муж, — проговорила она, изо всех сил пытаясь ничего не перепутать в словах, стиснув свечу перед собой двумя руками — не уронить бы — и опустив глаза, только бы не смотреть на него прямо, да хорошей жене этого и не полагалось, — хочу я знать, чем мы тебя так прогневали, что до сих пор ты ни одну из нас не позвал согреть тебе постель.
Скрипнул по полу отодвинутый стул, и она услышала мягкие — по ковру — шаги.
«Убьет!» — мелькнуло в голове. Как есть пропала Алтан, ни за что — за дерзость и любопытство свое проклятущее.
— Подними глаза, — сказал он, и она подчинилась, а голову, чтобы посмотреть ему в глаза, всё равно пришлось чуть ли не запрокинуть. — Я вас обидел?
Серебристый взгляд теперь странным образом успокаивал — в нем не было гнева, только спокойствие, как в небе.
— Не может муж жену обидеть, — заговорила Алтан быстро, почти не подбирая слов. — Если что страшное даже сделает, то обида — ее роду, а не ей, а если сама виновата — то и вовсе никому. Но если муж жену женой из девы не сделал — Мать Степь гневается. Но ты ведь колдун, тебе и это не страшно.
Протянув руку, он вытянул из пальцев Алтан уже порядком истерзанную свечку. Задул ее и указал на второе кресло возле стола.
— Сядь, я тебе объясню.
Она послушно опустилась на край, сложив руки на коленях, а он сел на стул, опираясь о спинку локтем. Она посмотрела — и отвела взгляд, потому что правой руки ниже запястья у него, как оказалось, не было вовсе; а железная снималась, и была, должно быть, хитрым устройством, какие здесь водились.
— Твои родичи поторопились. Брать много жен — не наш обычай, — заговорил муж размеренно, чтобы она успевала понимать. — Среди нас у каждого мужчины может быть только одна жена, а у каждой женщины — только один муж, и женятся они, только если на это есть свободная воля обоих. Учтивым считается спросить отца и мать о согласии, но запретить или принудить не вправе даже они. Можно и не жениться, если не хочется. И замуж не выходить, если нет такого мужчины, которого бы ты хотела назвать мужем на всю жизнь. У меня жены вовсе нет.
— Это что же — ты нас просто так взял? Чтобы не обидеть? — Алтан на мгновение представила, что было бы с ними, если бы не взял, но думать об этом не хотелось. А вот о его словах, что жены у него нет... Не могло такого быть.
— Как это жены нет? — вырвалось у нее, и она прикрыла себе рот рукой, но поняла, что так не годится. — А та госпожа, которая к тебе во дворе подходила, а потом на нас порчу искала — она тебе не жена разве?
Он смотрел на нее, словно пытаясь понять, что она вообще такое имеет в виду, и Алтан испугалась, что всё-таки запуталась в словах чужой речи и сказала что-то совсем уже не то.
— Кто, Тельпэлас? — спросил он, наконец. — Она... целительница, лекарь, старшая среди целителей здесь. И не порчу она искала, а проверяла, здоровы ли вы. Она... подруга моего отца, я ее с детства знаю.
Алтан хотела было запротестовать, что больных бы племя ему просто не показало, не то что в жены отдавать, но другой вопрос выскочил из нее быстрее:
— Она — младшая жена твоего отца? Но ведь ты же говорил...
— У вас сказали бы, что она ему побратим, — остановил ее муж... нет, не муж, просто лорд. Маэдрос.
Как можно побрататься с женщиной, в голове снова не укладывалось, поэтому Алтан всё казалось, что есть тут какая-то неправда, о которой ей надо непременно догадаться.
— Она же молодая совсем, — сказала Алтан, — как она могла быть побратимом твоего отца, который давно умер? Или... — немедленно вспоминились все жуткие слухи, — вы и правда бессмертные?!
Должно быть, в голосе у нее прозвучал такой ужас, что у него даже углы губ дрогнули, точно он пытался сдержать улыбку.
— Правда, — сказал он коротко.
— А убить тебя можно? — ляпнула она, и оцепенела от невероятной дерзости своего вопроса. И это она — разумница Алтан, которая никогда не пускала слова впереди ума, а тут посмотри — весь разговор такой, что хоть в огонь от стыда бросайся.
— Можно, — кивнул он коротко.
— А дух — скитаться будет? — подозрительно спросила Алтан, вспоминая о проклятии, которое к бессмертию, по тем самым слухам, прилагалось.
— Нет, — сказал он, — уйдет за море на Запад, в чертоги мертвых.
Отвечал он коротко, словно ему не особенно хотелось об этом говорить.
Она приоткрыла рот — так ей неожиданно стало жаль бессмертных, лишенных возможности упасть в лоно Матери Степи и обновиться, как всё на свете обновляется. И этот дом призраков представился вдруг наполненным жуткой бархатной тьмой, которая шелестит там, внутри, множеством голосов.
— А если очень попросить?
— О чем — и кого? — он в упор посмотрел на нее своими странными глазами — вроде бы с интересом.
— Когда кто-то умирает, — сказала Алтан, — его отдают Матери Степи в утробу и кладут так, чтобы ей было удобнее снова его родить, и она его снова рождает. Любая женщина — Мать Степь. А если не сделать этого, то это очень страшно — дух не упокоится и будет мстить. Только если шаман — помогать будет, поэтому шаманов не хоронят, а оставляют птицам. Ну... еще если вождь... или смелый воин, то племя решает, достоин ли он уйти к Солнечному Вождю в орду, и тогда тело сожгут в погребальном костре, чтобы проводить дух на небо. Ты, наверное, воин всё-таки больше, чем шаман. А про Солнечного Вождя... древняя легенда, хочешь, расскажу?
Он кивнул, по-прежнему внимательно глядя на нее.
— Когда-то солнца не было, и всегда было темно, — начала Алтан, избавив свою речь от завываний, полагавшихся бы, если бы она рассказывала эту историю детям, — и в темноте бродили разные темные твари, очень страшные, и те, кого они съедали никогда не возвращался в лоно Матери Степи и не рождался вновь. И вот однажды Мать Степь посмотрела, что бедна детьми, и поняла, что еще немного времени пройдет, и ей некого станет родить, потому что никто не вернется.
Мать Степь не могла родить сразу Солнце, от нее ведь очень далеко до неба. Поэтому, когда жене одного вождя пришло время зачать и та порадовала Мать Степь обычными приношениями, Мать Степь призвала всю свою силу в ее лоно, и Солнечный Вождь родился как обычный человек. Только, рождаясь, страшно обжег свою мать, и та вскоре ушла в лоно Матери Степи. Наверное, родилась она потом заново и ходила по земле с тех пор еще множество раз, но о ней в этой сказке больше не будет слов.
А Солнечный Вождь вырос и начал биться с темными тварями, и стало рождаться больше детей у людей, и птиц, и рыб, и животных. Было по-прежнему темно, но стало уже не так страшно.
Алтан наклонила голову набок, готовая остановиться, но Маэдрос молчал, поигрывая письменным пером, и она двинулась дальше.
— Наступило время ему жениться, и он выбрал себе в жены прекрасную девушку из другого племени, с которым каждый год встречались на общих стойбищах. Она никому не была женой и не собиралась никому ею становиться, поэтому каждому, кто пытался свататься в ней, она давала задачу, которая была не по силам. Вождь-Солнце ей понравился. Но ей всё-таки не хотелось становиться даже ему женой, поэтому она велела ему принести к порогу ее юрты голову черного дракона.
Алтан снова сделала паузу. Здесь нужно было говорить на два голоса, передавать речи Госпожи Луны и остального племени, но она решила не испытывать терпение Маэдроса.
— Его друзья, конечно, отговаривали его — не стоило так рисковать собой ради женщины. И всё племя, хотя и провожало его в дорогу весело, как и подобает, всё-таки было в ужасе за свою судьбу. Дракон был большим и страшным, и никто до сих пор не решался ему бросить вызов, но Вождь-Солнце пообещал и должен был выполнить обещание. Он пришел в земли, где жил дракон, и они бились страшно и жестоко — реки выходили из берегов, и даже Мать Степь дрожала от ужаса за своего сына. И дракон был убит, но и Вождь-Солнце был так изранен, что упал на землю и умер. Было это в горах, всю эту землю отравила черная драконья кровь, и Мать Степь даже не смогла принять его в себя. Тогда она прокляла ту деву, которая заставила его дать обещание — чтобы и она вечно скиталась неприкаянно. Но когда тело Вождя умерло, его дух перестал быть спрятан и сжег мертвую плоть, а потом поднялся на небо вместе с дымом. Теперь он светит в вышине днем, берет в свою орду достойных, и они спускаются биться с темными тварями ночью, а его вечная невеста поднимается на небо вечером по его лучу, и следит за небесами, когда его там нет.
Поэтому-то тела воинов сжигают, чтобы они тоже поднялись на небо с дымом, а Мать Степь гневается, когда дева отказывается быть взятой мужем, или когда жена остается нетронутой. Даже если ее взяли только ради союза меж племенами.
Алтан внимательно посмотрела на него, и увидела, что он улыбается, прикрыв губы рукой, чтобы не было видно.
— И что ты думаешь с этим делать? Берут ли у вас мужей против воли?
— Н-нет, — запнулась Алтан, но тут же нашлась: — Жену можно подарить кому-нибудь из своих воинов, который... ну... достойный. Нужно сказать только: «Ты мне не жена, ты жена ему».
— Алтан, — сказал он убедительно — оказывается, помнил имя. — Для начала: до тех пор, как ты сама не захочешь, ты никому не жена, а кто ты мне — раз находишься под моей опекой и защитой — решай сама. До тех пор, пока ты не решишь выйти замуж, ты вольна выбирать. Химринг большой, и заниматься здесь можно многим. Что тебе по душе, тем и займись. Хочешь — иди к Тельпэлас в ученицы, хочешь — одежду шей, а можешь научиться любому другому ремеслу, какое выберешь.
Алтан опустила взгляд на стол, на листы бумаги, покрытые письменными знаками. До того, как ее выбрали в жены чужому вождю, она хотела стать сказительницей, но это ведь как-нибудь потом, в старости, когда дети вырастут, а муж... На том, куда должен деться муж, да еще так, чтобы никто ее больше не взял, она всегда спотыкалась мыслью. Сказительницами становились чаще вовсе древние старухи.
Письменные знаки притягивали ее взгляд.
И вовсе Маэдрос был не страшный. Странный — да, и большой, да и добрым его язык не поворачивался назвать. Но вот теперь заметил, куда она смотрит, и спросил:
— Интересно?
— А это только для вашей колдовской речи знаки, или нашу тоже так можно? — неожиданно для самой себя спросила она.
— Отчего же нет, — сказал он. — Хотя придется приспосабливать знаки, ваши слова ведь по-другому звучат... Хочешь научиться?
— Конечно! — дернулась Алтан, чуть ли не вскакивая с кресла. — Можно?
Он молча пододвинул к ней чистый лист бумаги.
— Какой рукой держишь ложку?
— Этой, — ответила Алтан, поднимая правую руку. Сердце у нее колотилось от осознания, что ей сейчас и правда покажут ей удивительное: как можно сохранять сказки и предания, чтобы не забывались.
Он хмыкнул и, поворошив бумаги на столе, выудил еще один листок — исписанный, но как-то не так, как те, что уже лежали перед ней.
— Значит, ты будешь писать правой рукой от левого края листа к правому — как здесь. Всё время, от начала до конца, я тебя учить не буду, но тенгвы — покажу.
Он протянул ей палочку из какого-то темно-серого материала, с одного конца заточенную и чуть пачкающую пальцы и — другой такой же — ловко, даже не сдвинув листа, начертил перед ней клетку: четыре ячеи от одного края до другого, шесть — сверху вниз.
— Для начала, — сказал он, — запись каждого звука зависит от того, как ты его произносишь...

***
Они прождали Алтан полночи, да так и уснули, не дождавшись. Ранним утром Сэргэлэн вскочила, точно ее подбросило — а как еще, если всю ночь сплошь тревожные сны снились, — и первым делом посмотрела на постель подруги. Та была пуста, и застлана так же ровно, как и вечером.
Значит, Алтан не вернулась. Значит, муж их и господин все-таки к ней прислушался, и сделал ее женой, раз всю ночь не отпускал... Значит, их очередь — следующая.
А она ведь только-только начала привыкать к странной этой жизни, к новым правилам, которые и на правила-то не очень походили, к тому, что можно делать едва ли не что захочешь... Теперь всё. Теперь будут обязанности, приличествующие достойной жене, а выбора уже не будет.
Тряхнув головой, Сэргэлэн быстро оделась, заплела волосы — в последнее время она делала это неправильно, в нарушение обычаев: не носила две косы, как девушка, и не убирала под покрывало, как замужняя женщина, а подбирала в одну высокую косу, как подсмотрела у нолдор, — и отправилась во внутренний двор крепости. Хоть воздухом подышать напоследок, а то вот запрут в покоях, и выйти некогда станет...
В просторном дворе, как обычно, было многолюдно, даже таким ранним утром, но Сэргэлэн уже не так пугалась и даже приучилась разделять толпу на отдельные, занятые своими делами толпы поменьше. Около одной из стен она заметила мальчишек — не старше ее самой — с деревянным мечами, которых, похоже, обучали искусству боя, и ноги точно сами понесли ее туда. Правда, подойдя, Сэргэлэн заробела и остановилась в сторонке, не решаясь ни на что, кроме как смотреть.
Вблизи было видно, что учат здесь эльфийских и людских юношей вперемешку, и что деревянные клинки у них тяжелые, потяжелее настоящих стальных, и что некоторые — особенно люди — еще не очень уверенно держат их в руках... А учила их, как ни удивительно, женщина. Эльфка. Сэргэлэн вроде и привыкла уже, что у нолдор женщинам можно было заниматься мужскими делами, но все равно удивлялась каждый раз — ну как они такое допускают? Лук для женщины — еще куда ни шло, но меч — совсем неприлично.
Присмотревшись еще внимательнее, она вдруг поняла, что и среди учеников были девушки. Не очень много, не больше четверти, но ведь были. Неужели же правда так можно... Стиснув подол платья, она жадно следила за каждым движением.
И поэтому заметила госпожу Тэльпэлас, только когда та прошла уже почти мимо нее. Да и то потому, что наставница будущих воинов ее окликнула.
— Хэй, Лассэ, бери меч и стеганку, иди сюда наконец!
Сэргэлэн увидела, как та быстро покачала головой на оклик.
— Ну да, да, целители крови не проливают! А орочьё, если опять на полевой лазарет полезет, ножичком хирургическим резать будешь? — фыркнула наставница мечников, и Сэргэлэн неожиданно узнала по голосу и этому фырканью ту самую женщину, которая правила кибиткой невест в их пути сюда, которую она поначалу приняла за мальчика. И то, что она была в отряде вождя, и что могла так, насмешливо, самому ему тогда отвечать, заставило Сэргэлэн решиться.
Она поймала Тэльпэлас за рукав.
— Госпожа старшая жена, — тщательно выговаривая слова, произнесла она. — Разрешите мне с ними? — и показала на группку мечников.
— Кх... кто? — поперхнулась госпожа Тэльпэлас на обращение.
Мгновение тишины, и вдруг все услышавшие это, расхохотались, включая саму Тэльпэлас, которая даже руку сама себе прикусила от смеха.
— Всё, Таэрет, — сказала она, отсмеявшись. — Бери эту... жену моего мужа с глаз моих и делай с ней что хочешь. Сэргэлэн, если тебе хочется — пробуй. Получится — так почему нет? А у меня тебе разрешения нужно будет спрашивать, если вдруг попадешь ко мне и будешь лечиться.
— Ну, идем, — сказала Таэрет, прихватывая ее за плечо. — Найдем тебе нормальную одежду и меч.
Махнула рукой на сгрудившихся подростков:
— Химдир, остаёшься за старшего! Всем продолжать.
— Госпожа Таэрет, — спросила Сэргэлэн в одной из нижних комнат, где были ворохом свалены стеганки и стояли в стойках тренировочные деревянные мечи, и настоящие — чуть поодаль, — а почему они смеялись?
— Потом объясню, — сказала та, — после тренировки.
— А... почему она отказалась? — спросила Сэргэлэн, всё-таки не в силах остановиться.
— Ей... как бы это тебе объяснить, вообще с оружием воевать нельзя и даже охотиться. У целителей сила может от убийства пропасть. Хотя стрелять-то она умеет. Но всякое может случиться, раненых защищать придется. Вот и в тот раз — смотрела она за ранеными после боя, а тут какие-то орки недобитые выскочили... Обрадовались, должно быть, легкой добыче — но не тут-то было. Наши целители могут и за себя постоять, и других в обиду не дать, — не переставая говорить, Таэрет перебирала деревянные клинки, взвешивая их на руке и прикидывая, какой подойдет новоявленной ученице. — Вот этот, пожалуй, в самый раз будет.
Сэргэлэн держала в руках меч — настоящий, все равно настоящий, даже если деревянный — и не верила своему счастью.

***
Алтан вернулась, когда утро уже разгоралось вовсю — явно не спавшая всю ночь, с растрепанными косами, прижимающая к груди какие-то бумажки.
— Ну что, не прогнал он тебя? — спросила Цэцэг, едва та переступила порог комнаты.
— Не прогнал, — ответила Алтан, падая на кровать и закрывая глаза. — Потом всё расскажу, я спать хочу.
Похоже, она и вправду утомилась — не стала даже раздеваться, только сбросила верхнее платье и укрылась одеялом, свернувшись калачиком. Бумажки свои из рук так и не выпустила, и Цэцэг оставалось только гадать, что там было такое — опять нолдорское колдовство? Оберег, может, чтобы злые духи не навредили новой жене? А то и ребенку...
Спрашивать у самой Алтан было бессмысленно: та уже уснула, а спала она крепко — нипочем не разбудишь, хоть в медный гонг над ухом бей.
Но что ж такого господин их и муж с ней делал всю ночь, что так замучил? И что ждет остальных жен... Цэцэг едва не ойкнула вслух и поспешно прижала ладонь ко рту. Образ ужасного вождя нолдор, немного подзабытый за прошедшие недели, встал перед ее глазами как живой — и горящие его глаза, и блестящая железная рука... И вот что она, простая девушка, будет делать, когда он ее к себе позовет? А ведь позовет же, теперь-то точно... Может, даже вот сегодня вечером.
Но сидеть и бояться, решила Цэцэг, было глупо — поэтому, порывшись в сундучке, она достала нитяной пояс, который начинала плести пару дней назад. Рукоделие всегда ее успокаивало, и еще дома говорили, что у нее получаются самые красивые узоры. Закрепив булавками конец пояса у изголовья кровати, она принялась было завязывать узелок за узелком... и чуть не расплакалась от досады. Закончились нитки. И взятый из дома запас нужного цвета тоже закончился, как назло, только она о том, распереживавшись, забыла.
Стало ясно: придется идти и спрашивать. Ну, должны же у здешних женщин быть нитки — пусть узелкового плетения они и не знают, но вышивкой-то точно занимаются. Вон сколько расшитой одежды, и даже на стенах здесь вышитые картины висят.
Пока она решалась, вошла Россэнет, слегка — только для порядка — стукнув в дверь. Оглядела комнату.
— Отчего спит? — спросила она, покосившись на Алтан. — Не заболела?
— Нет-нет, — Цэцэг замотала головой, и тут же показала недоплетенный пояс, — Россэнет, у меня... как это... кончился цвет. То есть нет, нитки.
— Хотела тебя попросить еду помочь принести, но некому, — сказала Россэнет, — одна твоя подружка спит, а другую уже Таэрет во дворе гоняет, и накормит со своими учениками, надо думать. Пойдем тогда, на кухню поедим, пускай их, а потом поищем тебе нитки.
Цэцэг не очень хорошо поняла, о чем она говорит, да и что нужно пойти поесть — вспомнила, только когда ей сказали. Но послушно пошла следом.

Швейные мастерские поразили и потрясли ее. В огромных светлых комнатах пряли, ткали, кроили и шили, плели ковры и разбирали бусины, да не каждая мастерица от начала до конца в своем углу — все вместе. Переговаривались между собой — где на уже знакомом, хоть и самую малость, языке, которому учила Россэнет, а где и на другом, похожем немного на речь степи, — или даже пели. Наконец Россэнет привела ее в комнату, где четыре женщины вплетали ворс в огромную — во всю комнату — разрисованную цветными мелками вязаную сеть, основу для ковра.
Здесь точно нитки найдутся, подумала Цэцэг, и таких цветов, каких дома даже и не видели. Вот только как бы им объяснить, что ей нужно — слов-то не хватает...
Она поздоровалась учтиво, как учили, и попросту подняла обеими руками перед собой свое рукоделие — точно щит. Из свернутого пояса торчали концы разноцветных нитей.
На удивление, мастерицы ее поняли. Оставив работу, они развернули пояс и принялись разглядывать, с интересом обсуждая. Даже странно — ничего ведь необычного не было, простые узелки, и узор тоже простой — защитные знаки, сотни лет такие плели...
— Как ты вообще это делаешь? — спросила самая младшая из мастериц, повернувшись к Цэцэг. — Там, кажется, узелки, но я никак не пойму, отчего полотно такое ровное...
— Я... — она нахмурилась. Слова опять куда-то разбежались. — Узелки, да. И там еще... а можно показать?
— В смысле, ты нам покажешь? — переспросила вторая мастерица. — Конечно!
Ей освободили место на скамье и чуть ли не мгновенно подобрали нитки, в точности подходящие по цвету к прежнему узору. А руки, как и всегда, слушались ее лучше, чем язык.
Цэцэг всё-таки улыбнулась сквозь робость — и начала показывать.

***
Белый конь Солнечного Вождя бежал на закат, к земле, а тот, склонив увенчанную сияющей короной голову, смотрел вниз: на всех своих сестер и братьев, детей Матери Степи, — и на нее, наверное, тоже.
Алтан стояла у подоконника, положив на каменную поверхность листок бумаги, и терпеливо выводила угольной палочкой вторую дужку в тенгве «анга». Дужки вправо у неё получались уже сносно, а вот левые всё норовили выйти недостаточно круглыми.
Сэргэлэн валялась на кровати, одетая словно эльфийский мальчик — в узкие штаны и непристойно-короткую рубаху со шнуровкой спереди. Она как раз докончила жаловаться, что даже двинуться теперь не может. Но Алтан подозревала, что подруга завтра с самого утра всё равно опять побежит во двор.
— Странное дело, — вдруг сказала Цэцэг, руки которой проворно сновали над ткацким станком, освещенным уже не свечой, а подаренным кем-то из мастериц каменным светильником, который сиял ровным желтовато-белым светом. — Женами нас господин так и не сделал, и вроде бы надо бояться — что теперь с нами будет. А почему-то и не страшно совсем.
Сэргэлэн только рукой махнула — ей хватало того, что есть в настоящем. Можно делать то, о чем всегда мечталось, — и хватит с того. А будущее еще когда наступит.
— Так как же? Алтан, ты разумная, ты скажи, — настойчиво повторила Цэцэг.
— Будем просто так жить, — вполголоса проговорила Алтан, обернувшись — и думая мимоходом, что на сей раз «харма» вышла почти красиво. Не так красиво, как на том письме с правым тенгваром, которое ей показывал лорд Маэдрос, но всё-таки довольно аккуратно. — Как-нибудь.

@темы: эпический дискурс, буквы руками

---

И немного постапокалипсиса.
Это я вообще собирался переводить года этак с пятнадцатого, но сначала было некуда, потом на лето я не успел... и тут наконец закрыл гештальт. Но клевый же фик. И прекрасные женщины (=

Название: Дорога в никуда
Оригинал: wariangle, "marching on a dead end road"; запрос на перевод отправлен
Канон: Mad Max: Fury Road
Размер: миди, 6814 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Ангарад/Фуриоза
Категория: фемслэш
Жанр: драма
Рейтинг: R — NC-17
Краткое содержание: «...и вот, из-за шрамов, из-за того, что Ангарад испугана, ей больно, и она так прекрасна в этом чудовищном, уродливом мире, — Фуриоза рассказывает ей о Зеленых Землях Тысячи Матерей. Она рассказывает о месте, где выросла, о своем доме и своей матери. Она раскрывает свою самую сокровенную тайну, единственный уголок души, который по-настоящему принадлежит ей одной, знание, которое она ревниво хранила у сердца все эти годы — знание о том, что может быть иначе, что из огня и пепла может родиться не только окружающий их ад».
Примечание: AU (выживают все, включая фуру)

I. Некрополь
Смертельно уставшая, Фуриоза поднимается по грубо высеченным каменным ступеням на верхний этаж Цитадели — в сердце крепости Несмертного Джо, где надежно заперты все его самые ценные сокровища. Она облегченно вздыхает, достигнув конца лестницы, и проходит через дверь, которую охраняют двое болезненного вида бойцов. Воздух внутри точно окатывает ее волной чистой, драгоценной воды, прохладный и освежающий.
Фуриоза входит в число тех немногих, кому позволено пользоваться купальней, скрытой в святая святых Джо, и после пробега по дороге ярости она просто не может отказаться от такой возможности. Она осознает, что это — привилегия, осознает, что за это заплачено дорогой ценой, кровью, грязью и грузом на совести, но не в силах отказаться.
Она расстегивает крепления своей железной руки, входя во внутренние покои, и вдруг останавливается с резким лязгом металла — Блистательная Ангарад сидит, плача, на ступеньках, мокрые волосы прилипли к ее плечам. Вода капает с их концов, промочив тонкое платье, и Фуриоза не успевает отвести взгляд от тяжелой округлости груди, от розового соска, видного сквозь прозрачную белую ткань. Ее пронизывает ошеломляющее, острое желание, и сразу за ним — жгучий стыд.
Жены Джо невыносимо прекрасны, все пятеро, но Ангарад — великолепнейшая из всех; кажется чудом, что настолько красивая женщина вообще может существовать в этом отвратительном мире. Обитатели Цитадели видят ее даже реже, чем остальных, но всякий раз, когда Фуриозе удается мельком бросить на нее взгляд, что-то вздрагивает у нее в груди — что-то, что она не хотела бы пробуждать, стремление, которое она не намерена признавать. Да, она проложила свой путь через пустоши в водовороте смерти, насилия и крови, но она — не Несмертный Джо.
Она застывает в дверях, колеблясь, пока Ангарад не поднимает на нее взгляд — покрасневшие глаза, следы слез на лице.
— Император, — говорит она, с трудом сглатывая, и пытается подняться, но ей не хватает сил, и она только тихо всхлипывает, закрывая лицо ладонью и тяжело опускаясь обратно на ступеньки.
Фуриоза неуверенно шагает вперед и присаживается рядом на холодный камень, протягивает руку, желая утешить, — но тут же отдергивает ее, понимая: возможно, Ангарад не хочет ничьих прикосновений. К тому же это запрещено, и пусть даже она пренебрегает большинством законов Джо, это кажется ей чем-то неправильным — ее грязная, мозолистая рука на гладкой и чистой коже Ангарад.
— Я думала, когда я забеременею, он не будет трогать меня, — тихо, но с горечью проищносит Ангарад.
Вблизи Фуриоза замечает, что ее кожа покрыта розовым румянцем — точно Ангарад ожесточенно терла свое тело, пытаясь очиститься от чего-то, въевшегося в ее поры глубже, чем мелкий песок пустыни, касания которого она никогда не знала.
— Еще пара месяцев, и он не станет, — говорит Фуриоза.
Она видела множество женщин, которых торжественно приводили в Цитадель и уводили оттуда, которых чествовали и прославляли, когда семя Джо укоренялось в них — и которых с позором изгоняли, когда три попытки подарить ему здорового наследника не приносили успеха. Большинство из них теряли детей еще до пятого месяца беременности. Ни одна еше не родила ребенка, которого Джо объявил бы здоровым. Фуриоза, как и все в Цитадели, знает о беременности Ангарад, хотя ее плоский живот не выдает пока ни малейшего признака.
Ангарад вздыхает, вытирает нос тыльной стороной ладони.
— Мисс Гидди, — говорит она севшим от слез голосом, — рассказывала нам, что когда-то мир был другим. Может быть, теперь, лишившись всякой цивилизованности, мы не можем отгородиться от нашей истинной сущности. От того, чем мы должны быть, — она касается живота и снова шмыгает носом.
— Неправда, — резко отвечает Фуриоза.
Она так устала, она все еще покрыта грязью, и ей вдруг хочется, чтобы Ангарад — которая сидит здесь, словно напоминание обо всем, что Фуриозе пришлось делать, чтобы выжить, чтобы подняться в иерархии, чтобы заслужить себе безопасность и уважение, — хочется, чтобы она просто ушла отсюда.
— Что — неправда? — спрашивает Ангарад и впервые за разговор поворачивается к ней лицом.
Под ее мокрыми волосами, на виске, Фуриоза различает рваный узор тонких белых линий. Шрамы. Такие же виднеются на ее груди и ключице — паутина прошлой боли, которую пришлось испытать этой мягкой бледной плоти. Это сделал не Джо — он никогда бы не стал портить свои сокровища таким образом. Никто другой не посмел бы. Никто, кроме самой Ангарад.
— Что этот мир неизбежен, — медленно произносит Фуриоза.
И вот, из-за шрамов, из-за того, что Ангарад испугана, ей больно, и она так прекрасна в этом чудовищном, уродливом мире, — Фуриоза рассказывает ей о Зеленых Землях Тысячи Матерей. Она рассказывает о месте, где выросла, о своем доме и своей матери. Она раскрывает свою самую сокровенную тайну, единственный уголок души, который по-настоящему принадлежит ей одной, знание, которое она ревниво хранила у сердца все эти годы — знание о том, что может быть иначе, что из огня и пепла может родиться не только окружающий их ад.
Она рассказывает Ангарад о Зеленых Землях, и ей кажется, будто это высвобождает в ней что-то — будто это угрожает разрушить все укрепления, что она построила в себе за эти долгие темные годы.

II. Звон цепей
Фуриоза никогда не обращала особого внимания на то, куда ходят жены Джо, но после разговора с Ангарад в купальне ей кажется, что во всей Цитадели нет места, где она не замечала бы ее — когда она возвращается на верхний этаж с короткой прогулки, которую Джо позволяет им, когда она сопровождает Джо при осмотре новых или отремонтированных машин, когда проходит мимо купальни в то время, как Фуриозе разрешено смыть с себя грязь и пыль дороги ярости.
Когда Ангарад подходит к пятому месяцу беременности, Джо приводит ее в ремонтные мастерские и показывает всем, не прекращая рассказывать своему сыну об империи, которую тот однажды унаследует. Обычно мастерские гудят от разговоров и движения, но все замолкают в присутствии самой драгоценной из жен Джо, чья беременность за пять месяцев не испытала ни единого осложнения.
Фуриоза опирается о дверь своей боевой фуры, сжимая гаечный ключ в черной от мазута руке. Она чувствует, как Ангарад ищет ее взгляд, проходя мимо, — и на долю секунды позволяет себе посмотреть ей в глаза. Нечто, что она не может понять, проходит между ними, прежде чем Фуриоза отворачивается, не желая принадлежать к тем глупцам, что смотрят на Ангарад так, будто она — хромированное совершенство, сияющее ярче, чем сумерки в пустыне.
Всякий раз, когда жены покидают свои комнаты, за ними следят, их изучают и ими восхищаются, но только тогда, когда поздним вечером по дороге в свою комнату Ангарад подстерегает ее и затаскивает в уединенную кладовую, — только тогда Фуриоза понимает, что и жены — или, как минимум, Ангарад — тоже наблюдают за ними всеми.
И на этот раз Фуриоза замечает в ее глазах нечто, что никогда не видела до сих пор: надежду.
— Я знаю, что ты собираешься однажды выбраться отсюда, — говорит Ангарад. Она стоит, выпрямившись и подняв подбородок. — Уйти в свои Зеленые Земли. Мы хотим отправиться с тобой.
Фуриоза приподнимает брови:
— Мы?
— Никто из нас не хочет здесь оставаться, — отвечает Ангарад. — Никто из нас — не вещь, — она выплевывает это слово, точно гниль изо рта.
— Все мы — вещи, — мрачно возражает Фуриоза. — Живые игрушки для Джо, чтобы забавляться с нами в своей империи пустошей, среди смерти и песка.
— Я знаю, через пару месяцев должна отправляться экспедиция за припасами, — упрямо продолжает Ангарад. — Я знаю, что ты будешь вести ее. Возьми нас с собой и мы отыщем Зеленые Земли вместе. Построим новую жизнь.
Фуриоза качает головой. Сколько раз она представляла ту самую картину, которую рисует перед ней Ангарад? Это ее самая драгоценная мечта: просто повернуть боевую фуру в сторону от дороги, в огромную, бесконечную пустыню, и просто... исчезнуть. Вернуться.
(Если еще есть куда возвращаться).
(Если ей — после всего, что она сделала, — еще позволят вернуться).
— Пожалуйста, — говорит Ангарад. Среди белых давно заживших линий на ее груди виднеются несколько розовых новых шрамов. — Пожалуйста.
Ангарад умоляет, но смотрит жестко и неуступчиво. Она стоит слишком близко, и Фуриоза вдруг чувствует, как накатывает на нее необъяснимое желание наклониться и поцеловать ее, легонько прикусить эту полную нижнюю губу и выяснить, какой звук Ангарад издаст при этом. Она делает глубокий вздох, но это тоже оказывается ошибкой — ее ноздри наполняются запахом Ангарад, чистым и сладким, с едва уловимой ноткой соленого пота.
— Нет, — она пытается оттолкнуть Ангарад в сторону и уйти в свою комнату, но не успевает отреагировать — Ангарад прижимает ее к стене, вжимает ладонь между ног, а другой рукой сдвигает верх своего платья, обнажая округлости налитых молоком грудей.
Ангарад обжигает щеку Фуриозы горячим дыханием:
— Я заплачу за проезд, если ты этого хочешь.
Фуриоза высвобождается из ее объятий и устремляется к выходу.
— Не думай, будто я ничем не лучше какого-нибудь возбужденного щенка, которому солнцем напекло голову, — зло отвечает она, и в то же время чувствует пульсацию между ног, предающую ее слова.

***

— Мисс Гидди согласилась тайно провести нас к фуре, — шепчет Ангарад на ухо Фуриозе, заставляя ту едва ли не подпрыгнуть от неожиданности, когда она стучит по ржавому водяному насосу, пытаясь выколотить из него еще пару месяцев работы.
Ангарад вкладывает в руку Фуриозы что-то маленькое и гладкое. Баночка.
— Выпросила у Биомеханика, — говорит Ангарад. — Сказала, что это для меня, но на самом деле это для твоего плеча.
Несмотря на постоянные усилия пристроить протез поудобнее, тяжелая железная рука все равно натирает кожу. Фуриоза давно привыкла к этой тупой боли, приучилась время от времени двигать плечом так, чтобы протез не давил на самые уязвимые точки — эта привычка стала естественной, как дыхание. Она и сама уже почти не замечает, как она это делает; она не думала, что это заметит кто-нибудь еще.
— Спасибо, — Фуриоза отбрасывает звонко лязгнувший разводной ключ и тянется за отверткой.
— Даг тоже беременна, — говорит Ангарад. — Всего месяц. Джо пока что не знает. У нее уже было два выкидыша.
— Может быть, там больше нет никаких Зеленых Земель, — говорит Фуриоза вместо ответа. Они обе знают, что случится с Даг, если и этот ребенок родится мертвым до срока. — Может быть, их тоже поглотил песок, как и всё прочее в этом проклятом мире.
— Они должны быть, — Ангарад упряма и неуступчива, точно ржавчина. — Не может же случиться, чтобы не осталось больше ничего. Ты сама это говорила.
Фуриоза беззвучно проклинает саму себя. Она всего лишь хотела дать Ангарад утешение, нечто, за что можно держаться в самый темный час ночи, но вместо этого дала кое-что куда более опасное. Надежду. Будущее. Утопическое видение лучшего мира.
— Брось думать об этом, — бормочет она.
— Чего ты так боишься? — спрашивает Ангарад. — Смерти? — в ее ясном голосе звучит презрение; потерпев неудачу с соблазнением и мольбами, она, похоже, решила перейти к насмешкам.
— Есть вещи намного хуже смерти, — Фуриоза сосредотачивается на работе, на привычном звоне металла, на тяжести инструментов в руке.
Молчание.
— Ты боишься надеяться, — тихо произносит Ангарад.
Фуриоза заворачивает шуруп с такой силой, что металл жалобно скрипит.
— Я боюсь потерять то немногое, что у меня есть, — отвечает она. Почувствовав руку Ангарад на плече, она напрягается, и Ангарад немедленно отстраняется, ощутив это.
Фуриоза не сводит взгляда с насоса и старается не обращать внимание на звук шагов Ангарад, когда та уходит.

***

Два дня спустя вентиляционная система в комнате женщин неожиданно ломается, и Джо посылает за Фуриозой. Она не лучший его механик, но она — лучший механик-женщина, а среди всех своих воинов только женщинам он позволяет оставаться наедине со своими женами.
Фуриозе требуется не больше минуты, чтобы извлечь запутавшийся в недрах механизма браслет с бусинами; жены и миссис Гидди стоят вокруг, наблюдая за ее работой.
— Странно, как эта штука туда попала, — замечает она, вытаскивая браслет и опуская его в протянутую ладонь Кэйпабл.
— Ангарад сказала, что ты не станешь нам помогать, — прямо заявляет Тост, и Чидо смотрит на нее с укором. — Может, это потому, что тебе здесь нравится. Тебя-то всё устраивает. Император, — продолжает она, не обращая внимания на Чидо.
Фуриоза делает глубокий вдох, с силой сжимая пальцы на трубе, и поднимается с пола.
— Я делаю то, что должна делать, чтобы выжить, — грубо отвечает она. — Как и вы.
Она поднялась к своему титулу по мертвым телам — по трупам людей, убитых ее собственной рукой. Эти женщины, скорее всего, никогда не держали нож или пистолет, но это не значит, что сотни людей не умерли ради того, чтобы обеспечить их комфорт.
Этот чертов безнадежный мир.
Ангарад открывает рот, собираясь что-то сказать, но вместо этого ее лицо искажается в гримасе и рука прижимается к животу.
Кэйпабл бросается к ней, и Фуриоза тоже делает шаг вперед, не успев даже осознать это, но Ангарад поднимает руку.
— Я в порядке, — ее лицо все еще искажено. — Он просто... толкается.
На ее лице вовсе не боль, понимает Фуриоза, это совсем другое. Отвращение. Тень страха. И почему-то именно это заставляет ее принять решение — позволяет желанию, которое она изо всех старалась растоптать, которое неуклонно росло в ней с тех пор, как она сказала Ангарад те глупые слова о другом мире, наконец пробудиться к жизни, как пробивается сквозь обожженную солнцем землю пустыни одинокий и хрупкий цветок.
— Ладно, — говорит она, и все взгляды в комнате сосредотачиваются на ней. — Я это сделаю.
Даг подбегает к ней, чтобы обнять, неловко повисая на шее у неподвижной Фуриозы. Она на секунду задерживает руку на локте девушки, прежде чем отстраниться, и старательно избегает смотреть на Ангарад — она боится того, что может увидеть, и того, что Ангарад может разглядеть в ее собственных глазах.

III. Мы, блуждающие по этой выжженной земле
Едва песчаная буря затихает, Фуриоза останавливает машину, распахивает дверь и спрыгивает с сиденья, пытаясь стряхнуть с себя песок и одновременно ослабляя крепления на руке. Со вздохом облегчения она снимает протез и быстро отряхивает его от забившейся во все углубления пыли.
Люк в потайной отсек за задними сиденьями открывается, и жены выкарабкиваются наружу на подгибащихся ногах; они дрожащими руками отряхивают песок, липнущий к вспотевшей коже, и щурятся на беспощадно-яркое солнце пустыни.
Кэйпабл, пошарив за сиденьями, извлекает оттуда болторез и быстрым щелчком разрезает цепь, удерживающую пояс целомудрия Ангарад. Железная конструкция падает на песок с глухим стуком, и Ангарад приоткрывает рот, выдыхая с облегчением — точно невыносимый вес исчез с ее плеч. Она переступает через пояс и следует за Фуриозой, которая обходит машину с другой стороны, чтобы достать шланг. Им всем не помешает как следует вымыться.
Ангарад помогает снять шланг и развернуть его.
— Спасибо, — говорит она.
— Не надо меня благодарить, — отмахивается от нее Фуриоза. Она поворачивает кран и набирает в ладони воды, плещет себе на лицо, на шею, и только потом пьет из горсти.
Выключив воду, она поворачивается к Ангарад, которая медленно тянется к шлангу, не сводя глаз с Фуриозы. Если Ангарад была красива прежде, то теперь она невыносимо прекрасна — здесь, посреди пустоши, стоя босыми ногами на обжигающем песке, отважно расправив плечи и глядя в лицо всем ужасам и неизвестности будущего.
Она смотрит на Фуриозу, словно ждет чего-то, и она опять слишком близко, достаточно близко, чтобы Фуриоза чувствовала запах грязи и пота, и под ним — что-то еще, нечто, принадлежащее одной только Ангарад. Полшага — и она сможет поцеловать ее, накрыть эти губы своими, ощутить вкус пота на ее коже.
Фуриоза отпускает шланг.
— Мойтесь и пейте. Я почищу фуру, — говорит она, и Ангарад поджимает губы.
— Хорошо, — отвечает она и проходит мимо Фуриозы к остальным.

***

Ангарад, и никто другой, приносит ей одеяло и накидывает на плечи, прежде чем усесться рядом на песке; она чуть морщится, опускаясь на землю, придерживая рукой свой тяжелый живот.
— Я ведь не впервые пыталась найти это место, — наконец произносит Фуриоза — после того, как они долго смотрят на усеянное звездами небо. — За эти семь тысяч дней я не раз пыталась сбежать. Я мечтала о том, что мне доверят вести боевую фуру, о том, чтобы наконец-то получить настоящий шанс... но в итоге оказалось, что я слишком боюсь надежды. Не знаю, смогла бы я решиться вообще без тебя.
— Прости... — начинает Ангарад, но Фуриоза качает головой.
— Нет, — говорит она. — Это еще не конец. Должно быть что-нибудь там, за соляной равниной. Не может же мир заканчиваться здесь.
Почему-то ей казалось — так глупо — что стоит им добраться до Зеленых Земель, и Несмертный Джо не сможет больше причинить им вред. Если только они доберутся до Зеленых Земель, всё будет в порядке. Но в этом разрушенном мире ничего не бывает легко, ничто не дается просто так, и похоже — думает она — им остается только попытаться построить что-то на обломках собственными руками.
— Но это уже что-то, во всяком случае, — Ангарад смотрит через плечо на своих сестер и Вувалини. — Что-то еще. Как ты и говорила, — она улыбается. Потом вдруг кривит лицо, резко втягивая воздух, прижимая руку к животу.
— Уже началось? — обеспокоенно спрашивает Фуриоза.
— Нет, — твердо отвечает Ангарад, хмурясь. — Еще рано. Мне просто нужно немного воды.
Замешкавшись на мгновение, она опирается на плечо Фуриозы, поднимаясь на ноги. Фуриоза смотрит ей вслед, пока Ангарад не скрывается за противоположным бортом машины, а потом тоже встает и направляется туда, где Хранительница, согнувшись, чистит свою винтовку.
— Тебе ведь приходилось принимать роды? — спрашивает Фуриоза.
— Давным-давно, — кивает Хранительница. — Но да, срок твоей женщины уже близок. Всего несколько дней.
— Она не моя, — возражает Фуриоза — пожалуй, слишком резко.
Хранительница усмехается:
— Я знаю, что нельзя владеть людьми, Фуриоза. Но нельзя и запретить им отдавать сердца.
Фуриоза не отвечает, и Хранительница снова тихо смееется.
Утром, когда они отправляются в путь, Ангарад усаживается позади Фуриозы, не произнеся ни слова, и обхватывает ее за талию, пока Фуриоза заводит мотоцикл. В дороге она отгоняет мысли о том, как близко к ней Ангарад, сосредоточившись на том, как время от времени напрягается ее тело — вероятно, очередные ранние схватки.
Когда Макс останавливает их и излагает свой план, Ангарад — единственная, кто ничего не говорит. Остальные поглядывают на нее с любопытством, но она хранит молчание. Фуриоза не знает, чего она боится больше — что придется рожать в относительной безопасности Цитадели или посреди соляной пустыни; того, что ребенок выживет, или того, что он будет мертв.
Они решают вернуться, и Ангарад все еще молчит, но когда они разворачивают мотоциклы и едут обратно на восток, ее руки крепко сжимаются на талии Фуриозы.

IV. Пусть демоны воют снаружи
После возвращения они едва успевают пробыть в Цитадели день, когда у Ангарад начинаются настоящие схватки. Это происходит среди ночи, и никто не позвал Фуриозу — заботясь о ее здоровье, ее не хотели тревожить — но она все равно просыпается, услышав, как Ангарад кричит от боли.
Сперва она тянется за пистолетом, лежащим возле ее постели, — прежде, чем вспоминает, где она и что они совершили. Отложив оружие, она поднимается и, спотыкаясь, направляется к той комнате, которую Ангарад выбрала для себя.
В комнате слишком много людей, и все они собрались возле постели, где лежит Ангарад — ее ноги плотно сжаты, лицо мокрое от слез и пота, щеки горят лихорадочным румянцем.
— Нет! — выкрикивает она, отбрасывая руку Даг, когда та пытается вытереть ей лоб мокрой тряпицей. — Нет! Я не хочу! Вы не можете... я не хочу его!
Она в панике — часто и неровно дышит, руки стиснуты в кулаки, а в ее широко раскрытых глазах застыл настоящий, неподдельный страх.
— Я не могу, — всхлипывает она. Умоляет.
Фуриоза протискивается между Кэйпабл и Чидо и тяжело опускается на пол у изголовья кровати. С усилием она поднимает руку и касается ладони Ангарад, прижимает большой палец к запястью и чувствует сумасшедшее биение ее пульса.
— Что бы ни случилось, мы с тобой, — ровным голосом говорит она.
Фуриоза пытается сосредоточиться на лице Ангарад, но один ее глаз заплыл и почти не открывается, и настолько близко она видит только размытые очертания. Вместо этого она сильнее сжимает ее руку. Она не может даже представить, каким кошмаром это должно быть для Ангарад — как должно ей казаться, что ее собственное тело даже сейчас состоит в сговоре с Несмертным Джо, даже сейчас удерживает ее в плену, насколько это должно казаться ей предательством со стороны ее собственной плоти. Фуриоза не может представить, но она может хотя бы быть здесь и постараться, чтобы Ангарад не потеряла себя саму в страхе памяти о тиране.
— Тебе нужно начинать тужиться, — говорит Хранительница. — Иначе в опасности будет уже твоя жизнь.
— Надеюсь, собственную жизнь ты ценишь побольше, чем какие-нибудь бойцы, — резко замечает Тост.
— Ночь будет долгой, — произносит Даг, выжимая тряпицу, — но рассвет всегда наступает.
Постепенно дыхание Ангарад выравнивается, ее лицо хмурится в решительной гримасе.
— Ладно, — говорит она; в ее глазах все еще поблескивают слезы. Она стонет, когда ее накрывает очередной схваткой. — Просто вытащите его из меня.
Кэйпабл забирается на кровать и устраивается позади Ангарад, поддерживая ее. Ангарад переплетает пальцы с пальцами Фуриозы, сжимая их мертвой хваткой, а Тост берет ее другую руку. Даг подходит ближе, чтобы вытереть ее лицо, и на этот раз Ангарад не отталкивает ее.
Время в комнате словно останавливается — проходит вечность и не проходит ни секунды, прежде чем Ангарад с хриплым стоном собирает силы для последнего, самого трудного толчка, и ребенок выскальзывает из нее в подставленные ладони Хранительницы.
Тишина кажется оглушительной. Они ждут, затаив дыхание, но ничего не происходит.
Это мальчик, и он родился мертвым. Он слишком маленький и недоразвитый, и все равно не протянул бы долго.
Ангарад откидывается назад, опираясь на Кэйпабл, вспотевшая и измученная, поворачивается и утыкается лицом ей в плечо, даже не взглянув на ребенка.
Хранительница быстро заворачивает его и похлопывает Ангарад по щиколотке, приговаривая «Ты молодец», прежде чем унести сверток прочь.

***

По мере того, как проходят дни, они постепенно восстанавливают силы. Ангарад поднимается с постели уже на следующий день после родов,передвигаясь осторожно, но легко. Рана на боку Фуриозы в итоге оставит огромный уродливый шрам, но с ней бывало и похуже. Ей все нужно время, чтобы выздороветь, но ей уже не сидится на месте, и она уверена, что от этой раны уже не умрет.
Она знает, что люди теперь воспринимают ее как лидера, и она будет лидером, если это им так нужно; но пока что куда проще взять и ускользнуть в мастерские, делать то, что нужно делать там — починить водопроводную систему, отремонтировать фуру, разобрать на запчасти разбитые машины. Да, они уничтожили власть Несмертного, но это еще не значит, что они переписали реальность этого разрушенного мира.
Фуриоза ковыряется под капотом своего грузовика, осматривая двигатель, когда слышит, как кто-то забирается в кабину. Отложив инструменты, она осторожно выпрямляется, помня о ране, и видит на переднем сиденье Ангарад с младенцем, жадно сосущим ее грудь.
— Надеюсь, я не мешаю, — говорит она, пристраивая ребенка поудобнее. — Здесь я чувствую себя лучше, чем в любом другом месте — во всяком случае, сейчас, — она замечает, что Фуриоза смотрит на младенца, и добавляет: — У многих матерей нет молока от плохого питания. Я пытаюсь помочь, чем могу, — она улыбается младенцу, гладит пальцем его круглую щечку.
Фуриоза смотрит, и ее накрывает волна нежности — такая сильная, что это даже пугает. Она снова ныряет под капот фуры.
— Несчастной машине изрядно досталось, что и сказать, — замечает Ангарад сверху.
Фуриоза хмыкает.
— Нам все равно нужно будет торговать с Газтауном и Свинцовой Фермой, — продолжает Ангарад. Слышится шорох и младенческое воркование.
— Если мы хотим, чтобы колеса крутились дальше и хотим защитить Цитадель, то да, — отвечает Фуриоза. — Впрочем, там тоже всё может быть иначе. Там ведь тоже сменилось руководство, насколько я помню.
— Даг сажает клубнику, — говорит Ангарад. — Не знаю, что это такое, но это точно лучше, чем пули.
— Почти что угодно лучше, — рассеянно соглашается Фуриоза. Двигатель пока что продержится, но его довольно сильно потрепало. Еще одной безумной гонки по пустыне он точно не переживет.
Вскоре она слышит, как ноги Ангарад легко ударяются об пол.
— Мне нужно идти за следующим, — говорит она.
Фуриоза выглядывает из-под капота, чтобы взять другой ключ, и смотрит ей вслед.

***

— Как ты думаешь, он еще вернется? — спрашивает Чидо. Они все сидят на полу в бывшей комнате жен, собравшись для обеда. Ничего особенного — сушеное ящериное мясо и зелень — но все равно это кажется пиршеством. — Макс, я имею в виду.
Фуриоза пожимает плечами.
— Проголодается — вернется, я полагаю, — усмехается она.
— В пустыне можно найти то, что питает тело, но не душу, — замечает Даг, вычищая из-под ногтей черную грязь, которая постоянно застревает там в последнее время. Накс взял привычку называть ее «черные пальцы».
— И какой же голод испытывает твоя душа? — с улыбкой спрашивает Чидо, наклоняясь к ней.
Даг откидывается назад, притягивает Чидо к себе, поднимает руку, пропуская между пальцев ее волосы.
— Никакого, — говорит она со вздохом.
Фуриоза помимо воли бросает взгляд на Ангарад, сидящую напротив. Та улыбается в ответ, но это лишь слабая тень улыбки.

***

Она задерживается на несколько секунд перед дверью в комнату Ангарад, прежде чем негромко постучаться и ступить внутрь, услышав от Ангарад: «Заходи».
Ангарад сидит на кровати, ее распущенные волосы укрывают плечи, и Фуриозе вдруг кажется, что она непрошеной вторглась в ее тесное личное пространство.
Но она уже здесь, и потому лишь спрашивает:
— С тобой все в порядке?
Ангарад пожимает плечами:
— Просто никак не спится.
Фуриоза кивает. Она поворачивается, собираясь уходить, но голос Ангарад останавливает ее.
— Ты могла бы... остаться?
Фуриоза поворачивается обратно и снова кивает. Ангарад забирается поглубже под одеяла, и Фуриоза снимает штаны, прежде чем прилечь рядом с ней. Кровать слишком маленькая, чтобы две взрослых женщины могли с удобством на ней уместиться, и потому они тесно прижимаются друг к другу — кожа к коже.
Ангарад задувает единственный светильник, и поначалу темнота кажется облегчением, но потом Фуриоза понимает, что она слышит тихий ритм дыхания Ангарад и чувствует каждое крошечное движение, когда она ворочается, пытаясь устроиться поудобнее.
Фуриоза лежит в темноте, не шевелясь. Она привыкла к неудобствам.
— Это неправильно, — произносит Ангарад, нарушая долгое молчание. — То, что он должен был умереть за грехи своего отца, — она с трудом втягивает воздух. — Если бы мы не сбежали, он бы остался жив.
— В этом мире есть миллион способов умереть, — говорит Фуриоза. Она позволяет себе сдвинуться вперед, подстраиваясь к изгибу спины Ангарад, опуская руку ей на талию. Ангарад вздыхает, берет руку Фуриозы и прижимает к своей груди.
— Я хотела, чтобы его не было, — шепчет Ангарад. — Не чтобы он умер... чтобы его просто никогда не было. Каждый раз, когда я чувствовала, как он шевелится внутри меня, мне становилось плохо.
— Я знаю, — говорит Фуриоза. С каждым вздохом она вдыхает ни с чем не сравнимый, кружащий голову запах Ангарад. Это не запах чего-то, что не принадлежит этому миру, чего-то слишком чистого и драгоценного, чтобы быть настоящим, — но запах жизни и живого. — То, что ты не хотела ребенка, еще не делает тебя чудовищем, Ангарад.
Ангарад не отвечает, но вскоре погружается в сон, медленно расслабляясь на груди Фуриозы.

***

Она просыпается от света. Ее комната расположена на нижнем этаже, где почти нет окон, и потому — думает Фуриоза — если светло, значит, она где-то в дороге; ей не сразу удается сориентироваться и вспомнить, где же она на самом деле. Она не снаружи, не заночевала на выжженной земле; она в постели Ангарад.
Сама Ангарад уже не спит и теперь разворачивается лицом к Фуриозе, почувствовав, что та зашевелилась. Она выглядит мягкой и сонной — с растрепанными волосами, с чуть припухшими веками.
— Привет, — бормочет она хриплым со сна голосом, и тянется вверх, кладет ладонь на шею Фуриозы — мягкие подушечки пальцев ерошат щетку волос на затылке, скользят по шрамам, очерчивая линии клейма — а потом притягивает к себе для поцелуя, и ее губы раскрываются навстречу с тихим выдохом.
Их тела сопрягаются друг с другом, точно детали некоего непостижимого механизма; Фуриоза опрокидывает Ангарад на спину, накрывая своим телом, ноги Ангарад расходятся в стороны, позволяя ей вдвинуться между них, и рука Фуриозы опускается, задирая подол платья Ангарад и оставаясь еще ниже, на ее мягком бедре.
Фуриоза прижимается плотнее, и Ангарад тихо вздыхает; ее рука скользит к лицу Фуриозы, прижимает нижнюю губу большим пальцем — чтобы легонько прикусить зубами и потянуть. Фуриоза поддается без колебаний, покрывает губы Ангарад поцелуями, впитывает ее вкус — услышать бы еще раз этот тихий, восхитительный вздох.
Она поднимает руку, запуская пальцы в волосы Ангарад, а губы опускаются к ее шее. Фуриоза впечатывает поцелуи в тонкую кожу, чувствуя, как ускоряется биение пульса Ангарад. Рука Ангарад снова лежит на ее затылке, а вторая проскальзывает под рубашку на спине, прослеживает шрамы и изгибы мышц по еще теплой со сна коже.
Фуриоза сворачивает чуть в сторону — поднимается вверх, чтобы прикусить мочку уха Ангарад, вызвав у нее приглушенный смешок, — прежде чем вновь нырнуть вниз, обводя языком ее ключицы. Наткнувшись на шрамы, она замирает на мгновение, но Ангарад не реагирует, и она целует эти рваные линии. Под ее губами они кажутся не столько неумелой и отчаянной пародией на ритуальные шрамы-рисунки бойцов, сколько обладающими собственной историей — историей о непокорстве, страданиях и бесконечной, упорной силе.
Она продолжает двигаться ниже — один осторожный поцелуй за другим — сдвигая пальцами ткань платья, чтобы подставить грудь Ангарад своим губам. Она вбирает в рот сосок, чувствуя в ладони мягкую тяжесть груди, и Ангарад втягивает воздух и сжимает пальцы на плече Фуриозы, а затем проводит рукой от плеча до затылка — долгим, нежным прикосновением.
Фуриоза поднимает голову для еще одного поцелуя — медленного и неторопливого; ее рука высвобождает вторую грудь Ангарад, накрывая ее ладонью, и Ангарад стонет и выгибается, когда мозолистые пальцы Фуриозы задевают затвердевшие соски. Она проталкивает колено между ног Ангарад, прижимаясь крепче, и та стонет снова. Фуриозе это нравится — чувствовать на вкус ее удовольствие, то, как раскрываются ее губы, как она с усилием втягивает воздух и как прижимается к ней в ответ, прося большего.
Фуриоза смеется, не отрывая губ от рта Ангарад, и та внезапно меняет их позу — выворачивается, оказываясь сверху. Ее ладони скользят по бедрам Фуриозы и выше, под рубашку, поднимая ее; Фуриоза поднимает руки, помогая раздеть себя. Ангарад поднимается на колени, чтобы стянуть свое платье, и когда она опускается обратно, Фуриоза чувствует ее — чувствует кожей теплое и влажное, и еще одна волна возбуждения прокатывается сквозь нее, обжигающая и пьянящая, точно пылающий бензак.
Ангарад усмехается, глядя на нее сверху вниз, и от этого в груди Фуриозы трепещет что-то еще — что-то тихое и нежное, и во сто крат более пугающее. Ангарад притягивает ее к себе для поцелуя — долгого и от этого еще более непристойного.
Она отстраняется и ее улыбка становится мягче — она наклоняется и целует Фуриозу в уголок губ.
— Ты знаешь, сколько я этого ждала? Я обратила на тебя внимание задолго до того, как ыт впервые заговорила со мной, — шепчет она, прикусывая мочку уха Фуриозы. Она откидывается назад, и ее взгляд затуманивается, когда она смотрит на Фуриозу, неспешно блуждая ладонями по ее телу — вжимая пальцы в ямочки над ключицами, очерчивая рельеф бицепсов, поглаживая подушечкой большого пальца нежную кожу на конце культи. — А потом, когда мы вышли из фуры в пустыне, я хотела тебя сильнее, чем хотела утолить жажду, — ее рука скользит по ряду ожогов — память о норовистом двигателе — и ниже, накрывая грудь, заставляя Фуриозу негромко зашипеть и выгнуться. — Я видела, как ты смотрела на меня еще здесь, и подумала, что, когда мы выберемся отсюда, ты... что-нибудь сделаешь с этим.
— Может быть, — произносит Фуриоза, легко проводя пальцами по предплечью Ангарад, вздрагивая от прикосновений ее рук к груди, — может быть, я ждала, пока ты что-нибудь сделаешь.
Это не вся правда, но, в то же время, это так.
Движения Ангарад впервые становятся неуверенными, и ее улыбка сбегает с лица.
— Может быть, я не знала, что делать, — она отводит взгляд, избегая смотреть в глаза Фуриозе.
Фуриоза приподнимается, отводит волосы Ангарад с плеча, чтобы осыпать легкими поцелуями ее шею, прижимает Ангарад к себе как можно крепче; чувствует, как влажное размазывается по коже, и от этого стягивается тугой узел внизу живота.
Они снова меняются местами — теперь Фуриоза осторожно укладывает Ангарад на спину, не прекращая ее целовать. Ощущение, накрывающее ее, когда Ангарад доверчиво запрокидывает голову, подставляя открытое горло, распластав ладони по спине Фуриозы, — это ощущение ошеломляет, и она резко втягивает воздух, прижавшись лицом к тонкой коже, внезапно переполненная до краев желанием и нежностью к прекрасной женщине, распростертой под ней.
Она медленно спускается вниз, целуя и покусывая соски Ангарад, пока они не наливаются алым, а ее дыхание не начинает сбиваться. Ангарад напрягается и пытается вывернуться, когда губы Фуриозы находят точку около ее солнечного сплетения, но когда Фуриоза поднимает взгляд на ее лицо — щеки покраснели, точно песок в пустыне на закате, — она едва сдерживает улыбку. Она повторяет поцелуй и Ангарад, фыркнув, толкает ее в плечо, подальще от щекотного места.
Когда Фуриоза наконец достигает места, где сходятся ее бедра, Ангарад беспокойно ерзает под ней, часто дышит в ожидании. Светлые пряди липнут к потному лбу, и когда Фуриоза прикусывает внутреннюю сторону бедра, она не сдерживает гортанный стон.
Фуриоза выпрямляется, и Ангарад открывает глаза, ища ее взгляд. Глаза Ангарад затуманены от возбуждения, и Фуриоза помимо воли усмехается ей, поднимая ее ногу себе на плечо — касаясь ступни быстрым поцелуем. Ангарад не отводит взгляд, пока Фуриоза целует ее дальше — щиколотку, сгиб колена, вверх по мягкой плоти бедра. Она ведет вслед рукой и на мгновение останавливается, чувствуя под пальцами приподнятую, загрубевшую кожу.
Ангарад выгибается, когда она целует отметины, оставшиеся от пояса верности, и ее шепот — «пожалуйста» — приказ, которому Фуриоза не может не повиноваться. Она разводит бедра Ангарад и вдыхает ее запах, тяжелый от желания, прежде чем прижать палец к половым губам, чуть раздвигая их в стороны, и провести вдоль горячим, влажным языком. Ангарад стонет — громко, страстно, ее бедра сжимают голову Фуриозы стальными тисками.
Она дразнит бархатисто-гладкие складки Ангарад кончиком языка, легонько задевает языком клитор, а потом вбирает его в рот. Ангарад снова стонет, беспомощно впиваясь пальцами в волосы Фуриозы, когда ее палец медленно скользит внутрь Ангарад, раскрывая ее, позволяя ласкать ее языком — легкими, дразнящими прикосновениями, слыша, как ее стоны превращаются в судорожные вздохи.
На вкус она — соленая, как плоть, как пот, но Фуриозе это кажется слаще чистой воды. Она сглатывает и придвигается еще ближе, заставляя Ангарад хрипло вскрикивать, наслаждаясь тем, как Ангарад стискивает бедра, удерживая ее на месте, подается вперед в настойчивом ритме.
Припечатав поцелуем клитор, Фуриоза бросает взгляд вверх на Ангарад, не прекращая движений губ и языка. От одного ее вида по ней проходит волна глубокой, тяжелой дрожи, заставляя чувствовать пульсацию между собственных ног — от вида этой запрокинутой головы, тяжело вздымающейся груди, блестящей от пота кожи. Ангарад снова вскрикивает, ногти впиваются Фуриозе в спину, и та шипит в ответ. Притянув Фуриозу еще ближе и сжимая пальцы второй руки на ее затылке, Ангарад достигает финала с громким криком.
Она обессиленно откидывается на постель, пытаясь отдышаться, все еще бездумно перебирая пальцами короткие волосы Фуриозы. Прижавшись лбом к бедру Ангарад, Фуриоза тоже восстанавливает дыхание, облизывает губы, запоминая вкус своей возлюбленной.
Оставив последний поцелуй на подвздошной кости Ангарад, не отнимая пальцев от ненавистных отметин, оставленных слепой жадностью Джо, она сдвигается вверх, целуя губы Ангарад — и легко улыбается, когда те остаются мягкими и податливыми. Фуриоза отводит пряди слипшихся волос со лба Ангарад, и ее глаза открываются — она улыбается в ответ, тихой умиротворенной улыбкой.
Они не говорят ни слова. Вместо этого они только долго целуются, храня в себе бесценное знание о том, что, в конце концов, в этом мире есть не только ржавчина, кости и смерть.

@темы: перевожу слова через дорогу

---

еще переводов

А кто тормоз и забыл, что вообще участвовал в команде WTF Women 2017, тот я (=. А там, между прочим, целых два перевода было.
С этим вышло вообще случайно — я наткнулся на него на тумбочке, уплющился моментально в блинчик и понял, что надо переводить. Версию на АОЗ, где более приличный вид и проще давать ссылку, мы нашли уже потом.

Название: Зов в ее костях
Канон: "Хроники Нарнии"
Оригинал: dirgewithoutmusic, "a call rattling in her bones"
Размер: мини, 3145 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Сьюзен Певенси, Люси Певенси, Эдмунд Певенси, Питер Певенси
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Можно вернуться домой, стать снова ребенком, но нельзя перестать быть королевой. Никогда.
Поговорим немного о Сьюзен Певенси.

Поговорим немного о Сьюзен Певенси.
О том, как война заканчивается и дети Певенси возвращаются в Лондон, и Сьюзен видит молодую женщину, стоящую на перроне — она плачет и машет рукой.
Первая мысль Сьюзен — «гражданская»; вторая — «не намного старше меня».
Третья ее мысль — «мама».
Они спрыгивают с поезда в распахнутые объятия родителей и смеются. Вокруг них весь перрон полон встретившимися семьями (в жизни Сьюзен поезда дадут ей так много — и так много отнимут).
Через плечо матери Сьюзен замечает, как Питер отходит на шаг от отца, позволяя Эдмунду тоже подставить голову под родительскую ласку. Она ловит взгляд Питера через разделяющее их пространство — так они смотрели друг на друга через поле боя и над палатками, полными раненых, на переговорах и дипломатических приемах.
Она всегда видела Питера — там, где остальные видели только короля, только долг, воплощенный в благородных чертах юноши. И Сьюзен видит его теперь: видит, как он смотрит на их отца. Когда-то прежде родители означали защиту, власть, устойчивость. Но Питер опускает узкие плечи, и лежащий на них груз останется с ним до конца жизни. Она видит и понимает: беспочвенные надежды на то, что столь могучая фигура, как отец, могла бы снять часть этого груза.
Отец касается округлой щеки Люси и плачет, хотя и старается этого не показывать. Он — хороший человек, надежный, но Сьюзен видит разочарование в опущенных плечах Питера. Этот хороший человек не сможет облегчить бремя короля; он лишь добавляет еще один долг к горе ответственности. Сьюзен подходит ближе и берет Питера за руку. Он делает вдох и выпрямляется.
— Вы все так выросли, — говорит их мать.
Эдмунд недостаточно взрослый сейчас, чтобы записаться в армию, но старше, чем был на своей первой войне; Люси была такой маленькой, когда они уезжали, но выросла в мире, полном магии. На плечи каждого из них возложена отвественность, старые узы, за которые уже даже не ухватиться. Никто не просит их снять эти мантии, и это — сложнее всего. К этой тяжести привыкаешь. Строишь свой мир вокруг нее, выстраиваешь самого себя, примеряясь к очертаниям груза на твоих плечах.

Поговорим о том, насколько же детьми кажутся ей болтливые девочки, сбивающиеся в стайки на школьном дворе. Сьюзен забыла, как это — быть ребенком. Она — благословенная, избранная, предсказанная. Сьюзен на десятки лет старше их: годы войн, потерь и предательств, побед и зеленеющих полей, доверия своих подданных. Это чувствуешь глубоко внутри — знать, что столько жизней под твоей защитой и знать, что твои подданные спят спокойно и мирно в ночной темноте. Здесь, среди серого бетона, ее народ — вне досягаемости и без защиты; ее самой больше нет, ее королевство исчезло; она чувствует эту потерю — точно рану. Она потеряла свою власть, но у нее остается доверие, остается ответственность. Они сковывают ее ноги, словно кандалы, заставляя спотыкаться в школьных коридорах.
Она почти не разговаривает со своими одноклассниками. Первые несколько лет после возвращения чувство вины еще живет в ее дрожащих руках.
Долго, очень долго Сьюзен не хочет привязываться ни к чему (она не хочет, чтобы что-либо было привязано к ней — она, похоже, имеет привычку исчезать). Питер погружается в учебу и дополнительные занятия. Каждый день, проснувшись, он принимается за работу, методично и упорно достигает превосходства — точно он в долгу перед кем-то.
Люси заводит дружбу с непослушными девочками — как если бы они были робкими дриадами, озорными наядами. Люси проходит по школьному двору легкими, танцующими шагами девочки, которая способна находить миры за дверью платяного шкафа, и находит улыбки одноклассниц — находит достаточно самой себя, чтобы делиться этим.
Люси дарит веру, Сьюзен вкладывает усилия, время, работу — между ними, сестрами-королевами, много различий, и это было одним из них. Но еще долго, после того, как они возвращаются, Сьюзен не может дать ничего. Она — королева, которая оставила свое королевство, и она чувствует это своей согбенной спиной. Она не будет больше строить царств, обещает она себе. Ее плечи болят под грузом ответственности, которую она никогда не утратит и теперь уже никогда не сможет исполнить.
Эдмунд — из всех них — понимает. Он тоже злится, но сдерживает себя в эти дни. Ведь он, в конце концов — Эдмунд Справедливый, и он взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. Она — Сьюзен Великодушная, она отдает и созидает; ибо там, где Питер возвышен своим долгом, она несет ответственность в нежных руках, на уставших плечах, вкладывает всё, что только есть у нее.
Люси превращает вещи в нечто большее, чем они есть. Девочки ничем не хуже дриад, а хулиганы — не лучше жестоких волков. Деревья танцуют, и в каждом сигнале городского автобуса слышен привет от льва, которого нельзя приручить. Это — битва Люси, и она великолепна, как ее рассветы. Сьюзен не выдержала бы такого — жить, балансируя между двух миров. Они отправляются на прогулки вместе: Люси и ее непринужденное сияние, Сьюзен с ее тихим упрямым шагом. Люси поет, но Сьюзен смотрит; деревья не танцуют. Деревья — просто деревья.
В школьном дворе мальчик дергает девочку за косички, цепляется за бант на спине ее платья. Сьюзен видит обидчика и шагает вперед — как союзник, как угроза, юная женщина, яростная и гордая, королева без королевства. Сьюзен выпрямляется во весь рост — недостающие дюймы она однажды станет восполнять каблуками, над которыми будут посмеиваться ее братья и сестра. Источая величие, она идет через двор (толпа расступается перед ней) и встает между девочкой и хулиганом.

Поговорим о том, как Сьюзен читала книгу в тот день, когда они прошли через платяной шкаф; как она нашла эту книгу, с аккуратно вложенной между страниц закладкой, возле своей постели, когда они вернулись. Ее руки тогда казались неуклюжими, ноги — слишком короткими, но в то же время слишком нескладными. Она еще думала о белом олене, о том, доберется ли ее лошадь домой после всего этого, о встречах, которые она распланировала на следующую неделю — с бобрами, с университетом геральдики, с гильдией камнерезов. На ее столе ждали документы, над которыми она собиралась работать, прошения и письма от детей фавнов, которые хотели приехать на экскурсию в Каир-Паравель.
Но здесь Сьюзен ждали совсем другие вещи, оставленные на тумбочке около кровати: дешевый любовный роман для школьниц, прочитанный наполовину. Присев на матрас, Сьюзен взяла книгу в руки. Она помнила, как покупала ее, хотя и смутно (с тех пор прошли годы; недели с тех пор, как они сели на поезд вглубь страны, годы с этого самого бесконечного тяжелого мгновения). Она хотела выбрать детектив, но роман казался более приличным, и ей не хотелось выглядеть странной перед продавцами.

В школе на уроках математики Сьюзен замечает девушку, похожую на дриаду, с тонкими, словно ветви, руками и рассеянным взглядом. «Где твое дерево? — хочет спросить Сьюзен. — Оно в порядке? Цветет ли оно?» Она бы постаралась оберегать ее, поговорила бы со своей стражей, отправилась бы с дипломатическим визитом, договорилась бы с местными дровосеками.
На задних партах сидит стеснительная, спокойная девушка, которая записывает конспекты быстрее и лучше всех, своими собственными сокращениями. Сьюзен ловит себя на том, что хотела бы завербовать ее в нарнийскую службу писцов. Она одергивает себя, но все равно подходит к этой девушке после уроков. Сьюзен просматривает объявления о работе в газетах и помогает девушке разослать письма с просьбами о стажировке.
А вот другая девушка; эта сияет ярко, увлекая людей в своих затеях — собирает ли она деньги на новую библиотеку или расчищает пустырь под детскую площадку. Эта девушка смеется, встряхивая гривой волос, и Сьюзен хочет взять ее под крыло и научить рычать по-настоящему.
— Эдмунд такой тихий, — встревоженно говорит Сьюзен ее мать. — С ним все в порядке? А Люси кажется совсем... — она запинается, прикусывая губу.
— Отсутствующей, — заканчивает Сьюзен; Люси все еще остается одной ногой в Нарнии — так, как не удается больше никому из них. Питер все еще несет вес своей короны, конечно, а Эдмунд — тяжесть своих ошибок. У Сьюзен на пальцах — поблекшие следы чернил от сотен посланий, приказов, договоров и обещаний, которые она так и не отослала. (Иногда она просыпается по ночам, вся на нервах перед официальным приемом на следующее утро — и вспоминает, что ее ждет всего лишь доклад по литературе. Она чувствует облегчение и свою бесполезность.)
Но Люси — Люси шагает в лучах света. Ей снятся дриады, и, закрывая глаза, она может видеть, как они танцуют на ветру на верхних ветвях деревьев их сада.
Это упрямая вера, неуступчивая и даже жестокая. Люси держится за нее обеими маленькими руками — руками, которые помнят мозоли от поводьев, помнят, как держали ладони дриад и плясали в хороводе под луной, помнят, как запускали пальцы в буйную гриву льва. Люси улыбается (но это вызов — не милость, не дар); она скалит зубы и отправляется танцевать в полночь под деревьями, что скрипят на штормовом ветру (после этого она простужается и пропускает школу на неделю). Люси будет верить до самого конца мира, будет гореть своей непринужденной верой.
В этом нет ничего непринужденного.
— Такое счастливое дитя, — говорит их мать о Люси, облегченно вздыхая, с тревогой поглядывая на Эдмунда. Сьюзен — не счастиливое дитя, но она и не предназначена быть такой. Она — их якорь, их покой, тихая нежная мать, нянюшка, мудрая не по годам. Никто не смотрит. Они лишь полагаются на нее, и от этого Сьюзен хочется закричать.
— Лу? — переспрашивает Эдмунд. — Счастливая? Наверное. Она — больше боец, чем любой из нас.
Люси просыпается рано по утрам и выходит смотреть на рассвет, доедая свои гренки. Сьюзен годами завидует этой ее легкости; беззаботному утру, вечной романтичности. Бывают дни, когда Сьюзен злится на школьных учителей или скучает по сухим шуткам своего сенешаля, дни, когда даже самый великолепный закат кажется ей всего лишь слепящим светом, бьющим в усталые глаза. Но Люси — о нет, каждый день Люси смотрит, как восходит солнце, и позволяет рассвету наполнить ее. Как легко, с завистью думает Сьюзен, и ошибается.
Только спустя годы она понимает, сколько усилий вложено в ясные улыбки Люси. Ее радость — не ложь, ее вера не выдумана, но она строит их. Люси вытаскивает себя из постели каждое утро. Она смотрит, как пламя дня поднимается и покоряет небо, и не позволяет своему миру не быть волшебным.

Сьюзен устала от тех, кто обижает слабых, еще прежде, чем она с братьями и сестрой покончили с властью Белой Колдуньи. Она не станет терпеть это в своем мире — так же, как не стала бы в Нарнии. Для самых жестоких из обидчиков она узнает их слабости, их секреты, и держит их в заложниках. К тем, кто сбился с пути, кто страдает, она приближается исподволь, со всей осторожностью мудрой правительницы — так дипломат подбирает нужные слова в споре за приграничные торговые пути. Она не проходит и мимо тех, кто просто следует за лидерами, собирает их, связывает их верностью. Им может быть позволено стать ее доблестной стражей, если они смогут научиться доброте или хотя бы уважению.
Сьюзен вступает в редколлегию школьной газеты, потому что это выглядит неплохим внеклассным занятием, и потому, что если она намерена жить в этом мире, она намерена делать это как следует. Оказывается, ей это нравится. Она растирает чернильные пятна по ладоням и чувствует себя почти что дома. Она со всем пылом охотится за скромными школьными новостями — как детективы в стопках книг, сложенных у ее кровати, как королева, охотящаяся за секретами своего двора.
(Люси пишет стихи для литературного раздела газеты. Сьюзен читает только в те недели, когда находит в себе смелость — потому что, как и всё, что делает Люси, ее стихи захватывают и уносят прочь.)
Когда Сьюзен просыпается в эти ночи — ей снятся чернила на пальцах — она уже не ожидает обнаружить себя за своим столом в Каир-Паравеле. А если так и случается, она зажмуривается крепче и думает о редакции газеты в ночь перед очередным выпуском. Выпускающий редактор тихо дымится от гнева, один из авторов нервно дышит в углу, другой выходит, стуча каблуками. Редактор воркует в телефонную трубку, договариваясь с типографией, торгуясь о сроках. Это не совсем военный совет, но это принадлежит ей. Это не совсем королевство, но Сьюзен все еще ребенок, в конце концов. У нее есть время, чтобы врасти в эту кожу.

Когда рог Каспиана призывает их домой, Певенси стоят в руинах своего дворца. Старые, высокие деревья — не тонкие саженцы, не дикие цветы — растут над могилами просителей, с которыми Сьюзен никогда не встретилась, детей, который писали ей письма, старательно выводя печатные буквы. «Когда я вырасту, то хочу быть такой же красивой, как Вы».
Сьюзен стоит в высокой, по щиколотку, траве на растрескавшихся камнях дома, где она провела большую часть своей жизни — стоит на нескладных ногах подростка. Зов рога (ее рога) звенит в ее костях — опоздав на столетия. Этот зов всегда звучал в ней — дрожью в руках, вибрацией в легких — с того дня, как королева вывалилась из платяного шкафа обратно в жизнь, по которой вовсе не скучала.
Сьюзен стоит под курганом, на развалинах замка, на поле битвы. Ее Нарния выросла — выросла и стала другой; ее подданных больше нет, но перед ней ждет армия, которая доверяет ей. Она ушла, но они не утратили веру. Сьюзен не чувствует себя прощенной. Она чувствует себя еще более виноватой, чем всегда — зная, что они сохранили веру, которой она не заслужила. Интересно, думает она, не так ли чувствует себ Аслан перед Люси.
Даже очертания земель изменились. Курганы возвышаются над старыми расколотыми столами, реки превратились в глубокие пропасти. Ее тело — тело растущего ребенка, а сердце ее — сердце дважды вдовы.
Когда Сьюзен покидает Нарнию в последний раз, она возвращается в мир, где ей нужно отрецензировать десять статей к понедельнику, сдать сочинение на следующей неделе и контрольную по математике в пятницу. Ей нужно вымыть посуду и присмотреть за Люси. Ей хочется заплакать и плакать целыми днями, но вместо этого она идет домой, подбирает детективный роман с тумбочки около кровати и пытается вспомнить, где остановилась читать.
Сьюзен не плачет, но она почти не спит. Зов рога все еще звучит в ее костях (и всегда будет звучать, даже когда она научится называть его другими именами). Сьюзен срывается на свою дриаду, свою львицу, своего верного писца; ее прирученные хулиганы убегают от ее припадков ярости. Наконец одна из ее подруг отводит ее в сторону:
— В чем дело, Сью? Мне-то ты можешь сказать.
Она забыла, что люди могут отвечать добротой на доброту.
— Я потеряла кое-что важное, — говорит Сьюзен, и ее слезы наконец-то проливаются из глаз.
Она всхлипывает на плече подруги, пока та бормочет утешения:
— Я здесь, здесь.
«Ты здесь, — думает Сьюзен. — И я тоже».
Ветер пляшет в верхушках деревьев. Это всего лишь деревья.
Сьюзен была избранной, благословенной, обещанной. Она не хочет быть обещанной. Она хочет обещать сама, брать за руки отважных друзей и пытаться строить что-то новое.

Единственное, что сможет сравниться с этой болью, случится годы спустя — крушение поезда, телефонный звонок в ее квартире, ужасные новости, которые следует сообщить ближайшим родственникам. Сейчас, потеряв Нарнию, они четверо — единственные, кто будет помнить об этом мире. Они чувствуют эту утрату. Это так хрупко, что наводит ужас.
После крушения Сьюзен останется единственной, кто будет помнить их.
Возможно, это было наказание, возможно, благословение — позволить Сьюзен повзрослеть. Слишком много королевств было вырвано из ее стиснутых пальцев, чтобы она могла потерять это последнее — и потому взамен у нее отняли всё остальное.
Возможно, это было извинение. Возможно, некий лев лучше понимал траур по утрате королевства, чем по утрате близких. Возможно, он считал, что он был добр.

Сьюзен взрослеет, но продолжает общаться со своими школьными друзьями — с девочками, что выросли в ее тени или шагали в ослепительном сиянии перед ней (и то, и другое — сила), с теми, кто шел рядом с ней и учился величию у ее постаревших костей. Она получает письма и от своих хулиганов — от тех, кого обратила на свою сторону угрозами или добрыми делами. Они становятся отцами, машинистами, священниками, продавцами книг. Ее девочки — некоторые — становятся матерями, или заведуют библиотеками, занимаются благотворительностью, управляют бизнесом, стоя за троном; одна из них — ученица мясника, другая прокладывает нелегкий путь к докторской степени.
Еще одна выходит замуж за молодого фермера с открытой улыбкой и переезжает в сельскую местность. Сьюзен отправляется к ней в гости, и они гуляют среди полей и маленьких рощиц. Деревья — всего лишь деревья, и часть сердца Сьюзен всегда будет болеть об этом, но она смотрит на сияющее лицо своей подруги, когда та показывает границы их земли, обводит все вокруг руками. Деревья — всего лишь деревья, но они — ее собственные.
Сьюзен возвращается домой на поезде, и поля мелькают за окном. Она склоняется над заметками, набрасывает статью в блокноте, срок сдачи напоминает о себе настойчивым гудением в мозгу. Перо скользит по бумаге, пальцы испачканы чернилами. Это — ее.

Годы спустя Сьюзен раскапывает старые выпуски своей школьной газеты. Она просматривает их все, один за другим, и читает все до единого стихи Люси.
Она сидит на полу, скрестив ноги, и плачет, некрасиво всхлипывая, обращаясь к призракам сестер и братьев, родителей, нарнийских детей, выросших и похороненных под древними деревьями, без нее. Стихи Люси захватывают и уносят ее (так всегда бывало) и оставляют ее плачущей на полу гостиной, в неснятых чулках.
Сьюзен аккуратно складывает бумаги, делает себе чашку чая и выходит на улицу. Деревья — всего лишь деревья. Это — проклятие. Это — благословение. Она глубоко вздыхает.
Питер был единственным, кто понимал не хуже нее самой, каково это — быть опорой для миров других людей. Она вспоминает Эдмунда всякий раз, как гнев вскипает у нее внутри, всякий раз, когда она проглатывает этот гнев и выслушивает собеседника.
Ранним утром Сьюзен поднимается с постели, кряхтя и постанывая, и записывает мысль-другую для новой статьи, если что-нибудь оформилось в ее голове за ночь. Она наносит макияж, сидя на маленьком балкончике своей квартиры. Сьюзен смотрит на восходящее солнце, поджигающее небо, и обещает, что ее жизнь принадлежит только ей самой.

@темы: перевожу слова через дорогу