...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Тут с рейтингом получилось неожиданно: мы командно решили, что можно совсем чуточку долить графичности в трупы и оно прокатит на эрку, а ФБ-рейтинг еще более неожиданно согласился. Но лично я все-таки считаю, что кровь и убийства в данном количестве — это еще не повод, поэтому самовольно меняю рейтинг обратно (=
Название: Возвращение
Оригинал: Homecoming, DrJekyl; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 3521 слово в оригинале
Пейринг/Персонажи: Этита, оригинальные персонажи
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Вернувшись домой, юная Этита узнаёт, что ее родители на самом деле не шутили.
Примечания/Предупреждения: немного крови и трупов
Она провела в морге не больше получаса. Как раз достаточно, чтобы опознать тела, сказать об этом скучающему служащему, подписать бумаги и собрать оставшийся хлам. Это и вправду был сплошной хлам: мамина легкая броня расстреляна в клочья, ее модифицированная винтовка почти целиком сгорела во время битвы; папины доспехи и пистолет выглядели немногим лучше. Единственное, что стоило сохранить, так это папин Ворчун — кошмарный дробовик, который она с трудом могла поднять, — и парные браслеты, которые могли кое-чего стоить, если были из чистой платины, как утверждала мама, а не просто с покрытием, как подозревала Этита. Кредиты кто-то — должно быть, работник морга или тот, кто обнаружил тела, — уже присвоил.
Не то чтобы там было много. У них никогда не было много денег.
Их квартира тоже не представляла ничего особенного, когда Этита ее нашла. Непритязательные апартаменты с единственной спальней и кухней, на которой можно накормить взвод кроганов. Как минимум, квартирка находилась достаточно далеко от трущоб, и не приходилось беспокоиться, что найдется какой-нибудь идиот, достаточно тупой, чтобы попытаться ее ограбить. Не то чтобы девушка с дробовиком в половину себя размером казалась подходящей целью для ограбления, но никогда не угадаешь.
Дробовик она поставила на стойку у двери, рядом со старой потрепанной снайперкой — должно быть, ма занималась ее починкой. Пожалуй, ремонт старого оружия был ближе всего к тому, что можно было назвать ее хобби — ну, не считая Арены. И это, во всяком случае, приносило стабильный запас кредитов — в отличие от всего, чем занимался па, помимо сражений.
Однажды наступит день, когда придется платить по всем счетам, всегда говорили они.
Этита вытащила браслеты из кармана, чтобы положить на кухонную стойку. Они звякнули в ее руке.
Она вся дрожала.
Это, наверное, шок? Похоже на шок. Ее била дрожь, кружилась голова, окружающие предметы казались одновременно далеко и слишком близко, едва не вдавливаясь в кожу. Воздух точно застрял в легких, мешая вдохнуть.
Они всё-таки не шутили. Богиня, у нее не было половины головы.
Она успела добежать до раковины как раз вовремя.
Не то чтобы Этита не видела раньше мертвых тел, пусть даже превращенных выстрелами в решето. Когда ты — дочь наемников, такие штуки входят для них в профессиональный риск. Но совсем другое дело — когда это кто-то, кого ты знаешь. Когда это твои собственные, чтоб им, родители. У нее не было половины головы. И па — нужно очень постараться, чтобы свалить крогана. Нужны гранаты или даже ракета. Да блять, они должны были любить друг друга!
Громкий стук в дверь заставил ее рывком поднять голову. Не вежливое постукивание «есть кто-нибудь дома?», но настойчивый грохот «я точно знаю, что ты здесь, и лучше бы тебе открыть эту гребаную дверь». Должно быть, кто-то следил за квартирой или за моргом, чтобы узнать, кто же появится. Черт. Неужели нельзя дать ей хотя бы пять минут?
Она сплюнула, вытерла рот тыльной стороной ладони. Другой рукой провела по кухонному шкафчику, нащупала ручку второго ящика для столовых приборов и потянула за нее. Па в своем репертуаре — «Сингулярность», как всегда, лежала в ящике. Отдача у этого пистолета была как пинок влюбленного элкора, но зато можно было завалить что угодно мельче этого самого элкора за пару выстрелов. И, спасибо ма, запасных термозарядов тоже хватало — значит, можно сделать больше, чем пару выстрелов, прежде чем расплавится дуло.
Этита сняла пистолет с предохранителя, но оставила его в ящике — пока что. Только после этого она нажала кнопку внешней связи на омни-инструменте:
— Идите нахрен! Я занята.
— Открывай, девочка, — насмешливый, с перепадами высоты голос — турианка. — Мы не хотим причинять тебе вреда, но нам нужно разобраться с кое-какими долгами — и мы разберемся.
— Так или иначе, — добавил второй голос; ему тоже было весело. Определить, кто это, не получалось — может, батарианец, или кварианец, или даже азари со странным акцентом.
— У меня перед вами долгов нет, — ответила Этита. — Я вообще никому ничего не должна.
Она достаточно тяжело трудилась, чтобы это было правдой. Она видела, куда заводят долги.
— Видишь ли, милашка, у твоего папочки были кое-какие долги, — сказал второй голос. — Теперь он мертв, значит, долг твой. Это называется наследство.
«Милашка». Она закатила глаза. Точно, азари.
— Ну так вышлите мне счет...
Дверь скользнула в сторону, открываясь.
Азари, турианка и кварианец — последний свернул интерфейс омни-инструмента с довольной ухмылкой. Злоба, мускулы и техника, соответственно. Они слаженно, как одна команда, вошли в квартиру, рассредоточившись так, что у Этиты с трудом получалось удерживать их всех в поле зрения.
— Мы и есть счет, — сказала азари, сверкнув белыми зубами между темно-синих губ.
Легкая броня коммандос, но плохо подогнанная. Узковата в плечах, слишком длинные рукава. По пистолету на каждом бедре — слабая биотика? Или вовсе никакой? В любом случае, броня должна будет ей мешать. В пистолетах, наверняка, дезинтегрирующие патроны — но это всего лишь «Глушители», малокалиберные и немногим мощнее праздничного фейерверка.
Пальцы Этиты коснулись холодного металла ее собственного пистолета; за троицей закрылась дверь.
— Так, значит, — сказала она, — вы пришли вымогать у меня деньги.
Турианка покачала головой — довольно близкая имитация жеста азари. У нее броня была получше, но зато никаких пистолетов. Скорее всего, и не биотик тоже, но эти длинные, явно смертельные когти — ближний бой? На ее стороне длина рук и сила, а у Этиты не было вообще никакой брони, но турианке понадобится подойти вплотную — а на такой случай ее поджидал сюрприз. Немногие азари практиковали рукопашный бой. Ма и па удостоверились, чтобы она научилась драться — именно по этой причине.
— Никакого вымогательства, девочка. Просто дружеский визит.
На столе стояла подставка для ножей. Неизвестно, насколько они острые, но кое-какой ущерб точно нанесут. Да и сама подставка выглядела довольно тяжелой.
— Он был бы «дружеским», приди кто-нибудь из вас в одиночку.
— Мы не были уверены, какой прием нас ждет, — улыбнулся кварианец, встряхнув волосами.
Молодой. Пистолет-пулемет — и неплохой — но никакой брони. Хорошая одежда. Надо полагать, деньги у него есть. Значит, либо охрененно хорошие щиты, либо он просто чересчур заносчивый сукин сын. Есть шансы, что еще и пара дронов в запасе. В ограниченном пространстве от дронов не слишком много толку, но этот пистолет разнесет в щепки кухонную стойку без всякого труда. И саму Этиту заодно.
Турианка остановилась перед настенным экраном, потрогала голограмму на полке под ним одним длинным, острым когтем.
— У твоих родителей была определенная репутация, видишь ли.
Да уж. Это объясняло, почему их целых трое.
— В том числе у них была репутация тех, кто платит свои долги, это-то я знаю.
— Я тоже знаю. Поэтому босс решил сделать тебе скидку. — Снова белая вспышка зубов. — В сложившихся обстоятельствах.
— Сколько?
— Двести тысяч.
— Двести... двести тысяч?! Да вы, блять, шутите!
— Могло быть пятьсот. Полная сумма.
— Хреново. У меня столько денег точно нет.
При очень большом везении ее родители могли накопить столько кредитов за десять лет. Как па умудрился проебать столько денег? Почему ма позволила ему? Может, это была часть причин, по которым Этите пришлось возвращаться сюда и опознавать тела? Его азартные игры вечно приводили к неприятностям — во всяком случае, когда он проигрывал.
— Они наверняка что-нибудь тебе оставили, — протянул кварианец, лениво изучая стойку с оружием у двери. Он провел пальцем по дробовику и поморщился. — Никогда не слышал, чтобы матриарх азари не оставила бы где-нибудь припрятанное гнездышко. Я буду рад помочь тебе поискать.
...А может, па вовсе и не проиграл ничего. Может, это и вправду просто попытка наехать на нее, посмотреть, что можно стрясти с бедной напуганной девчонки, которая наверняка не сможет ясно рассуждать. Время выбрано точно. Взять ее тепленькой, пока она еще в шоке.
— Ну, может, где-то она что-то и оставила, — рискнула Этита. — Я сама только сюда добралась. Даже не успела проверить.
— Если они не оставили достаточно, чтобы возместить полную сумму, — азари уселась на потертый диван с видом собственницы, скрестив ноги, — что ж... Я слышала, ты была танцовщицей. Такая милашка, как ты, всегда может прийти к нам и отработать весь свой долг. Йистара любит своих танцовщиц. Может, если ты окажешься достаточно хороша, сумеешь немного подзаработать дополнительно.
Сердце Этиты забилось быстрее. Они ее обрабатывают. Просто обрабатывают.
— Я не собираюсь связываться с наркотиками, и торговать своей задницей тоже не намерена.
Если она останется — всё, это конец. У нее заберут всё, попробуют подсадить на «серую семерку» или «сладкий исход», и через пару десятков лет она собственное имя не вспомнит.
— Разве мы предлагаем что-то такое? У босса много деловых интересов. Честная работа за честную плату.
Если она хочет бежать — надо бежать сейчас. Пока никто не успел понять.
— Какая работа? — спросила она, пытаясь изобразить предельно искренний интерес. — Я и правда умею немного танцевать. И еще могу работать в баре. Мне бы хотелось всё уладить.
— Бармены нам не нужны, — турианка оглянулась через плечо на азари. Этита могла вообразить ее улыбку. — Но, думаю, лишние танцовщицы нам не помешают...
В свое время ма заставляла ее тренироваться стрелять от бедра до тех пор, пока Этита не была готова выстрелить в нее саму. Ее пальцы дрогнули, рука дернулась вверх, и голова кварианца взорвалась, забрызгав стену за ним мозгами и кровью. Следующий выстрел — в азари — ушел в сторону из-за отдачи, но этого было достаточно, чтобы вынудить ту нырнуть в укрытие. Турианка повернулась следом за напарницей, и Этита воспользовалась этим, чтобы перемахнуть через стойку. Она зацепила подставку для ножей, отправив ее в полет прямиком в турианку — вместе со всеми ножами — когда ноги коснулись пола. Оборачиваясь назад, турианка рефлекторно пригнулась — слишком поздно — и Этита, вскинув пистолет, выпустила два заряда подряд, пробившие насквозь броню и тело и вдребезги расколотившие столик за спиной противницы. Минус два. Турианка упала на осколки стекла. Оставалась только...
Этита успела поднять барьер в последний момент. Он замерцал от первого выстрела и распался спустя секунду — проклятые дезинтергирующие патроны — но к тому времени она уже двигалась снова, сконцентрировав всю свою волю на том, чтобы создать туннель в пространстве и сократить дистанцию до врага. Бросок получился больше похожим на мгновенный шаг, покрыв всего пару метров, — но этого оказалось достаточно, чтобы снести слабенький барьер девы и швырнуть ее об стену, на мгновение оглушив.
Удар Этиты пришелся ей точно в горло, не давая прийти в себя: влажно хрустнули ломающиеся хрящи. Дева рухнула на колени, бессмысленно хватаясь за шею; ее кожа начала темнеть, грудь тяжело вздымалась в попытках вдохнуть. Ее отчаянно распахнутые глаза встретились с глазами Этиты в немой мольбе.
Она была молода. Точный возраст не определить, но такая же дева, как сама Этита, где-то между сотней и ста пятидесятью; взрослые метки только начали проявляться на лице, но россыпь подростковых отметин еще виднелась на щеках, неряшливо скрытая темно-синими татуировками банды. Чья-то дочь, племянница, сестра, тетя. Кто-то получит новость о том, что ее убили, кому-то придется отправиться на эту задрипанную станцию и разобрать ее вещи. Может быть, забрать ее домой, в какое-нибудь место получше, чтобы похоронить рядом с семьей. А может, никого и не будет. Может, она тоже была одна, и именно поэтому оказалась в роли мелкого бандита на побегушках у какого-то мудака, который и двух кредитов не даст за ее смерть.
И она умерла, пока Этита смотрела на нее, застыв на месте, — ее кожа стала серой, а губы черными, устремленные в никуда глаза налились кровью, а потом ее тело наконец обмякло, и она упала вперед. Этита обернулась: турианка лежала на полу в медленно растекающейся луже крови, прижимая руку к сквозной ране в панцире, с безжизненными пустыми глазами. У двери — скорчившийся кварианец, которому недоставало половины головы, стена заляпана остатками мозгов и вскипевшей кровью.
На этот раз она не добралась до раковины. Колени подкосились, желудок взбунтовался — ее рвало до тех пор, пока внутри не осталось ничего, даже желчи. Эта схватка продолжалась меньше минуты, и она успела убить троих. А ведь у них были имена, был дом, может быть, были семьи.
Троих, которые пришли убить ее, так или иначе, пришли отобрать у нее всё и превратить в рабыню, пусть даже это называлось другими словами.
От этой мысли не стало легче, но Этита смогла хотя бы неуклюже подняться на ноги. Если она собиралась бежать, это нужно делать немедленно. А ей придется бежать, потому что она только что убила троих.
Богиня, это оказалось так легко.
Сперва, с трудом переставляя ноги, она зашла в спальню родителей — забрать пару дорожных сумок и потрепанный рюкзак. У ма оставалась старая броня — настоящая экипировка коммандос — которую можно будет подогнать или продать за приличную сумму. Броня и запасные пластины к ней отправились в одну сумку, вместе с запасным шлемом ма, ее респиратором и баллонами. Запасная броня па была слишком большой, чтобы даже пытаться подогнать по размеру, и слишком тяжелой, чтобы долго нести, так что Этита оставила ее и вместо этого собрала еще кое-какие вещи ма: куртки, перчатки, тактический обвес, ботинки и патронташ.
В рюкзак она запихнула терминал, стоявший в спальне, и все датапады, которые смогла найти — кто знает, что там может на них оказаться. Собрала мамины украшения и медали, папины кольца и клановые знаки, и заодно всё, что выглядело ценным. Еще немного одежды поверх, чтобы никому не пришло в голову пошарить в ее вещах: пара приличных костюмов из шкафа и подбитая мехом кожаная куртка, покрытая нашивками прошлых кампаний, которую ма надевала, когда работала в холодном климате. Что еще нужно взять?
Этита замерла, поймав в зеркале собственное отражение, когда забежала в ванную в поисках аптечки. Мертвенно-бледная, с покрасневшими глазами и хлюпающим носом, в грязной рубашке: выглядела она ужасно. Замученная перепуганная девчонка, у которой дрожали руки, пока она поворачивала кран и пыталась умыться.
Богиня. О чем она вообще думала? Это не сработает. Соплячка со слишком тяжелыми сумками и срочной необходимостью убраться со станции? Ее заметят без всякого труда, как бы она ни пыталась привести себя в порядок. Нужно было остаться, притвориться дурочкой, договориться и сбежать потом, когда было бы время подготовиться. Идиотка. Они не стали бы накачивать ее наркотиками прямо на месте. Наверное. Сколько у нее теперь времени, прежде чем кто-нибудь станет разыскивать пропавшую команду и наткнется на три трупа?
Этита заткнула раковину пробкой, позволяя ей наполниться. Потом окунула лицо в холодную воду и держала там, пока не закончился воздух в легких и не заныли от холода зубы. Это помогло — немного. Сердце уже не колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди, и бледность исчезла с лица. Вытеревшись и открыв шкафчик, чтобы взять аптечку, она нашла там еще и папину боевую раскраску.
Некоторые азари тоже разрисовывали лица перед боем, знала она. Иногда даже ма это делала, когда работала на компанию наемников и нужно было демонстрировать их цвета, но ей не хотелось переделывать татуировки. И это было несложно. Какие там узоры у «Обсидиана»? В «Обсидиане» просто куча азари. Пурпурная полоса под глазами, поперек переносицы. Две короткие, но широкие, закрывающие углы губ и сходящиеся под подбородком. Четыре ярких белых полосы, всего на ширине пальца друг от друга, вдоль внешних гребней.
Когда она посмотрела в зеркало снова, она выглядела иначе. Не старше, конечно, но теперь она куда меньше была похожа на испуганную заплаканную девчонку, и куда больше — на деву-наемницу, которая провела ночь в городе, пропивая свою плату. Девы-наемницы были повсюду, незаметные, как блохи на варрене — и, по мнению ее родителей, примерно настолько же полезные.
Казалось неправильным надевать мамину броню в их спальне, но Этита все-таки натянула ее на себя, туго затягивая каждую пряжку там, где материал болтался слишком свободно. Зато ботинки и перчатки подошли по размеру, а жилет-разгрузку было легко подогнать. Оставалось только оружие. В тумбочке нашелся еще один пистолет, который она повесила на бедро, но всё прочее было там, в гостиной.
В комнате воняло, когда она внесла туда сумки — достаточно, чтобы ее едва не затошнило опять. Кровь, желчь, дерьмо, запах пережженной электроники и озона — всё это тяжело висело в воздухе. И три мертвых тела, лежащие на полу.
Этита проигнорировала их — ей нужна была только оружейная стойка у двери, заляпанная кровью кварианца. Она повесила дробовик за спину, снайперку и штурмовую винтовку упаковала в чехлы, которые отправились во вторую сумку, вместе с чистящими средствами и модификациями. Было сложно не смотреть на кварианца, сползшего по стене, с разнесенной выстрелом головой. На азари, лежащую лицом вниз, без видимых повреждений, только с расползающимся под ней пятном там, где не выдержал мочевой пузырь. На турианку с безжизненным взглядом, лужа крови вокруг которой уже начинала застывать.
Но чем дольше она смотрела, тем легче это становилось, и наконец она набралась духа забрать у кварианца его пистолет-пулемет, и заодно пистолеты у азари. И их кредитные чипы. Омни-инструмент кварианца и два его маленьких дрона. Всё это она тоже запихнула в сумку.
Ма никогда не хотела, чтобы Этита становилась наемницей, и уж точно не из тех, что обирают мертвые тела. Она мечтала, что однажды Этита поступит в университет, и тратила слишком много денег на курсы дистанционного обучения от академии Т'Олриц на самой Тессии — чтобы у нее было хорошее классическое образование для этого. Ее разочарование было хуже, чем курс экстремального выживания, который па устроил ей в наказание в тот раз, когда они поймали ее с бандой Пяти сестер — те занимались контрабандой оружия на станции. Не то чтобы па сильно переживал о ее образовании. Он просто считал Пять сестер бесчестными отбросами, и был, скорее всего, абсолютно прав.
Этита подумывала о том, чтобы податься в наемники, когда начала самостоятельную жизнь. Она хорошо стреляла, несомненно, и ей неплохо давались ближний бой и биотика, когда было нужно. Доказательства этому были сейчас разбрызганы пурпурными и красными пятнами по всей квартире. Но, подумав про ма и вспомнив, что та говорила насчет шансов выжить и обо всех друзьях, которых она потеряла на этом пути, Этита предпочла пойти в обслуживающий персонал. Она занялась танцами, когда обнаружила, что там можно заработать больше, чем подавая еду или продавая одежду, и что можно бить клиентов, когда они слишком распускают руки. Но в качестве танцовщицы ей не светила карьера выше подтанцовки или разогрева; может быть, наемница — это то занятие, к которому у нее в самом деле есть талант. Теперь у нее была экипировка. И не то чтобы кто-то будет волноваться, если она станет очередной цифрой статистики. Раньше это делали ма и па. Но их больше нет.
Никто даже головы не повернул в ее сторону, когда она, вскинув сумки на плечо, вышла из квартиры и направилась к станции магнитных поездов — так неторопливо и беспечно, как только могла себе позволить. Хмурой гримасы было достаточно, чтобы пассажиры освободили место в вагоне для нее и ее сумок, пока она ехала через финансовый район к порту, в точности как настоящая наемница. И совсем несложно было добавить немного типичного «не связывайтесь со мной» к своей походке, когда она шагала мимо грузовых доков. В конце концов, с ней и вправду не стоило связываться. Она только что убила троих.
Только торгуясь за место на корабле, она вспомнила, что оставила позади парные браслеты. Два соединенных платиновых кольца, лежащие на кухонном столе. Она не взяла и ни одной голографии, где была бы втроем с родителями, ничего из своих детских вещей, ничего из призов арены, которые они выигрывали всей семьей. Только оружие, немного одежды, доказательства своего происхождения и кое-какие вещи, которые можно продать.
Может быть, так оно было и лучше. Может быть, некоторые вещи стоит просто оставлять позади, как родители оставили ее. Если они могли убить друг друга, то могли бы с тем же успехом вместе сгореть в недрах звезды — ее все равно здесь не было, она этого не видела. Эта часть ее жизни была закончена.
Когда подошло время посадки на грузовой корабль, Этита не колебалась. И не оглядывалась назад.
А вот тут рейтинг без вопросов рейтинг, причем я бы ставил его не столько за сексуальное взаимодействие, сколько за выворачивающую мозги стилистику. Перевод был вообще процессом рейтинга «столько не живут» (=
Переведено совместно с Grey Kite aka R.L.
Название: Тело моё — тебе
Оригинал: take my body, borzoid; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2765 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: фем!Шепард / Миранда Лоусон
Категория: фемслэш
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: R-NC-17
Краткое содержание: Обе они изменились, зажатые в кулаке времени.
Примечание/Предупреждения:авторский стиль не для слабых духом
Они находят время.
Война расцветает вокруг них, точно плесень на фруктах; точно цветы акации, ищущие жизни среди всё еще дымящихся развалин.
Война вокруг них — это существительное, с большой и бесцеремонной буквы, и смерть бежит за «Нормандией» по пятам, точно бешеная собака. Смерть еще никогда не была столь близкой, и каждый страшится ее, и каждый видит ее во сне, под гул двигателей, который становится грохотом, если прислушиваться к нему слишком близко.
Шепард не дано останавливаться; пепел войны был знаком ей с рождения — он горчит сильнее под небесами Земли. Ей не требуется бесценный урок Жнецов, которые они преподали уже столь многим: она давно уже знает, что в потерях и боли нет ничего поэтичного.
Из зловония смерти ей не составить подражания Китсу, так что взамен она берет оружие и подражает По.
Среди своей команды она делается обоюдоострым мечом, клинком, вогнанным глубоко между ребер. Под началом у Шепард они никогда не ведали страха — став единым целым между собой; силой, перед которой галактика быстро выучилась склоняться с трепетом: одинаково и Совет, и наемники. Они шагали сквозь верную смерть, точно армии древности, и добывали за победой победу, но на протяжении долгих лет в принимающих объятиях «Нормандии» кумир сделался женщиной; женщина — другом.
Возлюбленной.
Так что, когда она ступает по хромированным палубам корабля, что бьется вокруг нее, точно огромное сердце, их приводит в движение скорей не ее присутствие, тихое и скользящее, точно атакующая змея, но недостаток его. Своим приветствием они говорят: за тобою мы пойдем, Шепард, до тех пор, пока идешь ты сама, и она поймает их глаза взглядом, полным острых предметов и осколков черноты, и не станет говорить ничего.
Обе они изменились, зажатые в кулаке времени: потемневшие от пыли, ржавчины и всего того, чему становишься свидетелем, когда трагедия обрушивается вдруг, они были бы друг другу чужачками, если бы не перерождались в симметрии. Их кости вывихнуты и смещены, и иногда они не могут сдержать сотрясающую их дрожь, но темнота может сколь угодно перетекать из одной формы в другую, а Шепард была погружена в нее с первого же мгновения, как распахнула глаза среди сумрачных узких улиц.
Ее каюта освещена лишь тусклым мерцанием аквариума; точно подводным фонарем. После своего возрождения она пыталась поочередно заботиться о нескольких краснопузых лун-рыбах, рыбах-бычках и карпах — метафора, или, может быть, клятва: перестать выкарабкиваться из полузарытых могил; они умирали настолько же быстро, как и ее намерения, и ей недоставало духу заменить их точно такими же.
Они двое утопают в этом мерцании — мягких оттенках синего и зеленого, когда-то внушавших ей некое вялое умиротворение, но теперь набивших оскомину. Точно хищная птица, она восседает на краю своей постели, и смотрит сверху вниз, внимательно и задумчиво: на белую кожу и смазанные цвета, складывающиеся в облик ее бывшего офицера.
Прежде — когда-то — Миранда могла бы заговорить. Пробормотать что-то негромко и потянуться вверх, нежно вцепляясь в напряженную сильную руку Шепард, утащить ее вниз, пока они не поглотили бы друг друга, в дрожащих вздохах и мягких прикосновениях, погруженные на дно отмели молчания, нарушаемого лишь сдвоенным дыханием. Шепард позволила бы ей это, точно завернутый в блестящую упаковку подарок: и нетерпеливыми пальцами она разворачивала бы его, согретая тем, как Миранда бы вздрагивала от прерывистого шепота ее признаний.
Но «прежде» прошло, точно стремительная буря, точно гром и молнии над Элетанией. Сейчас Миранда замерла, покорившись под пристальным взглядом Шепард, словно вмерзнув в лед, закинув руки высоко над разметавшимся веером волос и согнув бедра, принимая поражение.
Она ждет, но не женского прикосновения — ждет, когда хищник бросится на нее, чтобы поглотить за несколько секунд, пожрать, начиная с глаз.
И она бросается, но — медленно, скользящим движением, надвигаясь на нее так, будто на самом деле не должна здесь быть. Она не смотрит Миранде в глаза, но вместо этого оценивает ее по частям, по кусочкам: изгиб ступни, голубое и белое; плавные линии бедра, ведущие выше, всё выше и выше; груди, поднимающиеся и опускающиеся под движением легких. Она привычно задерживается на ямочке между ключиц Миранды, но не касается ее. Отработанные навыки дистанции, человеческая привязанность, ставшая механической.
Когда Шепард всё-таки снисходит до прикосновения, мягкость выдает ее. Мозолистые пальцы разглаживают морщинки на нахмуренном лбу Миранды, спускаются в размеренном темпе вдоль щеки, чтобы рассчитанным движением надавить на полную нижнюю губу. Она по-прежнему не смотрит Миранде в глаза.
Когда они целуются — когда Миранда целует ее, потому что не в силах сохранять равнодушие, — она осторожна, как будто слишком поспешные движения могут спугнуть ее коммандера. Они обе осторожны, но Миранде так нужно это — без этого она иссохнет и зачахнет, и она дрожит, распростершись под женщиной, в чьих глазах светится нечто ярче искусственных огней.
Легкое, мягкое касание губ — ничего дольше, ничего, на чем стоило бы задержаться. У Миранды нет больше времени, чтобы сожалеть о тех, прежних их объятиях, что могли длиться часами, словно «Цербер» не следовал за ними по пятам, словно команда на палубах под ними не станет пускаться в пересуды, точно зная, куда исчезли их офицеры. Шепард двигается быстро, безошибочно-точно просчитывая действия: целует ее тонкую шею, и не кусает, но прижимается зубами — напоминанием об их остроте.
Миранда боится ее, боялась всегда. Боится и сейчас. Страх не оставляет ее, когда она вздрагивает и тепло разливается внизу живота, и вжавшиеся на мгновение в кожу зубы заставляют ее бедра чуть раздвинуться в стороны, точно распускающийся цветок. Шепард отвечает лишь тем, что придвигается ближе, устраиваясь между ее коленей — так мужчины присваивают долго остававшиеся тайными места — и размеренными поцелуями спускается ниже, останавливаясь только над суматошно бьющимся сердцем Миранды, словно хочет вырвать его из груди.
Она не делает этого. Не сейчас.
Вместо этого она обводит выступающую косточку ключицы; и трепещущее от дыхания горло; а когда ее губы ищут другие места, их заменяет рука, неторопливо ложащаяся на горло — загрубевшие пальцы крепко обхватывают его и сжимаются, пока еще только намеком.
Миранду бьет дрожь — и ее дыхание учащается, сбивается, тепло разливается под губами хищницы и ее ладонью, лежащей на горле.
Шепард опускается к ее грудям, точно отыскивает сокровища под обломками кораблекрушения. Одна ее рука по-прежнему не оставляет дрожащее под пальцаим горло, пока вторая скользит ниже, так мягко — почти дразняще, если бы Шепард способна была дразнить. Она накрывает одну ее грудь ладонью, подхватывает, точно держа в горсти святую воду: Миранда готова раствориться в этом ощущении, под ее прикосновениями, и она плотно сжимает губы в отчаянном усилии не разбить скорлупу молчания, не спугнуть Шепард, которая опускается ниже невыносимо-медленно, напряженная, как натянутая тетива. Ее губы следуют за руками — касаются розовой вершины соска, обдают теплым дыханием, и оцепенение Миранды всё неизбежнее исчезает, угрожая рухнуть катастрофой.
Она вбирает сосок в рот — Миранда вздрагивает, и пальцы на ее горле сжимаются чуть крепче — и ласкает его языком, говорящим о нежности, а не о темноволосом звере, склонившемся над ней.
Миранду точно пронизывают искры, короткие острые укусы электричества, и ее дыхание становится всё чаще и быстрее — резкие вдохи, переходящие в едва слышное «ах».
Заслышав это, Шепард замирает — и сердце Миранды замирает следом, теряя ритм симфонии, — и на мгновение они зависают в безвременьи; всё тело Миранды напряжено под сомкнутыми губами Шепард. Она не осмеливается опустить взгляд, и уверена, что коммандер не поднимает свой: между ними нет иной связи и понимания, кроме того, что Шепард не может быть такой, как хочет Миранда, но всё же Миранда по-прежнему осмеливается хотеть ее, несмотря ни на что.
Но этот миг заканчивается так же быстро, как наступил, и Шепард двигается снова, с влажным звуком размыкает губы, и грудь Миранды ноет от жажды новых прикосновений. Словно в бою, она приказывает своему сердцу биться медленнее, приказывает своим бедрам перестать вздрагивать и подаваться вперед; но она не может успокоить разгорающееся пламя в самой ее сердцевине, жар между ног, где так нужны касания Шепард, где отглаженная простынь на постели коммандера уже промокла прерывистыми пятнами.
Шепард покрывает ее живот легкими поцелуями, которые едва ли могут обмануть Миранду, если бы она хотела обратить внимание на их ритм — методичный, будто согласующийся с чертежами машин. Но она предпочитает не замечать, и не может замечать, и вместо этого извивается под Шепард; хватка на ее горле становится чуть легче, позволяя выскользнуть тихим, прерывистым звукам.
В прошлый раз она этого не делала.
Когда Шепард спускается ниже, ей не нужно раздвигать в стороны ноги Миранды — она сама раскидывает бедра так, будто это самая естественная поза, широко раскрывшись на белых простынях, под внимательным взглядом испачканной кровью женщины. Она когда-то задумывалась — что подумал бы он, увидь ее такой? — но этот вопрос повергает в такие пучины отчаяния, что она не решается повторять его.
Она совершенно точно не думает об этом сейчас.
Она бросает взгляд вниз — хватка Шепард ослабла настолько, что позволяет это — и видит не глаза, но склоненную темную голову, взгляд, устремленный так пристально на самые сокровенные ее части тела, что она могла бы поклясться — она чувствует этот взгляд. Но теперь Миранда даже не дергается: она лежит неподвижно, в оцепенении, в отчаянном желании — когда ее горло сжимают крепче и ее взгляд сам собой устремляется в темные углы каюты Шепард.
Шепард не ныряет вниз — никогда не делает этого, никогда с тех пор, как те части ее, что были беспокойными и вольными, сменились чем-то, больше всего похожим на взведенные пружины. Она неизменно осторожна в подходе, даже сейчас: и Миранда ощущает каждый ее выдох, долгий и размеренный; напоминание о том, что идол, склонившийся между ее ног, всё еще жив, пусть даже частично.
Первое прикосновение не изменяет своим предшественникам: нежное, каким никогда не бывают слова Шепард, и взгляд ее становится резкими и жестким, пока в нем не остается ничего, кроме темноты. Миранда инстинктивно вздрагивает — как делает всегда, словно не ожидает этого, — но Шепард разрешает ей эту ошибку, как будто она не способна породить хаос между ними.
Когда-то в это мгновение Миранда могла бы сказать — я люблю тебя, шептать сладкие нежности, превращающие их обеих в сироп. Без тебя я — но теперь вместо этого она поглощена молчанием, отсчитывая суматошные удары сердца, словно это может спасти ее.
Шепард целует ее там, где она влажнее утренней росы, и продолжает, размыкая губы и пуская в дело кончик языка. Он проходится по ее щели, как по проторенному пути — вверх, отыскивая место, где ее плоть изнывает от напряжения, раскрасневшаяся и набухшая, ожидающая этих трепещущих прикосновений.
— Аах, — выдыхает Миранда, не в силах молчать — и Шепард на мгновение останавливается, но затем склоняется ниже и погружается глубже, выводит узоры, заставляя Миранду дрожать и комкать в кулаках простынь под собой. Пальцы Шепард сжимаются крепче — предупреждением — и Миранда забывает, как дышать, силясь шевельнуться — прежде чем растекается беспомощной сладостью под ласками Шепард, под языком, выписывающим медленные круги, заставляя ее неуверенно втягивать воздух.
— Ах, — вырывается у нее снова — как будто она имеет право на этот вздох, как будто пользуется дозволением Шепард.
Ее бедра раздвигаются шире, колени приподнимаются, но Шепард не останавливается, чтобы упрекнуть ее — только скользит языком ниже, глубоко погружая его — точно вонзает клинок — туда, где она так жаждет ее.
Сколько бы они ни делали это, она всё еще не может научиться сдерживаться: демонстрировать Шепард стойкость, когда вместо этого она принимает поражение, поглощенная чем-то столь мимолетным, как удовольствие. У нее кружится голова, когда Шепард дополняет неторопливые движения языка чем-то пошире — втискивает длинный палец свободной руки со скользящей легкостью, дает Миранде время привыкнуть и двигает им, размеренно и медленно, так медленно.
О боже, боже — думает Миранда, но не решается выговорить это вслух, и рот Шепард сдвигается туда, где она едва ли не пульсирует от отчаянного желания, вновь выводя узоры и вжимаясь чуткими пальцами, сдвигая их выше и — совершенно невыносимо не шевелиться под этими ласками.
И это продолжается и продолжается: Миранда вцепляется в простыни вспотевшими от усилий руками, но ее тело остается раскрытым и напряженным там, где к нему прикасаются; ее колени широко разведены, плечи резко вздрагивают. Шепард двигает языком с отработанной уверенностью, два ее пальца выгибаются внутри, заставляя ее истекать влагой, делая движения шелковисто-скользкими. Они хранят молчание, кроме тех мгновений, когда Шепард чуть ослабляет нажим — и тогда в голосе Миранды прорывается всё, что она дает ей сейчас, и всё, что чудовище над ней отнимает у нее, трагедия, рассыпающаяся на короткие вздохи, точно осколки света.
Финал приближается стремительно, хотя ей не нужно говорить об этом: они следуют расписанию, сценарию того, что Шепард может сделать с ней в эти безмолвные растянутые минуты. Ее бедра напрягаются в попытках сохранить неподвижность — и голова поворачивается, чтобы уткнуться в подушку под ней, и в ее горле пустота вместо просьб, которые были бы там прежде.
— О, — коротко вырывается у нее, и язык Шепард выписывает симфонии там, где она чувствительна так, что готова взорваться — и привычные пальцы вонзаются в нее, отыскивая места, которые заставили бы ее молиться, будь ей позволено говорить.
Но речь не позволена ей — и не будет позволена — и оргазм зарождается внизу живота и стискивает всё ее тело, точно сжимающийся кулак Шепард; ее спина выгибается, приподнимаясь над простынями, промокшими от пота и затянутого возбуждения.
— Аах, — выдыхает она, и содрогается от силы наслаждения; пальцы внутри нее пульсируют, точно выбивая барабанную дробь, и она падает на постель, всё еще вздрагивая.
Шепард позволяет ей насладиться секундами после, медленно скользя пальцами наружу и внутрь, пронизывая ее тело судорогами удовольствия — словно она держится за оголенный провод, чувствуя биение электричества глубоко внури. Когда она убирает руку, Миранда хочет поймать ее, перехватить запястье Шепард и вжать ее пальцы глубже внутрь, туда, где они должны быть: но она не делает этого, и взамен бессильно лежит, мучительно пытаясь отдышаться, успокоить поднимающуюся и опускающуюся, точно океанские волны, грудь.
Мгновение тянется, поглощенное молчанием, слишком тяжелое, чтобы оборваться. Миранда смотрит на Шепард, но та не смотрит в ответ: возвращается в прежнюю позу, устроившись на краю, устремив взгляд куда-то в угол, точно видит там нечто незримое Миранде.
Это всегда сейчас...
— Шепард, — говорит она, тихим низким голосом, удивляясь сама его хрупкости, и — как всегда — ей так хочется увидеть, как коммандер вздрогнет от чего-то, похожего на узнавание, но каждый раз она не шевелится; и равновесие между ними разбивается, как стекло, и Шепард поднимается плавным текучим движением.
Она не оборачивается — ни разу: никогда не оборачивалась, и Миранда боится размышлять, как долго это длится. Ей не нужно поправлять одежду — ее форма остается без единой складки, и даже волосы не растрепались, только курчавяся завитками у основания шеи.
Каждый раз Миранда уязвлена тем, как она может разлететься на части, но Шепард остается невозмутимой.
Миранда не смотрит ей вслед — слышит знакомые шаги обутых в тяжелые ботинки ног, механические звуки «Нормандии», позволяющей Шепард сбежать от женщины, которая ничего не хотела бы сильнее, чем удержать ее. Миранда достаточно смотрела вслед коммандеру, когда та уходила — столько, что хватит на целую жизнь, переживала это в снах и наяву.
Вместо этого она отворачивается; утыкается носом в белые подушки, в постель, на которой коммандер спала и в которой Миранда не может остаться; и вместо запаха Шепард она чувствует пыль, и металл, и ржавый привкус крови — запах кого-то, незнакомого ей настолько, что она могла бы притвориться, будто ошиблась и оказалась в чужой каюте.
Название: Возвращение
Оригинал: Homecoming, DrJekyl; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 3521 слово в оригинале
Пейринг/Персонажи: Этита, оригинальные персонажи
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Вернувшись домой, юная Этита узнаёт, что ее родители на самом деле не шутили.
Примечания/Предупреждения: немного крови и трупов
Она провела в морге не больше получаса. Как раз достаточно, чтобы опознать тела, сказать об этом скучающему служащему, подписать бумаги и собрать оставшийся хлам. Это и вправду был сплошной хлам: мамина легкая броня расстреляна в клочья, ее модифицированная винтовка почти целиком сгорела во время битвы; папины доспехи и пистолет выглядели немногим лучше. Единственное, что стоило сохранить, так это папин Ворчун — кошмарный дробовик, который она с трудом могла поднять, — и парные браслеты, которые могли кое-чего стоить, если были из чистой платины, как утверждала мама, а не просто с покрытием, как подозревала Этита. Кредиты кто-то — должно быть, работник морга или тот, кто обнаружил тела, — уже присвоил.
Не то чтобы там было много. У них никогда не было много денег.
Их квартира тоже не представляла ничего особенного, когда Этита ее нашла. Непритязательные апартаменты с единственной спальней и кухней, на которой можно накормить взвод кроганов. Как минимум, квартирка находилась достаточно далеко от трущоб, и не приходилось беспокоиться, что найдется какой-нибудь идиот, достаточно тупой, чтобы попытаться ее ограбить. Не то чтобы девушка с дробовиком в половину себя размером казалась подходящей целью для ограбления, но никогда не угадаешь.
Дробовик она поставила на стойку у двери, рядом со старой потрепанной снайперкой — должно быть, ма занималась ее починкой. Пожалуй, ремонт старого оружия был ближе всего к тому, что можно было назвать ее хобби — ну, не считая Арены. И это, во всяком случае, приносило стабильный запас кредитов — в отличие от всего, чем занимался па, помимо сражений.
Однажды наступит день, когда придется платить по всем счетам, всегда говорили они.
Этита вытащила браслеты из кармана, чтобы положить на кухонную стойку. Они звякнули в ее руке.
Она вся дрожала.
Это, наверное, шок? Похоже на шок. Ее била дрожь, кружилась голова, окружающие предметы казались одновременно далеко и слишком близко, едва не вдавливаясь в кожу. Воздух точно застрял в легких, мешая вдохнуть.
Они всё-таки не шутили. Богиня, у нее не было половины головы.
Она успела добежать до раковины как раз вовремя.
Не то чтобы Этита не видела раньше мертвых тел, пусть даже превращенных выстрелами в решето. Когда ты — дочь наемников, такие штуки входят для них в профессиональный риск. Но совсем другое дело — когда это кто-то, кого ты знаешь. Когда это твои собственные, чтоб им, родители. У нее не было половины головы. И па — нужно очень постараться, чтобы свалить крогана. Нужны гранаты или даже ракета. Да блять, они должны были любить друг друга!
Громкий стук в дверь заставил ее рывком поднять голову. Не вежливое постукивание «есть кто-нибудь дома?», но настойчивый грохот «я точно знаю, что ты здесь, и лучше бы тебе открыть эту гребаную дверь». Должно быть, кто-то следил за квартирой или за моргом, чтобы узнать, кто же появится. Черт. Неужели нельзя дать ей хотя бы пять минут?
Она сплюнула, вытерла рот тыльной стороной ладони. Другой рукой провела по кухонному шкафчику, нащупала ручку второго ящика для столовых приборов и потянула за нее. Па в своем репертуаре — «Сингулярность», как всегда, лежала в ящике. Отдача у этого пистолета была как пинок влюбленного элкора, но зато можно было завалить что угодно мельче этого самого элкора за пару выстрелов. И, спасибо ма, запасных термозарядов тоже хватало — значит, можно сделать больше, чем пару выстрелов, прежде чем расплавится дуло.
Этита сняла пистолет с предохранителя, но оставила его в ящике — пока что. Только после этого она нажала кнопку внешней связи на омни-инструменте:
— Идите нахрен! Я занята.
— Открывай, девочка, — насмешливый, с перепадами высоты голос — турианка. — Мы не хотим причинять тебе вреда, но нам нужно разобраться с кое-какими долгами — и мы разберемся.
— Так или иначе, — добавил второй голос; ему тоже было весело. Определить, кто это, не получалось — может, батарианец, или кварианец, или даже азари со странным акцентом.
— У меня перед вами долгов нет, — ответила Этита. — Я вообще никому ничего не должна.
Она достаточно тяжело трудилась, чтобы это было правдой. Она видела, куда заводят долги.
— Видишь ли, милашка, у твоего папочки были кое-какие долги, — сказал второй голос. — Теперь он мертв, значит, долг твой. Это называется наследство.
«Милашка». Она закатила глаза. Точно, азари.
— Ну так вышлите мне счет...
Дверь скользнула в сторону, открываясь.
Азари, турианка и кварианец — последний свернул интерфейс омни-инструмента с довольной ухмылкой. Злоба, мускулы и техника, соответственно. Они слаженно, как одна команда, вошли в квартиру, рассредоточившись так, что у Этиты с трудом получалось удерживать их всех в поле зрения.
— Мы и есть счет, — сказала азари, сверкнув белыми зубами между темно-синих губ.
Легкая броня коммандос, но плохо подогнанная. Узковата в плечах, слишком длинные рукава. По пистолету на каждом бедре — слабая биотика? Или вовсе никакой? В любом случае, броня должна будет ей мешать. В пистолетах, наверняка, дезинтегрирующие патроны — но это всего лишь «Глушители», малокалиберные и немногим мощнее праздничного фейерверка.
Пальцы Этиты коснулись холодного металла ее собственного пистолета; за троицей закрылась дверь.
— Так, значит, — сказала она, — вы пришли вымогать у меня деньги.
Турианка покачала головой — довольно близкая имитация жеста азари. У нее броня была получше, но зато никаких пистолетов. Скорее всего, и не биотик тоже, но эти длинные, явно смертельные когти — ближний бой? На ее стороне длина рук и сила, а у Этиты не было вообще никакой брони, но турианке понадобится подойти вплотную — а на такой случай ее поджидал сюрприз. Немногие азари практиковали рукопашный бой. Ма и па удостоверились, чтобы она научилась драться — именно по этой причине.
— Никакого вымогательства, девочка. Просто дружеский визит.
На столе стояла подставка для ножей. Неизвестно, насколько они острые, но кое-какой ущерб точно нанесут. Да и сама подставка выглядела довольно тяжелой.
— Он был бы «дружеским», приди кто-нибудь из вас в одиночку.
— Мы не были уверены, какой прием нас ждет, — улыбнулся кварианец, встряхнув волосами.
Молодой. Пистолет-пулемет — и неплохой — но никакой брони. Хорошая одежда. Надо полагать, деньги у него есть. Значит, либо охрененно хорошие щиты, либо он просто чересчур заносчивый сукин сын. Есть шансы, что еще и пара дронов в запасе. В ограниченном пространстве от дронов не слишком много толку, но этот пистолет разнесет в щепки кухонную стойку без всякого труда. И саму Этиту заодно.
Турианка остановилась перед настенным экраном, потрогала голограмму на полке под ним одним длинным, острым когтем.
— У твоих родителей была определенная репутация, видишь ли.
Да уж. Это объясняло, почему их целых трое.
— В том числе у них была репутация тех, кто платит свои долги, это-то я знаю.
— Я тоже знаю. Поэтому босс решил сделать тебе скидку. — Снова белая вспышка зубов. — В сложившихся обстоятельствах.
— Сколько?
— Двести тысяч.
— Двести... двести тысяч?! Да вы, блять, шутите!
— Могло быть пятьсот. Полная сумма.
— Хреново. У меня столько денег точно нет.
При очень большом везении ее родители могли накопить столько кредитов за десять лет. Как па умудрился проебать столько денег? Почему ма позволила ему? Может, это была часть причин, по которым Этите пришлось возвращаться сюда и опознавать тела? Его азартные игры вечно приводили к неприятностям — во всяком случае, когда он проигрывал.
— Они наверняка что-нибудь тебе оставили, — протянул кварианец, лениво изучая стойку с оружием у двери. Он провел пальцем по дробовику и поморщился. — Никогда не слышал, чтобы матриарх азари не оставила бы где-нибудь припрятанное гнездышко. Я буду рад помочь тебе поискать.
...А может, па вовсе и не проиграл ничего. Может, это и вправду просто попытка наехать на нее, посмотреть, что можно стрясти с бедной напуганной девчонки, которая наверняка не сможет ясно рассуждать. Время выбрано точно. Взять ее тепленькой, пока она еще в шоке.
— Ну, может, где-то она что-то и оставила, — рискнула Этита. — Я сама только сюда добралась. Даже не успела проверить.
— Если они не оставили достаточно, чтобы возместить полную сумму, — азари уселась на потертый диван с видом собственницы, скрестив ноги, — что ж... Я слышала, ты была танцовщицей. Такая милашка, как ты, всегда может прийти к нам и отработать весь свой долг. Йистара любит своих танцовщиц. Может, если ты окажешься достаточно хороша, сумеешь немного подзаработать дополнительно.
Сердце Этиты забилось быстрее. Они ее обрабатывают. Просто обрабатывают.
— Я не собираюсь связываться с наркотиками, и торговать своей задницей тоже не намерена.
Если она останется — всё, это конец. У нее заберут всё, попробуют подсадить на «серую семерку» или «сладкий исход», и через пару десятков лет она собственное имя не вспомнит.
— Разве мы предлагаем что-то такое? У босса много деловых интересов. Честная работа за честную плату.
Если она хочет бежать — надо бежать сейчас. Пока никто не успел понять.
— Какая работа? — спросила она, пытаясь изобразить предельно искренний интерес. — Я и правда умею немного танцевать. И еще могу работать в баре. Мне бы хотелось всё уладить.
— Бармены нам не нужны, — турианка оглянулась через плечо на азари. Этита могла вообразить ее улыбку. — Но, думаю, лишние танцовщицы нам не помешают...
В свое время ма заставляла ее тренироваться стрелять от бедра до тех пор, пока Этита не была готова выстрелить в нее саму. Ее пальцы дрогнули, рука дернулась вверх, и голова кварианца взорвалась, забрызгав стену за ним мозгами и кровью. Следующий выстрел — в азари — ушел в сторону из-за отдачи, но этого было достаточно, чтобы вынудить ту нырнуть в укрытие. Турианка повернулась следом за напарницей, и Этита воспользовалась этим, чтобы перемахнуть через стойку. Она зацепила подставку для ножей, отправив ее в полет прямиком в турианку — вместе со всеми ножами — когда ноги коснулись пола. Оборачиваясь назад, турианка рефлекторно пригнулась — слишком поздно — и Этита, вскинув пистолет, выпустила два заряда подряд, пробившие насквозь броню и тело и вдребезги расколотившие столик за спиной противницы. Минус два. Турианка упала на осколки стекла. Оставалась только...
Этита успела поднять барьер в последний момент. Он замерцал от первого выстрела и распался спустя секунду — проклятые дезинтергирующие патроны — но к тому времени она уже двигалась снова, сконцентрировав всю свою волю на том, чтобы создать туннель в пространстве и сократить дистанцию до врага. Бросок получился больше похожим на мгновенный шаг, покрыв всего пару метров, — но этого оказалось достаточно, чтобы снести слабенький барьер девы и швырнуть ее об стену, на мгновение оглушив.
Удар Этиты пришелся ей точно в горло, не давая прийти в себя: влажно хрустнули ломающиеся хрящи. Дева рухнула на колени, бессмысленно хватаясь за шею; ее кожа начала темнеть, грудь тяжело вздымалась в попытках вдохнуть. Ее отчаянно распахнутые глаза встретились с глазами Этиты в немой мольбе.
Она была молода. Точный возраст не определить, но такая же дева, как сама Этита, где-то между сотней и ста пятидесятью; взрослые метки только начали проявляться на лице, но россыпь подростковых отметин еще виднелась на щеках, неряшливо скрытая темно-синими татуировками банды. Чья-то дочь, племянница, сестра, тетя. Кто-то получит новость о том, что ее убили, кому-то придется отправиться на эту задрипанную станцию и разобрать ее вещи. Может быть, забрать ее домой, в какое-нибудь место получше, чтобы похоронить рядом с семьей. А может, никого и не будет. Может, она тоже была одна, и именно поэтому оказалась в роли мелкого бандита на побегушках у какого-то мудака, который и двух кредитов не даст за ее смерть.
И она умерла, пока Этита смотрела на нее, застыв на месте, — ее кожа стала серой, а губы черными, устремленные в никуда глаза налились кровью, а потом ее тело наконец обмякло, и она упала вперед. Этита обернулась: турианка лежала на полу в медленно растекающейся луже крови, прижимая руку к сквозной ране в панцире, с безжизненными пустыми глазами. У двери — скорчившийся кварианец, которому недоставало половины головы, стена заляпана остатками мозгов и вскипевшей кровью.
На этот раз она не добралась до раковины. Колени подкосились, желудок взбунтовался — ее рвало до тех пор, пока внутри не осталось ничего, даже желчи. Эта схватка продолжалась меньше минуты, и она успела убить троих. А ведь у них были имена, был дом, может быть, были семьи.
Троих, которые пришли убить ее, так или иначе, пришли отобрать у нее всё и превратить в рабыню, пусть даже это называлось другими словами.
От этой мысли не стало легче, но Этита смогла хотя бы неуклюже подняться на ноги. Если она собиралась бежать, это нужно делать немедленно. А ей придется бежать, потому что она только что убила троих.
Богиня, это оказалось так легко.
Сперва, с трудом переставляя ноги, она зашла в спальню родителей — забрать пару дорожных сумок и потрепанный рюкзак. У ма оставалась старая броня — настоящая экипировка коммандос — которую можно будет подогнать или продать за приличную сумму. Броня и запасные пластины к ней отправились в одну сумку, вместе с запасным шлемом ма, ее респиратором и баллонами. Запасная броня па была слишком большой, чтобы даже пытаться подогнать по размеру, и слишком тяжелой, чтобы долго нести, так что Этита оставила ее и вместо этого собрала еще кое-какие вещи ма: куртки, перчатки, тактический обвес, ботинки и патронташ.
В рюкзак она запихнула терминал, стоявший в спальне, и все датапады, которые смогла найти — кто знает, что там может на них оказаться. Собрала мамины украшения и медали, папины кольца и клановые знаки, и заодно всё, что выглядело ценным. Еще немного одежды поверх, чтобы никому не пришло в голову пошарить в ее вещах: пара приличных костюмов из шкафа и подбитая мехом кожаная куртка, покрытая нашивками прошлых кампаний, которую ма надевала, когда работала в холодном климате. Что еще нужно взять?
Этита замерла, поймав в зеркале собственное отражение, когда забежала в ванную в поисках аптечки. Мертвенно-бледная, с покрасневшими глазами и хлюпающим носом, в грязной рубашке: выглядела она ужасно. Замученная перепуганная девчонка, у которой дрожали руки, пока она поворачивала кран и пыталась умыться.
Богиня. О чем она вообще думала? Это не сработает. Соплячка со слишком тяжелыми сумками и срочной необходимостью убраться со станции? Ее заметят без всякого труда, как бы она ни пыталась привести себя в порядок. Нужно было остаться, притвориться дурочкой, договориться и сбежать потом, когда было бы время подготовиться. Идиотка. Они не стали бы накачивать ее наркотиками прямо на месте. Наверное. Сколько у нее теперь времени, прежде чем кто-нибудь станет разыскивать пропавшую команду и наткнется на три трупа?
Этита заткнула раковину пробкой, позволяя ей наполниться. Потом окунула лицо в холодную воду и держала там, пока не закончился воздух в легких и не заныли от холода зубы. Это помогло — немного. Сердце уже не колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди, и бледность исчезла с лица. Вытеревшись и открыв шкафчик, чтобы взять аптечку, она нашла там еще и папину боевую раскраску.
Некоторые азари тоже разрисовывали лица перед боем, знала она. Иногда даже ма это делала, когда работала на компанию наемников и нужно было демонстрировать их цвета, но ей не хотелось переделывать татуировки. И это было несложно. Какие там узоры у «Обсидиана»? В «Обсидиане» просто куча азари. Пурпурная полоса под глазами, поперек переносицы. Две короткие, но широкие, закрывающие углы губ и сходящиеся под подбородком. Четыре ярких белых полосы, всего на ширине пальца друг от друга, вдоль внешних гребней.
Когда она посмотрела в зеркало снова, она выглядела иначе. Не старше, конечно, но теперь она куда меньше была похожа на испуганную заплаканную девчонку, и куда больше — на деву-наемницу, которая провела ночь в городе, пропивая свою плату. Девы-наемницы были повсюду, незаметные, как блохи на варрене — и, по мнению ее родителей, примерно настолько же полезные.
Казалось неправильным надевать мамину броню в их спальне, но Этита все-таки натянула ее на себя, туго затягивая каждую пряжку там, где материал болтался слишком свободно. Зато ботинки и перчатки подошли по размеру, а жилет-разгрузку было легко подогнать. Оставалось только оружие. В тумбочке нашелся еще один пистолет, который она повесила на бедро, но всё прочее было там, в гостиной.
В комнате воняло, когда она внесла туда сумки — достаточно, чтобы ее едва не затошнило опять. Кровь, желчь, дерьмо, запах пережженной электроники и озона — всё это тяжело висело в воздухе. И три мертвых тела, лежащие на полу.
Этита проигнорировала их — ей нужна была только оружейная стойка у двери, заляпанная кровью кварианца. Она повесила дробовик за спину, снайперку и штурмовую винтовку упаковала в чехлы, которые отправились во вторую сумку, вместе с чистящими средствами и модификациями. Было сложно не смотреть на кварианца, сползшего по стене, с разнесенной выстрелом головой. На азари, лежащую лицом вниз, без видимых повреждений, только с расползающимся под ней пятном там, где не выдержал мочевой пузырь. На турианку с безжизненным взглядом, лужа крови вокруг которой уже начинала застывать.
Но чем дольше она смотрела, тем легче это становилось, и наконец она набралась духа забрать у кварианца его пистолет-пулемет, и заодно пистолеты у азари. И их кредитные чипы. Омни-инструмент кварианца и два его маленьких дрона. Всё это она тоже запихнула в сумку.
Ма никогда не хотела, чтобы Этита становилась наемницей, и уж точно не из тех, что обирают мертвые тела. Она мечтала, что однажды Этита поступит в университет, и тратила слишком много денег на курсы дистанционного обучения от академии Т'Олриц на самой Тессии — чтобы у нее было хорошее классическое образование для этого. Ее разочарование было хуже, чем курс экстремального выживания, который па устроил ей в наказание в тот раз, когда они поймали ее с бандой Пяти сестер — те занимались контрабандой оружия на станции. Не то чтобы па сильно переживал о ее образовании. Он просто считал Пять сестер бесчестными отбросами, и был, скорее всего, абсолютно прав.
Этита подумывала о том, чтобы податься в наемники, когда начала самостоятельную жизнь. Она хорошо стреляла, несомненно, и ей неплохо давались ближний бой и биотика, когда было нужно. Доказательства этому были сейчас разбрызганы пурпурными и красными пятнами по всей квартире. Но, подумав про ма и вспомнив, что та говорила насчет шансов выжить и обо всех друзьях, которых она потеряла на этом пути, Этита предпочла пойти в обслуживающий персонал. Она занялась танцами, когда обнаружила, что там можно заработать больше, чем подавая еду или продавая одежду, и что можно бить клиентов, когда они слишком распускают руки. Но в качестве танцовщицы ей не светила карьера выше подтанцовки или разогрева; может быть, наемница — это то занятие, к которому у нее в самом деле есть талант. Теперь у нее была экипировка. И не то чтобы кто-то будет волноваться, если она станет очередной цифрой статистики. Раньше это делали ма и па. Но их больше нет.
Никто даже головы не повернул в ее сторону, когда она, вскинув сумки на плечо, вышла из квартиры и направилась к станции магнитных поездов — так неторопливо и беспечно, как только могла себе позволить. Хмурой гримасы было достаточно, чтобы пассажиры освободили место в вагоне для нее и ее сумок, пока она ехала через финансовый район к порту, в точности как настоящая наемница. И совсем несложно было добавить немного типичного «не связывайтесь со мной» к своей походке, когда она шагала мимо грузовых доков. В конце концов, с ней и вправду не стоило связываться. Она только что убила троих.
Только торгуясь за место на корабле, она вспомнила, что оставила позади парные браслеты. Два соединенных платиновых кольца, лежащие на кухонном столе. Она не взяла и ни одной голографии, где была бы втроем с родителями, ничего из своих детских вещей, ничего из призов арены, которые они выигрывали всей семьей. Только оружие, немного одежды, доказательства своего происхождения и кое-какие вещи, которые можно продать.
Может быть, так оно было и лучше. Может быть, некоторые вещи стоит просто оставлять позади, как родители оставили ее. Если они могли убить друг друга, то могли бы с тем же успехом вместе сгореть в недрах звезды — ее все равно здесь не было, она этого не видела. Эта часть ее жизни была закончена.
Когда подошло время посадки на грузовой корабль, Этита не колебалась. И не оглядывалась назад.
А вот тут рейтинг без вопросов рейтинг, причем я бы ставил его не столько за сексуальное взаимодействие, сколько за выворачивающую мозги стилистику. Перевод был вообще процессом рейтинга «столько не живут» (=
Переведено совместно с Grey Kite aka R.L.
Название: Тело моё — тебе
Оригинал: take my body, borzoid; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2765 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: фем!Шепард / Миранда Лоусон
Категория: фемслэш
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: R-NC-17
Краткое содержание: Обе они изменились, зажатые в кулаке времени.
Примечание/Предупреждения:
Они находят время.
Война расцветает вокруг них, точно плесень на фруктах; точно цветы акации, ищущие жизни среди всё еще дымящихся развалин.
Война вокруг них — это существительное, с большой и бесцеремонной буквы, и смерть бежит за «Нормандией» по пятам, точно бешеная собака. Смерть еще никогда не была столь близкой, и каждый страшится ее, и каждый видит ее во сне, под гул двигателей, который становится грохотом, если прислушиваться к нему слишком близко.
Шепард не дано останавливаться; пепел войны был знаком ей с рождения — он горчит сильнее под небесами Земли. Ей не требуется бесценный урок Жнецов, которые они преподали уже столь многим: она давно уже знает, что в потерях и боли нет ничего поэтичного.
Из зловония смерти ей не составить подражания Китсу, так что взамен она берет оружие и подражает По.
Среди своей команды она делается обоюдоострым мечом, клинком, вогнанным глубоко между ребер. Под началом у Шепард они никогда не ведали страха — став единым целым между собой; силой, перед которой галактика быстро выучилась склоняться с трепетом: одинаково и Совет, и наемники. Они шагали сквозь верную смерть, точно армии древности, и добывали за победой победу, но на протяжении долгих лет в принимающих объятиях «Нормандии» кумир сделался женщиной; женщина — другом.
Возлюбленной.
Так что, когда она ступает по хромированным палубам корабля, что бьется вокруг нее, точно огромное сердце, их приводит в движение скорей не ее присутствие, тихое и скользящее, точно атакующая змея, но недостаток его. Своим приветствием они говорят: за тобою мы пойдем, Шепард, до тех пор, пока идешь ты сама, и она поймает их глаза взглядом, полным острых предметов и осколков черноты, и не станет говорить ничего.
Обе они изменились, зажатые в кулаке времени: потемневшие от пыли, ржавчины и всего того, чему становишься свидетелем, когда трагедия обрушивается вдруг, они были бы друг другу чужачками, если бы не перерождались в симметрии. Их кости вывихнуты и смещены, и иногда они не могут сдержать сотрясающую их дрожь, но темнота может сколь угодно перетекать из одной формы в другую, а Шепард была погружена в нее с первого же мгновения, как распахнула глаза среди сумрачных узких улиц.
Ее каюта освещена лишь тусклым мерцанием аквариума; точно подводным фонарем. После своего возрождения она пыталась поочередно заботиться о нескольких краснопузых лун-рыбах, рыбах-бычках и карпах — метафора, или, может быть, клятва: перестать выкарабкиваться из полузарытых могил; они умирали настолько же быстро, как и ее намерения, и ей недоставало духу заменить их точно такими же.
Они двое утопают в этом мерцании — мягких оттенках синего и зеленого, когда-то внушавших ей некое вялое умиротворение, но теперь набивших оскомину. Точно хищная птица, она восседает на краю своей постели, и смотрит сверху вниз, внимательно и задумчиво: на белую кожу и смазанные цвета, складывающиеся в облик ее бывшего офицера.
Прежде — когда-то — Миранда могла бы заговорить. Пробормотать что-то негромко и потянуться вверх, нежно вцепляясь в напряженную сильную руку Шепард, утащить ее вниз, пока они не поглотили бы друг друга, в дрожащих вздохах и мягких прикосновениях, погруженные на дно отмели молчания, нарушаемого лишь сдвоенным дыханием. Шепард позволила бы ей это, точно завернутый в блестящую упаковку подарок: и нетерпеливыми пальцами она разворачивала бы его, согретая тем, как Миранда бы вздрагивала от прерывистого шепота ее признаний.
Но «прежде» прошло, точно стремительная буря, точно гром и молнии над Элетанией. Сейчас Миранда замерла, покорившись под пристальным взглядом Шепард, словно вмерзнув в лед, закинув руки высоко над разметавшимся веером волос и согнув бедра, принимая поражение.
Она ждет, но не женского прикосновения — ждет, когда хищник бросится на нее, чтобы поглотить за несколько секунд, пожрать, начиная с глаз.
И она бросается, но — медленно, скользящим движением, надвигаясь на нее так, будто на самом деле не должна здесь быть. Она не смотрит Миранде в глаза, но вместо этого оценивает ее по частям, по кусочкам: изгиб ступни, голубое и белое; плавные линии бедра, ведущие выше, всё выше и выше; груди, поднимающиеся и опускающиеся под движением легких. Она привычно задерживается на ямочке между ключиц Миранды, но не касается ее. Отработанные навыки дистанции, человеческая привязанность, ставшая механической.
Когда Шепард всё-таки снисходит до прикосновения, мягкость выдает ее. Мозолистые пальцы разглаживают морщинки на нахмуренном лбу Миранды, спускаются в размеренном темпе вдоль щеки, чтобы рассчитанным движением надавить на полную нижнюю губу. Она по-прежнему не смотрит Миранде в глаза.
Когда они целуются — когда Миранда целует ее, потому что не в силах сохранять равнодушие, — она осторожна, как будто слишком поспешные движения могут спугнуть ее коммандера. Они обе осторожны, но Миранде так нужно это — без этого она иссохнет и зачахнет, и она дрожит, распростершись под женщиной, в чьих глазах светится нечто ярче искусственных огней.
Легкое, мягкое касание губ — ничего дольше, ничего, на чем стоило бы задержаться. У Миранды нет больше времени, чтобы сожалеть о тех, прежних их объятиях, что могли длиться часами, словно «Цербер» не следовал за ними по пятам, словно команда на палубах под ними не станет пускаться в пересуды, точно зная, куда исчезли их офицеры. Шепард двигается быстро, безошибочно-точно просчитывая действия: целует ее тонкую шею, и не кусает, но прижимается зубами — напоминанием об их остроте.
Миранда боится ее, боялась всегда. Боится и сейчас. Страх не оставляет ее, когда она вздрагивает и тепло разливается внизу живота, и вжавшиеся на мгновение в кожу зубы заставляют ее бедра чуть раздвинуться в стороны, точно распускающийся цветок. Шепард отвечает лишь тем, что придвигается ближе, устраиваясь между ее коленей — так мужчины присваивают долго остававшиеся тайными места — и размеренными поцелуями спускается ниже, останавливаясь только над суматошно бьющимся сердцем Миранды, словно хочет вырвать его из груди.
Она не делает этого. Не сейчас.
Вместо этого она обводит выступающую косточку ключицы; и трепещущее от дыхания горло; а когда ее губы ищут другие места, их заменяет рука, неторопливо ложащаяся на горло — загрубевшие пальцы крепко обхватывают его и сжимаются, пока еще только намеком.
Миранду бьет дрожь — и ее дыхание учащается, сбивается, тепло разливается под губами хищницы и ее ладонью, лежащей на горле.
Шепард опускается к ее грудям, точно отыскивает сокровища под обломками кораблекрушения. Одна ее рука по-прежнему не оставляет дрожащее под пальцаим горло, пока вторая скользит ниже, так мягко — почти дразняще, если бы Шепард способна была дразнить. Она накрывает одну ее грудь ладонью, подхватывает, точно держа в горсти святую воду: Миранда готова раствориться в этом ощущении, под ее прикосновениями, и она плотно сжимает губы в отчаянном усилии не разбить скорлупу молчания, не спугнуть Шепард, которая опускается ниже невыносимо-медленно, напряженная, как натянутая тетива. Ее губы следуют за руками — касаются розовой вершины соска, обдают теплым дыханием, и оцепенение Миранды всё неизбежнее исчезает, угрожая рухнуть катастрофой.
Она вбирает сосок в рот — Миранда вздрагивает, и пальцы на ее горле сжимаются чуть крепче — и ласкает его языком, говорящим о нежности, а не о темноволосом звере, склонившемся над ней.
Миранду точно пронизывают искры, короткие острые укусы электричества, и ее дыхание становится всё чаще и быстрее — резкие вдохи, переходящие в едва слышное «ах».
Заслышав это, Шепард замирает — и сердце Миранды замирает следом, теряя ритм симфонии, — и на мгновение они зависают в безвременьи; всё тело Миранды напряжено под сомкнутыми губами Шепард. Она не осмеливается опустить взгляд, и уверена, что коммандер не поднимает свой: между ними нет иной связи и понимания, кроме того, что Шепард не может быть такой, как хочет Миранда, но всё же Миранда по-прежнему осмеливается хотеть ее, несмотря ни на что.
Но этот миг заканчивается так же быстро, как наступил, и Шепард двигается снова, с влажным звуком размыкает губы, и грудь Миранды ноет от жажды новых прикосновений. Словно в бою, она приказывает своему сердцу биться медленнее, приказывает своим бедрам перестать вздрагивать и подаваться вперед; но она не может успокоить разгорающееся пламя в самой ее сердцевине, жар между ног, где так нужны касания Шепард, где отглаженная простынь на постели коммандера уже промокла прерывистыми пятнами.
Шепард покрывает ее живот легкими поцелуями, которые едва ли могут обмануть Миранду, если бы она хотела обратить внимание на их ритм — методичный, будто согласующийся с чертежами машин. Но она предпочитает не замечать, и не может замечать, и вместо этого извивается под Шепард; хватка на ее горле становится чуть легче, позволяя выскользнуть тихим, прерывистым звукам.
В прошлый раз она этого не делала.
Когда Шепард спускается ниже, ей не нужно раздвигать в стороны ноги Миранды — она сама раскидывает бедра так, будто это самая естественная поза, широко раскрывшись на белых простынях, под внимательным взглядом испачканной кровью женщины. Она когда-то задумывалась — что подумал бы он, увидь ее такой? — но этот вопрос повергает в такие пучины отчаяния, что она не решается повторять его.
Она совершенно точно не думает об этом сейчас.
Она бросает взгляд вниз — хватка Шепард ослабла настолько, что позволяет это — и видит не глаза, но склоненную темную голову, взгляд, устремленный так пристально на самые сокровенные ее части тела, что она могла бы поклясться — она чувствует этот взгляд. Но теперь Миранда даже не дергается: она лежит неподвижно, в оцепенении, в отчаянном желании — когда ее горло сжимают крепче и ее взгляд сам собой устремляется в темные углы каюты Шепард.
Шепард не ныряет вниз — никогда не делает этого, никогда с тех пор, как те части ее, что были беспокойными и вольными, сменились чем-то, больше всего похожим на взведенные пружины. Она неизменно осторожна в подходе, даже сейчас: и Миранда ощущает каждый ее выдох, долгий и размеренный; напоминание о том, что идол, склонившийся между ее ног, всё еще жив, пусть даже частично.
Первое прикосновение не изменяет своим предшественникам: нежное, каким никогда не бывают слова Шепард, и взгляд ее становится резкими и жестким, пока в нем не остается ничего, кроме темноты. Миранда инстинктивно вздрагивает — как делает всегда, словно не ожидает этого, — но Шепард разрешает ей эту ошибку, как будто она не способна породить хаос между ними.
Когда-то в это мгновение Миранда могла бы сказать — я люблю тебя, шептать сладкие нежности, превращающие их обеих в сироп. Без тебя я — но теперь вместо этого она поглощена молчанием, отсчитывая суматошные удары сердца, словно это может спасти ее.
Шепард целует ее там, где она влажнее утренней росы, и продолжает, размыкая губы и пуская в дело кончик языка. Он проходится по ее щели, как по проторенному пути — вверх, отыскивая место, где ее плоть изнывает от напряжения, раскрасневшаяся и набухшая, ожидающая этих трепещущих прикосновений.
— Аах, — выдыхает Миранда, не в силах молчать — и Шепард на мгновение останавливается, но затем склоняется ниже и погружается глубже, выводит узоры, заставляя Миранду дрожать и комкать в кулаках простынь под собой. Пальцы Шепард сжимаются крепче — предупреждением — и Миранда забывает, как дышать, силясь шевельнуться — прежде чем растекается беспомощной сладостью под ласками Шепард, под языком, выписывающим медленные круги, заставляя ее неуверенно втягивать воздух.
— Ах, — вырывается у нее снова — как будто она имеет право на этот вздох, как будто пользуется дозволением Шепард.
Ее бедра раздвигаются шире, колени приподнимаются, но Шепард не останавливается, чтобы упрекнуть ее — только скользит языком ниже, глубоко погружая его — точно вонзает клинок — туда, где она так жаждет ее.
Сколько бы они ни делали это, она всё еще не может научиться сдерживаться: демонстрировать Шепард стойкость, когда вместо этого она принимает поражение, поглощенная чем-то столь мимолетным, как удовольствие. У нее кружится голова, когда Шепард дополняет неторопливые движения языка чем-то пошире — втискивает длинный палец свободной руки со скользящей легкостью, дает Миранде время привыкнуть и двигает им, размеренно и медленно, так медленно.
О боже, боже — думает Миранда, но не решается выговорить это вслух, и рот Шепард сдвигается туда, где она едва ли не пульсирует от отчаянного желания, вновь выводя узоры и вжимаясь чуткими пальцами, сдвигая их выше и — совершенно невыносимо не шевелиться под этими ласками.
И это продолжается и продолжается: Миранда вцепляется в простыни вспотевшими от усилий руками, но ее тело остается раскрытым и напряженным там, где к нему прикасаются; ее колени широко разведены, плечи резко вздрагивают. Шепард двигает языком с отработанной уверенностью, два ее пальца выгибаются внутри, заставляя ее истекать влагой, делая движения шелковисто-скользкими. Они хранят молчание, кроме тех мгновений, когда Шепард чуть ослабляет нажим — и тогда в голосе Миранды прорывается всё, что она дает ей сейчас, и всё, что чудовище над ней отнимает у нее, трагедия, рассыпающаяся на короткие вздохи, точно осколки света.
Финал приближается стремительно, хотя ей не нужно говорить об этом: они следуют расписанию, сценарию того, что Шепард может сделать с ней в эти безмолвные растянутые минуты. Ее бедра напрягаются в попытках сохранить неподвижность — и голова поворачивается, чтобы уткнуться в подушку под ней, и в ее горле пустота вместо просьб, которые были бы там прежде.
— О, — коротко вырывается у нее, и язык Шепард выписывает симфонии там, где она чувствительна так, что готова взорваться — и привычные пальцы вонзаются в нее, отыскивая места, которые заставили бы ее молиться, будь ей позволено говорить.
Но речь не позволена ей — и не будет позволена — и оргазм зарождается внизу живота и стискивает всё ее тело, точно сжимающийся кулак Шепард; ее спина выгибается, приподнимаясь над простынями, промокшими от пота и затянутого возбуждения.
— Аах, — выдыхает она, и содрогается от силы наслаждения; пальцы внутри нее пульсируют, точно выбивая барабанную дробь, и она падает на постель, всё еще вздрагивая.
Шепард позволяет ей насладиться секундами после, медленно скользя пальцами наружу и внутрь, пронизывая ее тело судорогами удовольствия — словно она держится за оголенный провод, чувствуя биение электричества глубоко внури. Когда она убирает руку, Миранда хочет поймать ее, перехватить запястье Шепард и вжать ее пальцы глубже внутрь, туда, где они должны быть: но она не делает этого, и взамен бессильно лежит, мучительно пытаясь отдышаться, успокоить поднимающуюся и опускающуюся, точно океанские волны, грудь.
Мгновение тянется, поглощенное молчанием, слишком тяжелое, чтобы оборваться. Миранда смотрит на Шепард, но та не смотрит в ответ: возвращается в прежнюю позу, устроившись на краю, устремив взгляд куда-то в угол, точно видит там нечто незримое Миранде.
Это всегда сейчас...
— Шепард, — говорит она, тихим низким голосом, удивляясь сама его хрупкости, и — как всегда — ей так хочется увидеть, как коммандер вздрогнет от чего-то, похожего на узнавание, но каждый раз она не шевелится; и равновесие между ними разбивается, как стекло, и Шепард поднимается плавным текучим движением.
Она не оборачивается — ни разу: никогда не оборачивалась, и Миранда боится размышлять, как долго это длится. Ей не нужно поправлять одежду — ее форма остается без единой складки, и даже волосы не растрепались, только курчавяся завитками у основания шеи.
Каждый раз Миранда уязвлена тем, как она может разлететься на части, но Шепард остается невозмутимой.
Миранда не смотрит ей вслед — слышит знакомые шаги обутых в тяжелые ботинки ног, механические звуки «Нормандии», позволяющей Шепард сбежать от женщины, которая ничего не хотела бы сильнее, чем удержать ее. Миранда достаточно смотрела вслед коммандеру, когда та уходила — столько, что хватит на целую жизнь, переживала это в снах и наяву.
Вместо этого она отворачивается; утыкается носом в белые подушки, в постель, на которой коммандер спала и в которой Миранда не может остаться; и вместо запаха Шепард она чувствует пыль, и металл, и ржавый привкус крови — запах кого-то, незнакомого ей настолько, что она могла бы притвориться, будто ошиблась и оказалась в чужой каюте.