...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Название: Не ужас и не потеря
Канон: греческая мифология
Оригинал: such terror is no loss, theviolonist; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 417 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Орфей/Эвридика
Категория: гет
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Орфей не помнит о запрете. По крайней мере, он убедил себя в этом. Он убедил себя, что оборачивается лишь спросить ее, что ему делать дальше. В его взгляде — сложный оттенок трусости». (c)
Примечание: название оригинала — цитата из стихотворения
Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, как только перешагнула порог тронного зала. (Она скажет себе, что умерла, ступая в высокой траве. Она предложила свою ступню змее, точно подарок, обернутый в шелк свадебного платья.)
Она удивлена, когда он врывается в зал; но для удивления нет времени — ни когда он с силой целует ее, ни когда говорит: «Нам нужно уходить».
В его глазах стоит страх. Это не человеческие глаза, думает она, надевая сандалии, чтобы следовать за ним. Это глаза животного.
(Она умерла в день своей свадьбы. Она знает, что он играл траурные песни для нее, и это — единственное, ради чего она хотела бы задержаться после смерти.)
Он рассказывает правила — быстро, почти не глядя на нее. Его взгляд мечется во все стороны, пока он бормочет. Она слушает — тихая, неподвижная.
«Да», — говорит она, когда он ждет этого, и кивает.
(Прежде он был музыкантом. После владыки царства теней расскажут ей, что он играл на лире, чтобы убедить их отпустить ее, но она не поверит им.)
Он берет ее за руку. Пещера тянется бесконечно долго, и она думает, что пробыла здесь столько месяцев, но лишь второй раз приходит в это место. Так странно: пещера постоянна, это вход или выход — но навсегда, на всю вечность. Эвридика не уверена, следует ли ей пугаться этой мысли.
Еще до того, как он оборачивается, его рука вздрагивает. Это сознательное решение, думает она; может быть, это Зевс наказывает ее за то, что утратила веру в него, может быть, это вознаграждение Афродиты за то, что она была неверной женой, а может быть, дело в нем самом, в его глубинном себялюбии.
Он выходит на свет раньше, чем она. Половина его тела обращена наружу, залита сиянием рассвета, прежде чем он оборачивается к ней.
Он хочет спросить, куда идти дальше, это ясно, стоит ему открыть рот. Темнота уже затягивает ее обратно, но она хотела бы сказать: я не знаю, я была здесь всего один раз прежде, как и ты.
Она не сердится на него. Не больше, чем на всех остальных. Она развязывает ремешки сандалий и идет обратно во дворец. Свет все равно был слишком ярким для меня, думает она.
Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, когда впервые увидела, как свет обращается в тьму.
Идея и подбор картинок — Grey Kite aka R.L., фотошоп — мумролапки
Название: Queen of Dead Life
Канон: греческая мифология
Форма: тумблр-коллаж
Пейринг/Персонажи: Персефона
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Исходники: фото из интернета
Размер: 600x800
Название: saga hwæt ic hatte
Канон: англосаксонская мифология
Оригинал: saga hwæt ic hatte, Selden; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4485 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи:
Категория: джен, гет
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание:
Примечание: «saga hwæt ic hatte» (староангл.) — «скажи, как меня зовут?»
Из земляных покоев я вышла холодной, хотя вошла туда согретая любовью к моему господину. Она текла под моей кожей, как хмельной мед, как искры, разлетающиеся в соломе. Яростная любовь и обжигающая — хотя я знала уже тогда, что любовь моего господина всегда была холодна.
Он был вторым сыном в роду; с уверенным взглядом. Осторожный — всегда, даже в играх и драках с другими мальчишками, которые кричали и топали перед дверями большого зала, поднимая облака пыли, пока поля вокруг колыхались зелеными колосьями ячменя и ускользающим серебром под дыханием ветра. Однажды я видела, как он сгреб горсть пыли и позволил ветру подхватить ее — прямо в глаза мальчику старше и сильнее, который прижимал его к земле. Как я и говорила — осторожный. Ребенок, знающий, куда дует ветер. Впрочем, потом я видела, как он оседлал своего обидчика, пока тот тер глаза и плакал, и запихивал землю в его раскрытый рот, заставляя выплевывать тяжелые сгустки, точно от проклятия его внутренности превратились в грязь.
Плодородной была эта земля, черная и жирная, исполненная богатства, и изобильным был этот край — с воздухом золотым, точно мед, струящимся над низкими холмами, среди глубокой зелени деревьев. Внизу, у реки, ивы оплетали красными корнями берег, и цапли стояли недвижно, подняв над водой свои копья-клювы. Воздух сочился запахами таволги, лета и высушенного сена — даже поутру, когда над болотами стелился горький туман? и его молочные струи мерцали голубым и золотом в лучах встающего солнца. Ольха и кусты орешника росли у воды и проступали сквозь туман, плотно сгрудившись, точно воины, идущие от берега моря, измученные бурей и изголодавшиеся. Рос там и тростник с острыми листьями, который мы собирали на лучины, — на кочках, где земля земля изрыта была бочагами с водой, маслянисто блестящей, как сорочьи перья. Дальше склоны холмов поросли терновником — черным, покрытым серо-зеленой пеной лишайника и весной расцветавшим крохотными белыми звездочками. Однажды я видела, как он стоял там, среди терновника, и глядел, как я собираю тростник. В то утро был густой туман, и мы оба отбрасывали тени в нем — длиннее и больше нас самих. Но его тень смешивалась с шипами и цветами терновника, и черные ветви в тумане нависали за его спиной, точно волна, готовая обрушиться вниз.
Тогда я оборвала песню и хотела окликнуть его, пусть даже и знала, что вооруженные и голодные воины, привидевшиеся мне, были всего лишь зарослями ивы и ольхи, и что мы были далеко от моря. Но он поднял руку, и заговорил первым, и сказал, чтобы я продолжала петь. Это был приятный звук, сказал он и назвал меня по имени — хотя он был сыном правителя, а я — чужачкой, что на пирах сидела в самом дальнем конце зала, вместе с псами. Я помню — тогда, в туманном сиянии — он улыбался.
*
Он был не первым из тех, кто думал, что мои песни таят в себе силу, хотя тогда я еще не знала об этом. По правде говоря, это были всего лишь полузабытые слова, которым я научилась от своей матери и ее служанок, — прежде, чем меня отдали в знак мира, когда таны моего отца проиграли войну. Я собирала эти слова и пела их для себя, а если люди и смотрели на меня странно — я не обращала внимания. Я привыкла к косым взглядом, ведь я была здесь чужой. Думаю, именно из-за пения меня заметила Элгифу, мудрая женщина, — она приняла меня под свою опеку и научила заклинаниям. От нее я научилась, как призывать пчел, как отгонять змей, демонов и лихорадку, как благословлять поля по весне, как закрыть рану воском, смолой и овечьим жиром, как прогонять ворон и как делать кислое пиво. Она наказывала мне петь мои песни над ранами и над женщинами в родах, и я сама почти что стала верить в их силу.
Мой господин смотрел — так я думаю — и ждал. Когда его брат и другие мальчики постарше — тогда уже молодые мужчины, нескладные и вспыльчивые, — поймали меня одну в ясеневой роще, сорвали с моей шеи подвеску из янтаря, полученную от матери, и швырнули меня на землю, собираясь взять меня прямо здесь, точно рабыню, — именно он пришел, услышав мои крики. Он стащил с меня своего брата, схватив его за загривок, и напомнил, что я — залог, знак мира, ценность для их отца, правителя этих земель. Я была благодарна ему после этого, и я наблюдала за ним внимательнее.
Мы часто беседовали — в долине, где я собирала водяную мяту и златоцвет, белену и яснотку. Я рассказывала ему о том, чему Элгифу научила меня, — под низкой крышей ее хижины, где в плохую погоду копошились на стропилах куры, а еще выше висели пучки трав, высыхая в дыму над очагом, и листья медленно сворачивались, пока вода покидала их. Я рассказывала ему о табличках с проклятиями, и как она научила меня ценить мои странные песни — пусть даже они не значили ничего ни для меня, ни для любого другого под любой крышей, далеко или близко. Иногда я чувствовала себя не на своем месте — с пальцами, окрашенными в коричневый от травяного сока, в одежде, перешитой из обносков, когда служанки его матери вспоминали, что им следует обо мне заботиться. Я обрывала свои слова и слушала его. Смотрела на яркую бронзу, обвивающую рукоять его кинжала; на фибулу с красными стеклянными бусинами, блестящую в складках его плаща. Но он никогда — ни словом, ни делом — не смеялся надо мной и не презирал меня; это я могу сказать о нем. Он слушал меня. Слушал каждое мое слово.
Между нами прорастала приязнь, что-то похожее на дружбу. Далеко отсюда мой отец вновь укрепил свою власть, и теперь меня сажали в голове стола и наливали мед, и дарили платья из тонкой шерсти. Но когда меня спрашивали о моем народе, я не могла ответить ничего — слишком давно я забыла их имена, и лица, и даже значение их слов, которые по-прежнему пела. Его старший брат потешался надо мной, глядя в помутневшие глаза их отца, старого короля; а я вспоминала, как ему набили рот землей, — тогда, когда мы были детьми и он дрался со своим братом перед резными дверями пиршественного зала. Тогда я пожелала ему зла, хотя и не сказала ничего вслух.
Какими маленькими, далекими кажутся эти дни сейчас. Точно отражение в красной стеклянной бусине.
Когда его брат умер спустя некоторое время, корчась в судорогах и исходя пеной на тростнике перед очагом, все мои песни не смогли спасти его, и я была рада. Мой господин — его брат — Эадвульф, сын короля — видел, как я отвожу взгляд и не плачу, и он наклонил голову и улыбнулся.
*
Мы поженились летом, после смерти его отца-короля. Деревья в долине еще были укрыты майским цветом, источая сладкий тяжелый запах, и гроздья цветов медленно увядали. Мой народ прислал дары — пурпурный шелк с юга, вышитый медной нитью, и золотые кольца, и жемчужины, похожие на бледные капли жира. Я не понимала их речь, хотя я дала им золотые кольца в ответ, и шкатулку, вырезанную из китовой кости, и пела для них, чтобы проверить, узнают ли они слова, — но они не узнали. Они уехали, и я была счастлива снова, хотя тогда я не хотела знать об этом.
Господин мой Эадвульф был добрым правителем. В полях рос зеленый ячмень и пшеница, и мы ели мягкий хлеб и свежее мясо, и сыр, и масло, истекающее тихими слезами под острыми кристаллами соли. Я подарила Элгифу мой старый янтарный амулет, гладкий и теплый. Мы построили новую каменную башню для церкви, высотою в рост четырех мужчин или даже пятерых, взяв хороший камень из старых построек великанов в двух днях пути от нас через болота; и мы заплатили франкскому резчику золотом и двумя коровами за то, что он вырезал великих зверей по обе стороны двери, чтобы отпугивать демонов и освятить старый камень. Я подавала питье своему супругу на пирах и лежала с ним ночью — так близко, тепло и сладко — и просыпалась, видя соломенные лучи солнца, пронизанные пылью, проникающие сквозь высокие балки, точно весь мир снаружи был из чистого золота.
*
Тьма пришла быстро, шепотами после дурного урожая. Новая церковь оставалась не больше, чем башней, одиноко стоящей среди тисовых зарослей, и каменные звери щерились у дверей. По углам пошли пересуды у моем господине; люди вспоминали странную смерть его брата — точно обгладывали старую кость. Однажды вечером сын его брата, опьяневший от меда и безрассудный, поднял против него меч в пиршественном зале, и мой господин пролил кровь родича у очага. Кровь блестела на тростнике, покрывавшем пол, и огонь вспыхнул ярче там, куда она упала. Все в зале затихли.
Господин мой попросил меня в тот вечер, чтобы я напела болезнь этому юноше, — там, перед очагом, где он лежал, истекая кровью. Он говорил негромко, мне на ухо, и его губы были теплыми и влажными, как земля после летнего дождя.
Я поняла тогда, что он убил своего брата — годы назад. Он использовал мои знания трав для этого, ведь — как я уже говорила — я часто беседовала с ним, когда мы были юны, и рассказала ему все, что знала: какие растения могут, будучи добавлены в питье, вызвать похоть или сон, или же отравить. Я отвернулась и смотрела во тьму, черную, как сгоревшие угли, как темный мокрый терновник, как старое дерево, вытащенное из болотной трясины.
Возможно, он сделал это ради меня — хотя бы отчасти. Я не спрашивала его.
*
Позже, когда шепоты стали громче, а поля опустели, когда старую Элгифу выволокли из дома — только перья разлетелись от кур — и заставили ее говорить с помощью кулаков и мечей; позже, когда господин мой бежал к морю в ночи, позже, в темном зале, где пепел стыл в очаге, и родичи моего мужа сгрудились вокруг с гнусными речами, точно заросли ольхи на болотах, изглоданные туманом, — я не сказала ни слова против него.
Я плакала, и когда они отослали меня за стены, прочь от величественного зала и высокой каменной башни, я шла молча, плача.
Я отправилась в земляные покои, куда меня отослали, — ибо они боялись убить меня, помня о моем отце, но еще и потому, что они боялись моих знаний и моих песен. Я ушла, зная, что господин мой сам сказал мне искать убежища там, оставаться и ждать. Я ушла, плача, по-прежнему любя моего господина.
Но, как я уже говорила, любовь моя стала холодна.
*
Прежде здесь было жилище старых богов, и место, где их сожгли, по-прежнему оставалось голым и бесплодным. Дубовые ветви над ним почернели и потрескались.
Иногда мне приносили еду, и я спала под корнями дуба, в старом доме богов, где они когда-то спали и пробуждались, и принимали мед и молоко, и кровь рабов с золотыми волосами. Их знаки оставались здесь, вырезанные на корнях; я находила их на ощупь в темноте.
Элгифу когда-то дала мне талисман — после того, как я подарила ей янтарную бусину моей матери. Это была кровь святого, смешанная с хлебом и глиной и обернутая в вощеную тряпицу, и я носила этот талисман на шее с гордостью, хотя у меня было и золото, и блестящие драгоценные камни. В ночь, когда я впервые подняла голос против моего господина, я бросила талисман в огонь. Кровь святого горела так же, как любая другая вещь.
В тот день моросил дождь, и стаи воронов кружили в небе, не торопясь возвращаться в гнезда. Солнце стояло низко — бледно-желтая полоса между облаками на западе и высокими серыми холмами. Тогда я подумала о господине моем Эадвульфе, далеко за морем, изъеденном солью, в пене прибоя. Воронье карканье превратилось в крики чаек — как те, что я слышала, когда была ребенком, и когда люди его отца явились с моря, остроглазые и жадные, и забрали меня.
Тогда я прокляла его — его и всех таких же мужчин, как он, всех мужчин. Все годы, что проворачиваются колесом, и выворачивают слова из наших уст, и обращают наших любимых в призраков, наших богов в мелких демонов, рыщущих под крепкими дверями церкви, чуя кровь великанов, труды мертвых и потерянных.
Я использовала слова на языке англов: слова, которые каждый мог понять.
*
Потребовалось время, чтобы боги ответили. И когда они сделали это, пришла Эрсе — земля от плоти земли, из-под глубоких корней. Я не знала, как она вошла: я просто подняла взгляд и увидела ее сидящей у моего костра, одетой в тонкую ткань цвета свежей крови. Ее волосы были цвета разрубленного золота, а глаза — обведены черным.
Мне было страшно. Сердце сжалось в груди, и слова молитвы звенели в моей голове, точно колокол, раскачиваясь взад и вперед. Но она оставалась на месте, и чуть заметно улыбалась. Это напомнило мне о потерянном господине моем Эадвульфе, и сердце мое затихло и отвердело — так вода стекленеет и обращается в лед. Тогда она заговорила, но слова ее звучали нетвердо и без гармонии.
— Ты позвала меня сюда, — сказала она.
— Как долго ты была здесь? — спросила я. Я испытывала — поняла я наконец — не только печаль, но и злость. Гнев пылал внутри меня там, где прежде была любовь.
Она засмеялась.
— Так же долго, — сказала она, — как было здесь твое проклятие. Когда ты собрала вместе эти слова, я пришла.
— Они сожгли тебя и всех таких, как ты, — сказала я. — Там, под деревьями.
— Они сожгли бревна, — сказала она, — и камни.
— Что ты хочешь от меня? — спросила я.
— Я стара, — сказала она, и слова ее были тяжелы, как бревна и камни, — и устала. Я видела, как рушатся города, и как великие труды людей обращаются в пыль. Моя повесть окончена. Я могу лишь сказать тебе, прежде чем уйду, — усмири свой гнев.
Тогда я тоже засмеялась.
— Не прежде, чем господин мой будет страдать, как страдала я. Не прежде, чем все мужчины почувствуют, как горько может быть женщине, оставшейся без друзей и родичей.
Я увидела тогда свою мать — там, где люди с моря оставили ее, с разметавшимися волосами и кровью, запекшейся вокруг янтарной бусины на груди, амулета, который должен был оберегать ее и ее песни.
Я увидела, что они сделали с Элгифу — ее они не боялись убить; я увидела ее кости, подвешенные на дереве.
Я увидела, как господин мой гладит мои волосы — под цветами, что скрывали терновые шипы. Тогда я хвасталась ему знанием ядов; тогда я пела ему на языке моей матери.
— Не прежде этой поры, — сказала я. Мои слова — я знала это — имели силу.
— Не думаю, — сказала старая Эрсе, — что этот день когда-нибудь настанет.
— Тогда — пока не высохнут все моря, — сказала я, — все короли закроют глаза, и высокие каменные башни обратятся в пепел и пыль. До тех пор, пока не истлеет каждое слово моего проклятья.
— Никто не слышал твое проклятие, — сказала она, — кроме лесов, холмов и воронов. Ты все еще можешь оставить это место, и найти народ своего отца. Иди и живи.
— Я уйду, — сказала я и знала, что это истина, хотя прежде я никогда не смела ослушаться моего господина. — Я отправлюсь за море и найду Эадвульфа. Я прошепчу мое проклятие ему на ухо, и он услышит больше, чем чайки и волны, больше, чем ветер, воющий над утесами. Он услышит, — сказала я, — что он сделал.
— Но и после этого ты будешь жить, — сказала она. — До тех пор, пока не сгорит каждое слово твоего проклятия. Ты будешь плакать снова, — сказала она мне, — о городах, которых никогда прежде не видела. — Она придвинулась ближе к огню и вздрогнула. — Ночь покрывает все, — сказала она, — словно бы ничего не было прежде. Я не думала, что она настанет так скоро.
Мне всегда говорили, что старые боги слабы.
— Ты — гость у моего очага, — сказала я. — У меня есть хлеб для тебя, если и не могу предложить ничего другого. И отвар из рябины.
Она покачала головой и улыбнулась. Она и впрямь выглядела старой, несмотря на ее золотые волосы.
— Время на исходе, — сказала она. — Я слышу, как люди кричат на улицах. — Затем она быстро повернулась. — Я хотела спросить, — сказала она. — Скажи мне, как твое имя?
Я открыла было рот, но замешкалась. Имя — сильная вещь, чтобы просто так отдавать его, а я обрела новую веру в слова и их могущество. И пока я собиралась с духом, она вспыхнула ярко, точно молния, и исчезла.
Моргая, чтобы вернуть зрение заболевшим глазам, я подумала, что видела сквозь ее плоть огни ада: широко распахнутую китовую челюсть среди полей пламени.
Своды земли сомкнулись надо мной, точно рот, и я упала, провалившись во тьму.
*
Я была больна после ее прихода: тронута богами. Волосы выпадали клочьями, и волдыри расцветали на моей коже, точно жемчужины, волдыри и красные отметины размером с пшеничные зерна. Я думала даже — недолго — что я умру: что меня найдут скорчившейся в земляных покоях, под корнями, и оставят меня в этом проклятом месте.
Но, когда год повернулся и цветы распустились в глубоких серых долинах, ко мне вновь вернулись силы. Галки и вороны слетали вниз и искоса смотрели на меня, и дрозды пели в зарослях плюща на полусгнивших деревьях. Крапивники сновали в кустах, среди листьев. Небо в просветах между ветвями сияло ясной голубизной.
Я ушла однажды утром, направляясь к морю.
*
Мне понадобилось время, чтобы заработать на дорогу: я продавала амулеты, пела над больными, возвращая им здоровье, и над младенцами, помогая им родиться, выкапывала травы под незнакомыми деревьями, отваривала красные ивовые корни в чугунных котелках незнакомцев.
Я пропела и свое проклятие — как только решила, что теперь я в безопасности. Оно поднялось в воздух вместе с дымом костра, и стелилось низко среди деревьев, ибо воздух весной был холоден, и дым не покидал земли. Мужчины и женщины слушали и — видела я — запоминали слова и находили их красивыми. Они уносили слова с собой, дальше.
Однажды молодой монах — с уже обритым лбом, весь увешанный священными реликвиями, — сел рядом со мной, пока я смешивала мазь для его обмороженных, распухших и покрасневших ног, и записал мои слова на выскобленном дочиста куска пергамента — почти так же быстро, как я говорила. Он был милым и немного всплакнул, пока я накладывала мазь. Позже я задумывалась — что стало с ним и с моими словами. Как они сохранились. Я до сих пор вижу следы пера, ложащиеся на страницу, точно чернильно-черные вороны, кружащие в вечернем небе. Слова, возвращающиеся в гнезда. Я помогла ему с обморожением, это, по меньшей мере, я могу сказать. А он, помню я, оставил мне немного бараньего жира, чтобы смазывать башмаки.
Тогда у меня уже были башмаки и полный кошель монет. У меня была репутация. Я двигалась с места на место по мере того, как шло время, — все ближе и ближе к морю. Я слышала во сне крики чаек, и когда наконец я договорилась о переправе и увидела, как берег отодвигается прочь, покачиваясь и уменьшаясь, как серые волны разбиваются о борт корабля зеленым и белым, — сердце мое воспряло, и лед в неи сдвинулся и помягчел, становясь теплым, как янтарь.
*
Еще больше времени потребовалось мне, чтобы найти Эадвульфа. Он жил у берега моря, один, в хижине, кое-как сколоченной из половины лодки. Соленая рыба сушилась на подпорках снаружи; водоросли были свалены в кучу около двери, чтобы затем удобрить ими его скудное поле зеленого, прибитого морем овса. Верхушки утесов вокруг золотились цветущим дроком, и воздух был полон медового запах вереска. Далеко внизу, на черных скалах у моря, бакланы расправляли крылья, просушивая их, и белые чайки покачивались на волнах.
Эадвульф не узнал меня — не сразу. Он был стар, и он сросся с морем — с солью и взглядом над белыми волнами к дальнему горизонту, к утесам из льда, что похожи на воду, превратившуюся в кость. Теперь я и сама видела подобные вещи. Я видела, как быстрые олуши пронизывают море, точно иглы, как тюлени носом подталкивают своих покрытых белой шерсткой детенышей к волнам. Я видела, как магниты поворачиваются к северу, и как плывут киты, похожие на острова в морской дымке, огромные, выдыхающие брызги.
Внутри хижины было темно, темно и тоскливо. Эадвульф пах старой плотью и рыбой. Его голос изменился; повернулся на север, точно магнит, и теперь он говорил, как моряк, ибо давно уже стал моряком. Он спросил, не прислали ли меня для того, чтобы я вылечила его; предупредил, что не сможет заплатить золотом.
— На самом деле я не болен ничем, — сказал он, — только старостью. Но от нее нет средства.
— Эадвульф, — сказала я. — Господин мой.
Тогда он увидел меня — посмотрел своим уверенным взглядом — и проклятье застряло у меня в горле. Мои волосы рассыпались, падая на его лицо черной занавесью.
Он улыбнулся и назвал меня по имени.
— Я любил море, — сказал он. — И ненавидел его, в холодные одинокие ночи. Но я любил тебя, моя милая. Первой я любил тебя.
— Ты был так добр ко мне, — сказала я, — так добр. Вначале.
Он поднял голову.
— Вначале? — сказал он. Это был вопрос. Он никогда даже не думал, поняла я, что он причинил мне хоть какое-то зло.
Проклятье билось о мои зубы, стремясь на волю. Я коснулась его старческой руки: тонкая кожа, пожелтевшая на костяшках, как старая кость. Море источило его, точно камень.
— Эадвульф, — сказала я, — слушай. Слышишь, как кричат чайки — снаружи, так близко?
Тогда он кивнул, и улыбнулся, и закрыл глаза. Он не открыл их больше. Я отдала его морю — позже, в тот день. Мне казалось, что это — не меньше, чем заслуживаем и он, и я.
Проклятье угнездилось в моем горле, впиваясь острыми зубами.
*
Думаю, он верил, что я была мертва.
Ибо он стал старым и седым, я же, как мое проклятие, была молода — или достаточно молода, чтобы с легкостью проносить свой опутанный проклятием костяной дом через годы.
Пока не истлеет каждое слово моего проклятия, сказала я — и что-то услышало. Или, возможно, в тот раз мои слова — единожды — имели собственную силу, там, в земляных покоях, где висел густой дым, и старые мертвые боги собирались на маленьких ножках под деревьями, глядя из вереска мерцающим золотом слепых глаз.
Знай я тогда то, что знаю сейчас, я осталась бы там, под дубовыми ветвями, питаясь хлебом из желудей и замачивая рябиновые ягоды в родниковой воде, где они сияли, точно алые драгоценные камни. Точно красные стеклянные бусины.
Его родичи в конце концов забыли бы о прегрешениях моего господина, и я могла бы прокрасться обратно, и собирать травы для смертей и рождений, и ютиться в углу зала, где когда-то я подносила золотые кубки для короля, и слушать, как люди поют под музыку арф о великой каменной башне моего господина и его щедрых дарах. Я могла бы поискать среди зарослей терновника на болоте и похоронить белые хрупкие кости старой Элгифу.
Или я могла бы уйти, чтобы найти народ своего отца; снова выучить их речь. Я могла бы предъявить свои права, как его дочь, и увидеть, как он ведет воинов против родичей моего мужа, проливая, наконец, кровь за кровь. Я могла бы пройти по залам, где когда-то пела моя полузабытая мать, и шептать свои старые разорванные песни в застывшем воздухе.
Но вместо этого я отпустила в мир свое проклятье и пожелала о вещах, что не произойдут никогда.
Теперь я выучила новые языки и видела новые земли. Я видела золотые палаты и ярко-голубые моря, и возжигала благовония перед чужими многоликими старыми богами.
Я рожала детей и видела, как они стареют.
Я совершала великие дела, забытая после, и некоторые из них записаны — под другими именами. Дурные дела я совершала тоже.
Я видела, где записано мое проклятье, и видела в годы после, как его слова разлетаются по миру, точно стая воронов, изгибаясь и изменяясь на недавно появившихся языках, на этом новом английском языке, с его длинными латинскими глаголами, его причудливыми французскими существительными.
Я любила других мужчин, и женщин тоже, и я плакала о них.
*
Теперь я знаю, что мои слова сгинут в пламени.
Архивы мира запылают один за другим, и библиотеки сгниют в поднявшихся теплых водах. И я знаю, что, когда это случится, когда старые, ужасающие и полные ужаса часы холодной войны сойдутся стрелками на полуночи, — я выкрашу свои черные волосы в золотистый блонд (у меня все приготовлено, можно не беспокоиться), и я накрашу глаза — тушь, подводка, все, что нужно. Черная краска. Я надену красное платье.
И я найду саму себя — признаюсь, пока что даже я не знаю, как именно — сидящей у маленького дымного костра, напротив остролицей молодой девушки — молодой по стандартам этого позднего времени — с дрожащим сердцем под затвердевшим от грязи платьем. Я скажу ей слова, которые уже знаю, и посею семена, что постепенно прорастут, взойдут медленно и поздно. Прорастут на берегу моря, на холодных утесах. Я постараюсь, знаю я, проявить доброту — крохотную, как огонек лучины во тьме. Это — то, что стоит сохранить, когда труды мужчин и женщин сдаются времени.
И я спрошу ее о единственном, что я забыла за долгие свои годы, за свои грехи. Я спрошу — я знаю — «скажи мне, как мое имя?»
Канон: греческая мифология
Оригинал: such terror is no loss, theviolonist; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 417 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Орфей/Эвридика
Категория: гет
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Орфей не помнит о запрете. По крайней мере, он убедил себя в этом. Он убедил себя, что оборачивается лишь спросить ее, что ему делать дальше. В его взгляде — сложный оттенок трусости». (c)
Примечание: название оригинала — цитата из стихотворения
Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, как только перешагнула порог тронного зала. (Она скажет себе, что умерла, ступая в высокой траве. Она предложила свою ступню змее, точно подарок, обернутый в шелк свадебного платья.)
Она удивлена, когда он врывается в зал; но для удивления нет времени — ни когда он с силой целует ее, ни когда говорит: «Нам нужно уходить».
В его глазах стоит страх. Это не человеческие глаза, думает она, надевая сандалии, чтобы следовать за ним. Это глаза животного.
(Она умерла в день своей свадьбы. Она знает, что он играл траурные песни для нее, и это — единственное, ради чего она хотела бы задержаться после смерти.)
Он рассказывает правила — быстро, почти не глядя на нее. Его взгляд мечется во все стороны, пока он бормочет. Она слушает — тихая, неподвижная.
«Да», — говорит она, когда он ждет этого, и кивает.
(Прежде он был музыкантом. После владыки царства теней расскажут ей, что он играл на лире, чтобы убедить их отпустить ее, но она не поверит им.)
Он берет ее за руку. Пещера тянется бесконечно долго, и она думает, что пробыла здесь столько месяцев, но лишь второй раз приходит в это место. Так странно: пещера постоянна, это вход или выход — но навсегда, на всю вечность. Эвридика не уверена, следует ли ей пугаться этой мысли.
Еще до того, как он оборачивается, его рука вздрагивает. Это сознательное решение, думает она; может быть, это Зевс наказывает ее за то, что утратила веру в него, может быть, это вознаграждение Афродиты за то, что она была неверной женой, а может быть, дело в нем самом, в его глубинном себялюбии.
Он выходит на свет раньше, чем она. Половина его тела обращена наружу, залита сиянием рассвета, прежде чем он оборачивается к ней.
Он хочет спросить, куда идти дальше, это ясно, стоит ему открыть рот. Темнота уже затягивает ее обратно, но она хотела бы сказать: я не знаю, я была здесь всего один раз прежде, как и ты.
Она не сердится на него. Не больше, чем на всех остальных. Она развязывает ремешки сандалий и идет обратно во дворец. Свет все равно был слишком ярким для меня, думает она.
Она скажет ему, что ждала. Но на самом деле — она солжет. Она перестала ждать его, когда впервые увидела, как свет обращается в тьму.
Идея и подбор картинок — Grey Kite aka R.L., фотошоп — мумролапки
Название: Queen of Dead Life
Канон: греческая мифология
Форма: тумблр-коллаж
Пейринг/Персонажи: Персефона
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Исходники: фото из интернета
Размер: 600x800
Название: saga hwæt ic hatte
Канон: англосаксонская мифология
Оригинал: saga hwæt ic hatte, Selden; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4485 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи:
Категория: джен, гет
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание:
Примечание: «saga hwæt ic hatte» (староангл.) — «скажи, как меня зовут?»
Из земляных покоев я вышла холодной, хотя вошла туда согретая любовью к моему господину. Она текла под моей кожей, как хмельной мед, как искры, разлетающиеся в соломе. Яростная любовь и обжигающая — хотя я знала уже тогда, что любовь моего господина всегда была холодна.
Он был вторым сыном в роду; с уверенным взглядом. Осторожный — всегда, даже в играх и драках с другими мальчишками, которые кричали и топали перед дверями большого зала, поднимая облака пыли, пока поля вокруг колыхались зелеными колосьями ячменя и ускользающим серебром под дыханием ветра. Однажды я видела, как он сгреб горсть пыли и позволил ветру подхватить ее — прямо в глаза мальчику старше и сильнее, который прижимал его к земле. Как я и говорила — осторожный. Ребенок, знающий, куда дует ветер. Впрочем, потом я видела, как он оседлал своего обидчика, пока тот тер глаза и плакал, и запихивал землю в его раскрытый рот, заставляя выплевывать тяжелые сгустки, точно от проклятия его внутренности превратились в грязь.
Плодородной была эта земля, черная и жирная, исполненная богатства, и изобильным был этот край — с воздухом золотым, точно мед, струящимся над низкими холмами, среди глубокой зелени деревьев. Внизу, у реки, ивы оплетали красными корнями берег, и цапли стояли недвижно, подняв над водой свои копья-клювы. Воздух сочился запахами таволги, лета и высушенного сена — даже поутру, когда над болотами стелился горький туман? и его молочные струи мерцали голубым и золотом в лучах встающего солнца. Ольха и кусты орешника росли у воды и проступали сквозь туман, плотно сгрудившись, точно воины, идущие от берега моря, измученные бурей и изголодавшиеся. Рос там и тростник с острыми листьями, который мы собирали на лучины, — на кочках, где земля земля изрыта была бочагами с водой, маслянисто блестящей, как сорочьи перья. Дальше склоны холмов поросли терновником — черным, покрытым серо-зеленой пеной лишайника и весной расцветавшим крохотными белыми звездочками. Однажды я видела, как он стоял там, среди терновника, и глядел, как я собираю тростник. В то утро был густой туман, и мы оба отбрасывали тени в нем — длиннее и больше нас самих. Но его тень смешивалась с шипами и цветами терновника, и черные ветви в тумане нависали за его спиной, точно волна, готовая обрушиться вниз.
Тогда я оборвала песню и хотела окликнуть его, пусть даже и знала, что вооруженные и голодные воины, привидевшиеся мне, были всего лишь зарослями ивы и ольхи, и что мы были далеко от моря. Но он поднял руку, и заговорил первым, и сказал, чтобы я продолжала петь. Это был приятный звук, сказал он и назвал меня по имени — хотя он был сыном правителя, а я — чужачкой, что на пирах сидела в самом дальнем конце зала, вместе с псами. Я помню — тогда, в туманном сиянии — он улыбался.
*
Он был не первым из тех, кто думал, что мои песни таят в себе силу, хотя тогда я еще не знала об этом. По правде говоря, это были всего лишь полузабытые слова, которым я научилась от своей матери и ее служанок, — прежде, чем меня отдали в знак мира, когда таны моего отца проиграли войну. Я собирала эти слова и пела их для себя, а если люди и смотрели на меня странно — я не обращала внимания. Я привыкла к косым взглядом, ведь я была здесь чужой. Думаю, именно из-за пения меня заметила Элгифу, мудрая женщина, — она приняла меня под свою опеку и научила заклинаниям. От нее я научилась, как призывать пчел, как отгонять змей, демонов и лихорадку, как благословлять поля по весне, как закрыть рану воском, смолой и овечьим жиром, как прогонять ворон и как делать кислое пиво. Она наказывала мне петь мои песни над ранами и над женщинами в родах, и я сама почти что стала верить в их силу.
Мой господин смотрел — так я думаю — и ждал. Когда его брат и другие мальчики постарше — тогда уже молодые мужчины, нескладные и вспыльчивые, — поймали меня одну в ясеневой роще, сорвали с моей шеи подвеску из янтаря, полученную от матери, и швырнули меня на землю, собираясь взять меня прямо здесь, точно рабыню, — именно он пришел, услышав мои крики. Он стащил с меня своего брата, схватив его за загривок, и напомнил, что я — залог, знак мира, ценность для их отца, правителя этих земель. Я была благодарна ему после этого, и я наблюдала за ним внимательнее.
Мы часто беседовали — в долине, где я собирала водяную мяту и златоцвет, белену и яснотку. Я рассказывала ему о том, чему Элгифу научила меня, — под низкой крышей ее хижины, где в плохую погоду копошились на стропилах куры, а еще выше висели пучки трав, высыхая в дыму над очагом, и листья медленно сворачивались, пока вода покидала их. Я рассказывала ему о табличках с проклятиями, и как она научила меня ценить мои странные песни — пусть даже они не значили ничего ни для меня, ни для любого другого под любой крышей, далеко или близко. Иногда я чувствовала себя не на своем месте — с пальцами, окрашенными в коричневый от травяного сока, в одежде, перешитой из обносков, когда служанки его матери вспоминали, что им следует обо мне заботиться. Я обрывала свои слова и слушала его. Смотрела на яркую бронзу, обвивающую рукоять его кинжала; на фибулу с красными стеклянными бусинами, блестящую в складках его плаща. Но он никогда — ни словом, ни делом — не смеялся надо мной и не презирал меня; это я могу сказать о нем. Он слушал меня. Слушал каждое мое слово.
Между нами прорастала приязнь, что-то похожее на дружбу. Далеко отсюда мой отец вновь укрепил свою власть, и теперь меня сажали в голове стола и наливали мед, и дарили платья из тонкой шерсти. Но когда меня спрашивали о моем народе, я не могла ответить ничего — слишком давно я забыла их имена, и лица, и даже значение их слов, которые по-прежнему пела. Его старший брат потешался надо мной, глядя в помутневшие глаза их отца, старого короля; а я вспоминала, как ему набили рот землей, — тогда, когда мы были детьми и он дрался со своим братом перед резными дверями пиршественного зала. Тогда я пожелала ему зла, хотя и не сказала ничего вслух.
Какими маленькими, далекими кажутся эти дни сейчас. Точно отражение в красной стеклянной бусине.
Когда его брат умер спустя некоторое время, корчась в судорогах и исходя пеной на тростнике перед очагом, все мои песни не смогли спасти его, и я была рада. Мой господин — его брат — Эадвульф, сын короля — видел, как я отвожу взгляд и не плачу, и он наклонил голову и улыбнулся.
*
Мы поженились летом, после смерти его отца-короля. Деревья в долине еще были укрыты майским цветом, источая сладкий тяжелый запах, и гроздья цветов медленно увядали. Мой народ прислал дары — пурпурный шелк с юга, вышитый медной нитью, и золотые кольца, и жемчужины, похожие на бледные капли жира. Я не понимала их речь, хотя я дала им золотые кольца в ответ, и шкатулку, вырезанную из китовой кости, и пела для них, чтобы проверить, узнают ли они слова, — но они не узнали. Они уехали, и я была счастлива снова, хотя тогда я не хотела знать об этом.
Господин мой Эадвульф был добрым правителем. В полях рос зеленый ячмень и пшеница, и мы ели мягкий хлеб и свежее мясо, и сыр, и масло, истекающее тихими слезами под острыми кристаллами соли. Я подарила Элгифу мой старый янтарный амулет, гладкий и теплый. Мы построили новую каменную башню для церкви, высотою в рост четырех мужчин или даже пятерых, взяв хороший камень из старых построек великанов в двух днях пути от нас через болота; и мы заплатили франкскому резчику золотом и двумя коровами за то, что он вырезал великих зверей по обе стороны двери, чтобы отпугивать демонов и освятить старый камень. Я подавала питье своему супругу на пирах и лежала с ним ночью — так близко, тепло и сладко — и просыпалась, видя соломенные лучи солнца, пронизанные пылью, проникающие сквозь высокие балки, точно весь мир снаружи был из чистого золота.
*
Тьма пришла быстро, шепотами после дурного урожая. Новая церковь оставалась не больше, чем башней, одиноко стоящей среди тисовых зарослей, и каменные звери щерились у дверей. По углам пошли пересуды у моем господине; люди вспоминали странную смерть его брата — точно обгладывали старую кость. Однажды вечером сын его брата, опьяневший от меда и безрассудный, поднял против него меч в пиршественном зале, и мой господин пролил кровь родича у очага. Кровь блестела на тростнике, покрывавшем пол, и огонь вспыхнул ярче там, куда она упала. Все в зале затихли.
Господин мой попросил меня в тот вечер, чтобы я напела болезнь этому юноше, — там, перед очагом, где он лежал, истекая кровью. Он говорил негромко, мне на ухо, и его губы были теплыми и влажными, как земля после летнего дождя.
Я поняла тогда, что он убил своего брата — годы назад. Он использовал мои знания трав для этого, ведь — как я уже говорила — я часто беседовала с ним, когда мы были юны, и рассказала ему все, что знала: какие растения могут, будучи добавлены в питье, вызвать похоть или сон, или же отравить. Я отвернулась и смотрела во тьму, черную, как сгоревшие угли, как темный мокрый терновник, как старое дерево, вытащенное из болотной трясины.
Возможно, он сделал это ради меня — хотя бы отчасти. Я не спрашивала его.
*
Позже, когда шепоты стали громче, а поля опустели, когда старую Элгифу выволокли из дома — только перья разлетелись от кур — и заставили ее говорить с помощью кулаков и мечей; позже, когда господин мой бежал к морю в ночи, позже, в темном зале, где пепел стыл в очаге, и родичи моего мужа сгрудились вокруг с гнусными речами, точно заросли ольхи на болотах, изглоданные туманом, — я не сказала ни слова против него.
Я плакала, и когда они отослали меня за стены, прочь от величественного зала и высокой каменной башни, я шла молча, плача.
Я отправилась в земляные покои, куда меня отослали, — ибо они боялись убить меня, помня о моем отце, но еще и потому, что они боялись моих знаний и моих песен. Я ушла, зная, что господин мой сам сказал мне искать убежища там, оставаться и ждать. Я ушла, плача, по-прежнему любя моего господина.
Но, как я уже говорила, любовь моя стала холодна.
*
Прежде здесь было жилище старых богов, и место, где их сожгли, по-прежнему оставалось голым и бесплодным. Дубовые ветви над ним почернели и потрескались.
Иногда мне приносили еду, и я спала под корнями дуба, в старом доме богов, где они когда-то спали и пробуждались, и принимали мед и молоко, и кровь рабов с золотыми волосами. Их знаки оставались здесь, вырезанные на корнях; я находила их на ощупь в темноте.
Элгифу когда-то дала мне талисман — после того, как я подарила ей янтарную бусину моей матери. Это была кровь святого, смешанная с хлебом и глиной и обернутая в вощеную тряпицу, и я носила этот талисман на шее с гордостью, хотя у меня было и золото, и блестящие драгоценные камни. В ночь, когда я впервые подняла голос против моего господина, я бросила талисман в огонь. Кровь святого горела так же, как любая другая вещь.
В тот день моросил дождь, и стаи воронов кружили в небе, не торопясь возвращаться в гнезда. Солнце стояло низко — бледно-желтая полоса между облаками на западе и высокими серыми холмами. Тогда я подумала о господине моем Эадвульфе, далеко за морем, изъеденном солью, в пене прибоя. Воронье карканье превратилось в крики чаек — как те, что я слышала, когда была ребенком, и когда люди его отца явились с моря, остроглазые и жадные, и забрали меня.
Тогда я прокляла его — его и всех таких же мужчин, как он, всех мужчин. Все годы, что проворачиваются колесом, и выворачивают слова из наших уст, и обращают наших любимых в призраков, наших богов в мелких демонов, рыщущих под крепкими дверями церкви, чуя кровь великанов, труды мертвых и потерянных.
Я использовала слова на языке англов: слова, которые каждый мог понять.
*
Потребовалось время, чтобы боги ответили. И когда они сделали это, пришла Эрсе — земля от плоти земли, из-под глубоких корней. Я не знала, как она вошла: я просто подняла взгляд и увидела ее сидящей у моего костра, одетой в тонкую ткань цвета свежей крови. Ее волосы были цвета разрубленного золота, а глаза — обведены черным.
Мне было страшно. Сердце сжалось в груди, и слова молитвы звенели в моей голове, точно колокол, раскачиваясь взад и вперед. Но она оставалась на месте, и чуть заметно улыбалась. Это напомнило мне о потерянном господине моем Эадвульфе, и сердце мое затихло и отвердело — так вода стекленеет и обращается в лед. Тогда она заговорила, но слова ее звучали нетвердо и без гармонии.
— Ты позвала меня сюда, — сказала она.
— Как долго ты была здесь? — спросила я. Я испытывала — поняла я наконец — не только печаль, но и злость. Гнев пылал внутри меня там, где прежде была любовь.
Она засмеялась.
— Так же долго, — сказала она, — как было здесь твое проклятие. Когда ты собрала вместе эти слова, я пришла.
— Они сожгли тебя и всех таких, как ты, — сказала я. — Там, под деревьями.
— Они сожгли бревна, — сказала она, — и камни.
— Что ты хочешь от меня? — спросила я.
— Я стара, — сказала она, и слова ее были тяжелы, как бревна и камни, — и устала. Я видела, как рушатся города, и как великие труды людей обращаются в пыль. Моя повесть окончена. Я могу лишь сказать тебе, прежде чем уйду, — усмири свой гнев.
Тогда я тоже засмеялась.
— Не прежде, чем господин мой будет страдать, как страдала я. Не прежде, чем все мужчины почувствуют, как горько может быть женщине, оставшейся без друзей и родичей.
Я увидела тогда свою мать — там, где люди с моря оставили ее, с разметавшимися волосами и кровью, запекшейся вокруг янтарной бусины на груди, амулета, который должен был оберегать ее и ее песни.
Я увидела, что они сделали с Элгифу — ее они не боялись убить; я увидела ее кости, подвешенные на дереве.
Я увидела, как господин мой гладит мои волосы — под цветами, что скрывали терновые шипы. Тогда я хвасталась ему знанием ядов; тогда я пела ему на языке моей матери.
— Не прежде этой поры, — сказала я. Мои слова — я знала это — имели силу.
— Не думаю, — сказала старая Эрсе, — что этот день когда-нибудь настанет.
— Тогда — пока не высохнут все моря, — сказала я, — все короли закроют глаза, и высокие каменные башни обратятся в пепел и пыль. До тех пор, пока не истлеет каждое слово моего проклятья.
— Никто не слышал твое проклятие, — сказала она, — кроме лесов, холмов и воронов. Ты все еще можешь оставить это место, и найти народ своего отца. Иди и живи.
— Я уйду, — сказала я и знала, что это истина, хотя прежде я никогда не смела ослушаться моего господина. — Я отправлюсь за море и найду Эадвульфа. Я прошепчу мое проклятие ему на ухо, и он услышит больше, чем чайки и волны, больше, чем ветер, воющий над утесами. Он услышит, — сказала я, — что он сделал.
— Но и после этого ты будешь жить, — сказала она. — До тех пор, пока не сгорит каждое слово твоего проклятия. Ты будешь плакать снова, — сказала она мне, — о городах, которых никогда прежде не видела. — Она придвинулась ближе к огню и вздрогнула. — Ночь покрывает все, — сказала она, — словно бы ничего не было прежде. Я не думала, что она настанет так скоро.
Мне всегда говорили, что старые боги слабы.
— Ты — гость у моего очага, — сказала я. — У меня есть хлеб для тебя, если и не могу предложить ничего другого. И отвар из рябины.
Она покачала головой и улыбнулась. Она и впрямь выглядела старой, несмотря на ее золотые волосы.
— Время на исходе, — сказала она. — Я слышу, как люди кричат на улицах. — Затем она быстро повернулась. — Я хотела спросить, — сказала она. — Скажи мне, как твое имя?
Я открыла было рот, но замешкалась. Имя — сильная вещь, чтобы просто так отдавать его, а я обрела новую веру в слова и их могущество. И пока я собиралась с духом, она вспыхнула ярко, точно молния, и исчезла.
Моргая, чтобы вернуть зрение заболевшим глазам, я подумала, что видела сквозь ее плоть огни ада: широко распахнутую китовую челюсть среди полей пламени.
Своды земли сомкнулись надо мной, точно рот, и я упала, провалившись во тьму.
*
Я была больна после ее прихода: тронута богами. Волосы выпадали клочьями, и волдыри расцветали на моей коже, точно жемчужины, волдыри и красные отметины размером с пшеничные зерна. Я думала даже — недолго — что я умру: что меня найдут скорчившейся в земляных покоях, под корнями, и оставят меня в этом проклятом месте.
Но, когда год повернулся и цветы распустились в глубоких серых долинах, ко мне вновь вернулись силы. Галки и вороны слетали вниз и искоса смотрели на меня, и дрозды пели в зарослях плюща на полусгнивших деревьях. Крапивники сновали в кустах, среди листьев. Небо в просветах между ветвями сияло ясной голубизной.
Я ушла однажды утром, направляясь к морю.
*
Мне понадобилось время, чтобы заработать на дорогу: я продавала амулеты, пела над больными, возвращая им здоровье, и над младенцами, помогая им родиться, выкапывала травы под незнакомыми деревьями, отваривала красные ивовые корни в чугунных котелках незнакомцев.
Я пропела и свое проклятие — как только решила, что теперь я в безопасности. Оно поднялось в воздух вместе с дымом костра, и стелилось низко среди деревьев, ибо воздух весной был холоден, и дым не покидал земли. Мужчины и женщины слушали и — видела я — запоминали слова и находили их красивыми. Они уносили слова с собой, дальше.
Однажды молодой монах — с уже обритым лбом, весь увешанный священными реликвиями, — сел рядом со мной, пока я смешивала мазь для его обмороженных, распухших и покрасневших ног, и записал мои слова на выскобленном дочиста куска пергамента — почти так же быстро, как я говорила. Он был милым и немного всплакнул, пока я накладывала мазь. Позже я задумывалась — что стало с ним и с моими словами. Как они сохранились. Я до сих пор вижу следы пера, ложащиеся на страницу, точно чернильно-черные вороны, кружащие в вечернем небе. Слова, возвращающиеся в гнезда. Я помогла ему с обморожением, это, по меньшей мере, я могу сказать. А он, помню я, оставил мне немного бараньего жира, чтобы смазывать башмаки.
Тогда у меня уже были башмаки и полный кошель монет. У меня была репутация. Я двигалась с места на место по мере того, как шло время, — все ближе и ближе к морю. Я слышала во сне крики чаек, и когда наконец я договорилась о переправе и увидела, как берег отодвигается прочь, покачиваясь и уменьшаясь, как серые волны разбиваются о борт корабля зеленым и белым, — сердце мое воспряло, и лед в неи сдвинулся и помягчел, становясь теплым, как янтарь.
*
Еще больше времени потребовалось мне, чтобы найти Эадвульфа. Он жил у берега моря, один, в хижине, кое-как сколоченной из половины лодки. Соленая рыба сушилась на подпорках снаружи; водоросли были свалены в кучу около двери, чтобы затем удобрить ими его скудное поле зеленого, прибитого морем овса. Верхушки утесов вокруг золотились цветущим дроком, и воздух был полон медового запах вереска. Далеко внизу, на черных скалах у моря, бакланы расправляли крылья, просушивая их, и белые чайки покачивались на волнах.
Эадвульф не узнал меня — не сразу. Он был стар, и он сросся с морем — с солью и взглядом над белыми волнами к дальнему горизонту, к утесам из льда, что похожи на воду, превратившуюся в кость. Теперь я и сама видела подобные вещи. Я видела, как быстрые олуши пронизывают море, точно иглы, как тюлени носом подталкивают своих покрытых белой шерсткой детенышей к волнам. Я видела, как магниты поворачиваются к северу, и как плывут киты, похожие на острова в морской дымке, огромные, выдыхающие брызги.
Внутри хижины было темно, темно и тоскливо. Эадвульф пах старой плотью и рыбой. Его голос изменился; повернулся на север, точно магнит, и теперь он говорил, как моряк, ибо давно уже стал моряком. Он спросил, не прислали ли меня для того, чтобы я вылечила его; предупредил, что не сможет заплатить золотом.
— На самом деле я не болен ничем, — сказал он, — только старостью. Но от нее нет средства.
— Эадвульф, — сказала я. — Господин мой.
Тогда он увидел меня — посмотрел своим уверенным взглядом — и проклятье застряло у меня в горле. Мои волосы рассыпались, падая на его лицо черной занавесью.
Он улыбнулся и назвал меня по имени.
— Я любил море, — сказал он. — И ненавидел его, в холодные одинокие ночи. Но я любил тебя, моя милая. Первой я любил тебя.
— Ты был так добр ко мне, — сказала я, — так добр. Вначале.
Он поднял голову.
— Вначале? — сказал он. Это был вопрос. Он никогда даже не думал, поняла я, что он причинил мне хоть какое-то зло.
Проклятье билось о мои зубы, стремясь на волю. Я коснулась его старческой руки: тонкая кожа, пожелтевшая на костяшках, как старая кость. Море источило его, точно камень.
— Эадвульф, — сказала я, — слушай. Слышишь, как кричат чайки — снаружи, так близко?
Тогда он кивнул, и улыбнулся, и закрыл глаза. Он не открыл их больше. Я отдала его морю — позже, в тот день. Мне казалось, что это — не меньше, чем заслуживаем и он, и я.
Проклятье угнездилось в моем горле, впиваясь острыми зубами.
*
Думаю, он верил, что я была мертва.
Ибо он стал старым и седым, я же, как мое проклятие, была молода — или достаточно молода, чтобы с легкостью проносить свой опутанный проклятием костяной дом через годы.
Пока не истлеет каждое слово моего проклятия, сказала я — и что-то услышало. Или, возможно, в тот раз мои слова — единожды — имели собственную силу, там, в земляных покоях, где висел густой дым, и старые мертвые боги собирались на маленьких ножках под деревьями, глядя из вереска мерцающим золотом слепых глаз.
Знай я тогда то, что знаю сейчас, я осталась бы там, под дубовыми ветвями, питаясь хлебом из желудей и замачивая рябиновые ягоды в родниковой воде, где они сияли, точно алые драгоценные камни. Точно красные стеклянные бусины.
Его родичи в конце концов забыли бы о прегрешениях моего господина, и я могла бы прокрасться обратно, и собирать травы для смертей и рождений, и ютиться в углу зала, где когда-то я подносила золотые кубки для короля, и слушать, как люди поют под музыку арф о великой каменной башне моего господина и его щедрых дарах. Я могла бы поискать среди зарослей терновника на болоте и похоронить белые хрупкие кости старой Элгифу.
Или я могла бы уйти, чтобы найти народ своего отца; снова выучить их речь. Я могла бы предъявить свои права, как его дочь, и увидеть, как он ведет воинов против родичей моего мужа, проливая, наконец, кровь за кровь. Я могла бы пройти по залам, где когда-то пела моя полузабытая мать, и шептать свои старые разорванные песни в застывшем воздухе.
Но вместо этого я отпустила в мир свое проклятье и пожелала о вещах, что не произойдут никогда.
Теперь я выучила новые языки и видела новые земли. Я видела золотые палаты и ярко-голубые моря, и возжигала благовония перед чужими многоликими старыми богами.
Я рожала детей и видела, как они стареют.
Я совершала великие дела, забытая после, и некоторые из них записаны — под другими именами. Дурные дела я совершала тоже.
Я видела, где записано мое проклятье, и видела в годы после, как его слова разлетаются по миру, точно стая воронов, изгибаясь и изменяясь на недавно появившихся языках, на этом новом английском языке, с его длинными латинскими глаголами, его причудливыми французскими существительными.
Я любила других мужчин, и женщин тоже, и я плакала о них.
*
Теперь я знаю, что мои слова сгинут в пламени.
Архивы мира запылают один за другим, и библиотеки сгниют в поднявшихся теплых водах. И я знаю, что, когда это случится, когда старые, ужасающие и полные ужаса часы холодной войны сойдутся стрелками на полуночи, — я выкрашу свои черные волосы в золотистый блонд (у меня все приготовлено, можно не беспокоиться), и я накрашу глаза — тушь, подводка, все, что нужно. Черная краска. Я надену красное платье.
И я найду саму себя — признаюсь, пока что даже я не знаю, как именно — сидящей у маленького дымного костра, напротив остролицей молодой девушки — молодой по стандартам этого позднего времени — с дрожащим сердцем под затвердевшим от грязи платьем. Я скажу ей слова, которые уже знаю, и посею семена, что постепенно прорастут, взойдут медленно и поздно. Прорастут на берегу моря, на холодных утесах. Я постараюсь, знаю я, проявить доброту — крохотную, как огонек лучины во тьме. Это — то, что стоит сохранить, когда труды мужчин и женщин сдаются времени.
И я спрошу ее о единственном, что я забыла за долгие свои годы, за свои грехи. Я спрошу — я знаю — «скажи мне, как мое имя?»
-
-
21.03.2018 в 19:52-
-
21.03.2018 в 20:02Хотел дописать и забыл. Сорри.
-
-
21.03.2018 в 20:07У мумриков лапки, я понял