ФБ - утэнокоманда, переводы

[Альре Сноу]

Название: Ничего еще не закончилось
Оригинал: nowhere near finished yet, dabblingDilettante; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 3315 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Цубаки Курэха, Юрисиро Гинко, Юригасаки Лулу | канон «Yuri Kuma Arashi»
Категория: фемслэш
Жанр: драма, сюр
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Курэха видит сны, и помнит о потерях, и пытается доказать — себе самой, Лулу и Гинко, — что потеряно еще не всё.
Примечание/Предупреждения: глюки и странное; ПТСР

Сны дарят Курэхе маски. Во сне она обнаруживает у себя медвежью морду и мягкие уши на голове, неуклюжие перчатки-лапы, от которых потеют руки.
Вокруг нее пьют вино из тонких высоких фужеров. Это бал-маскарад, и он посвящен медведям. У нее нет ружья. Курэха ничего не может удержать в таких нелепых руках. Дружелюбные гости предлагают ей напитки, но она отказывается. Бесцеремонно. За высокими окнами бушует буря, угрожая разбить стекла.
— Мисс?
Она едва сдерживается, чтобы не ударить официанта по лицу.
— Что?
— Не хотите попробовать немного?
Официант — или официантка? — кажется низкорослым и странным — но, может быть, в этом зале все такие. Курэха ни на кого не смотрела внимательно. В этом зале нет оружия. Нечем стрелять. Но взгляд замирает на лице перед ней: блестящие глаза, доброжелательная улыбка. Пасть. Рот. Острые аккуратные зубы.
Ей становится нехорошо. Усилием воли Курэха переводит взгляд на поднос в руках официанта. Он блестит, точно зеркало, сияет так же ярко, как люстры над головой. В отражении куда сложнее не обращать внимания на маски. На черные точки — ее глаза. В центре подноса лежит дюжина маленьких золотистых кубиков, насаженных на зубочистки.
— Что это? — спрашивает она.
— Медовые кубики, — широко улыбается официант. — Любимое лакомство нашей принцессы.
Кубики тают во рту. Липнут к шерсти. Слова наконец доходят до нее, и она закрывает глаза, вдруг вспомнив о чае. Чай, и овсянка, и старые дома, оседающие под грузом лет, затерянные во льду.
— Это мой особый рецепт.
Курэха перекусывает зубочистку своими бесконечными зубами. Уже начав говорить, она думает о других вопросах. Лучших, чем этот. Кто. Почему. Где. Как. Она не очень-то красноречива.
— Какой принцессы?
Официант смотрит на нее и указывает пальцем. Она поворачивается в ту сторону. На противоположном конце зала — она спускается по покрытой бархатом лестнице, и шлейф платья струится по ступеням. Плавные, неспешные шаги. В зале, полном масок, она — единственная девушка, чье лицо открыто.

Курэха просыпается прежде, чем успевает произнести ее имя. Она не может вспомнить, чьи слова обжигают ей рот. Утро сменяет утро, но это — всё та же привычная горечь, разочарование, тягучей болью отдающееся в костях.
— Что такое?
Гинко просыпается, запутавшись в простынях, на постели, которую они делят вдвоем. Из-под подушки ее голос похож на далекое сломанное радио. Смутные воспоминания о странных знакомых снах и близко не сравнить с еженедельными кошмарами Гинко. Неважно, пусть Курэха и просыпается из-за этого по ночам. Ее жена могла бы возражать, но воспоминания о крови и одиночестве, должно быть, куда хуже, чем ее вечное облако печали и тревоги.
— Я забыла купить молока после работы, — говорит Курэха. — Думаю, нужно сходить. — Рассеянно и устало.
Слышит ли это Гинко, или в их доме все связи между вещами распадаются — как бы то ни было, она приподнимается и заворачивается в брошенные Курэхой одеяла.
— И еще принеси меда!
Мед можно найти не везде. В ближайшем магазине его нет, но она все равно заходит внутрь и проходится взглядом по полкам — может, найдется хоть что-нибудь сладкое. Не лапша. Острые медовые чипсы привлекают внимание, но она проходит мимо. Собираясь взять молоко, она минует ряд холодильников, глядя на свое голубоватое отражение в стекле. Алкоголь со вкусом меда — популярный выбор.
В конце ряда стоит девушка, засунув руку в холодильник так глубоко, как только можно. Как будто там ее ждет другой мир, дарующий манну небесную. Курэха фыркает, прикрыв рот ладонью.
— Ну же, давай... — девушка тянет слова; высокий, дерзкий, раздосадованный голос. — Не подведи малышку Лулу.
У Курэхи внутри всё превращается в лед.
Королева бала — принцесса — выпрямляется плавным движением, и ее длинные медовые волосы падают вокруг лица. Волосы забраны в высокий хвост, и оттого она выглядит на годы моложе, чем должна бы. Вместо бального платья на ней растянутый свитер, на пару размеров больше, и шорты виднеются из-под его подола. И кроксы на ногах. Кроксы, это надо же — и у Курэхи слезятся глаза, когда она смотрит на девушку, которая умерла давным-давно.
Девушку, которую она никогда в жизни не встречала.
С опечаленным лицом Лулу поднимает руку вверх. Рукав свитера сползает, открывая предплечье — и шрамы на нем, — и Курэха не может отвести взгляд.
— Получилось, — слышит она ее шепот. Голос дрожит, и Курэха понимает, что на ее лице вовсе не печаль. Это глупая улыбка, и она продолжает улыбаться, когда быстро оборачивается, сбивая на пол сразу семь пакетов с полки, и испуганно вздрагивает, поняв, что сделала.
— Простите, мисс? — Курэха уже шагает к ней, надеясь успеть, пока слова не улетучились из ее головы.
— Да! — она отпрыгивает назад. — Извините, Лу... я просто хотела достать бутылку!
Курэха узнает многих людей в своих снах. Но не по маскам — по голосу. По жестам. Она может узнать Гинко за дюжиной вуалей. Глаза слипаются от сна, и и уже кажется, что она прежде не встречала стоящую перед ней незнакомку. Улыбка, открывающая неровные зубы, мешки от усталости под глазами — несмотря на нежный блеск на губах.
В глазах Лулу нет ни тени узнавания, и Курэха напоминает себе, что одинаковые имена попадаются нередко.
Вместо этого она указывает на руку Лулу:
— Там не осталось еще?
Лулу прижимает бутылку к груди и смеется.
— Это была последняя!
— А.
Она нервно переминается на месте, отводит глаза, и Курэха думает, не подсказка ли это. Она могла бы спросить об общих снах. Была ли эта Лулу когда-нибудь принцессой в какой-то забытой стране, помнит ли она прекрасную и отстраненную директрису, или выжженные поля лилий.
— Я не могу... — начинает Лулу, и Курэха вздрагивает; проход между полками вдруг кажется слишком тесным. Или, может быть, Лулу попятилась назад. Или она шагнула вперед. — Разве у вас нет других?
У нее уже есть Гинко. Курэха опускает плечи.
— Я прошу прощения.
— Слава богу... Лулу уже прямо сердцем прикипела!
Только когда она уходит, Курэха понимает, что упустила, но уже слишком поздно исправлять ошибку. Лулу выходит из магазина пружинящим шагом, сжимая в руке драгоценную бутылку, и Курэха наконец вспоминает про молоко.

— Нет ничего с медом? Принцесса будет разочарована.
Она извиняется; перед ней открываются двери. Маскарад всегда в самом разгаре, когда Курэха прибывает сюда. Принцессы появляются, чтобы открыть бал, чтобы закрыть его, чтобы сделать объявление, и она всегда опаздывает на несколько секунд. Мужчины — такие же маленькие, как и она сама — протягивают ей руки, и их глаза блестят на медвежьих мордах.
Из-под потолка пикирует шершень, и толпа почтительно держится подальше.
Неуклюжие лапы мешают забраться на стул без посторонней помощи, но все-таки ей это удается. Когда Курэха была маленькой, мать рассказывала о существах, которые обитают в лесу — возможно, потому, что она слишком часто приходила домой с разными опасными существами в руках.
Она никогда не ладила с насекомыми. «Пчелы кусаются, только если их напугать». Они все казались ей одинаковыми, слишком быстрые, чтобы можно было уследить. «Большинство пауков не кусаются, если не чувствуют угрозы». Мама держала ее коленку, касалась губами опухшего места укуса. «Но шершни всегда охраняют свою территорию. Так что если ты не уверена, то лучше бежать».
«Охраняют территорию» для ребенка не значило ничего. Но Курэха была упрямой девочкой. Если она не понимала, она кивала и обещала себе: когда-нибудь поймёт.
Танцоры в масках кружатся вокруг нее, следуя за алым шлейфом. Она ждет, когда шершень приземлится. Он наверняка укусит кого-нибудь. В этом зале не так уж много гостей, и он, по-видимому, далеко от гнезда. Может, у кого-то аллергия — только не у Курэхи. Может, кому-то страшно — только не ей.
Здесь хорошо умеют чувствовать настроение, и если принцесса спускается, она надевает маску, которую Курэха не может узнать. Маленький медвежонок сворачивается в своем кресле и остается спокойным.

— Гинко... ты не встречала никого из тех девочек, с которыми мы учились в школе?
Этим утром на завтрак овсяная каша. Кто-то научил Гинко готовить ее, годы назад. Она делает это, когда утро выдается холодным. Гинко запрокидывает голову, поднося миску ко рту; молоко стекает по подбородку.
— На работе, — продолжает Курэха. Миска звенит, когда она постукивает по ее боку. — Или в поезде по дороге домой.
Гинко с силой опускает миску на стол. На столешнице остаются царапины — как и всякий раз, когда она так делает. Она вытирает рот рукавом, зевает, трет лицо. В косом утреннем свете на ее лице видны следы от подушки и высохшие слезы.
— Ты собираешься это есть? — спрашивает Гинко.
— Наверное, — отвечает Курэха. — А что, ты теперь следишь за мной, как собачка?
Ее жена фыркает.
— Медведи куда милее собак.
— Я так тебя разбаловала, что ты прямо как щенок.
— Курэха! — Попроси она, Гинко бы и по полу покаталась — хотя это она, кажется, и так могла. — Какая ты вредная.
Она в шутку щиплет Гинко за щеку; та обнажает острые неровные зубы и закрывает глаза, не прекращая смеяться. Курэха вспоминает, как холодела ее кожа рядом с пустой постелью, в прибранной квартире, но не говорит ничего. У нее есть причины для бессонницы — но у Гинко эти причины намного хуже.
— Я видела парочку, — отвечает наконец Гинко, доедая завтрак Курэхи. — В центре города. Одна из них работает в банке. Думаю, она меня не узнала.
Ветер бьется в окно, и Курэха задвигает шторы.
— Кто?
— А что. — Голос Гинко — хуже, чем буря.
Курэха вертит в пальцах ложку, смотрит на их искаженные отражения.
— Я думала, было бы неплохо снова встретиться с кем-нибудь из них. Посмотреть, как у них дела.
— Сомневаюсь, что они изменились.
Курэха хмыкает — это звучит вымученно. От лжи ей не станет лучше.
— Мы можем надеяться.
— Угу, — бормочет Гинко. — Им же лучше, если так.
— А что насчет... — Курэха осекается. Она не может произнести ее имя. — Ты не видела никого из своих земляков?
Взгляд Гинко время от время застывает, теряет фокус. Диссоциация, Курэха читала об этом. Последствия стресса. Им обеим нелегко пришлось, но проблемы Гинко, кажется, намного хуже. Никто не любил ее прежде Курэхи — прежде Лулу, хотелось бы сказать ей; они обе разделили с ней эту битву против травмы длиною в жизнь. Кожа Гинко точно покрывается льдом, и она опускает руки.
— Нет, — говорит она. — Я бы и не стала искать.
От невысказанных извинений у Курэхи перехватывает горло.
— Я вчера нашла в магазине медовый ликер.
За разбитыми губами Гинко мелькают зубы, и при виде этой неуловимой улыбки на глаза едва не наворачиваются слезы.
— Захвачу немного по дороге домой.
Люди умирают и не возвращаются.
Друзья уходят, и больше ты не встречаешь их.
Женщины не называют друг друга женами и не покупают вместе рыбу, избегая споров о том, кто в доме хозяйка.
Есть вопросы, которые они не задают друг другу. О детстве — для Гинко. О первой любви — для Курэхи. О смерти — для обеих. У нее не было кого-то близкого, кто бы умер. В отличие от Гинко.

— Принцессе нельзя пить алкоголь, — говорит ей стражник в эту ночь.
Гости проходят мимо нее волнами, их руки заняты подарками, спрятанными в бумагу и ленты. Она почти опоздала. Бутылка в лапах еще холодная.
— Это для меня, — говорит Курэха. — Мне нужно было зайти в магазин перед тем, как прийти сюда.
— Вот как? Но что вы принесли для принцессы?
У медведей нет карманов. От бутылки ее шерсть стоит дыбом, искры статического электричества проскакивают от каждого прикосновения. Медведь не думает ни о чем, кроме подарка. Когти скользят по ее морде.
— Великолепный подарок, — прерывает стражник. — Пожалуйста, заходите.
Весь зал увешан знаменами, и на каждом — ее лицо. Учебники, которые Курэха читала в школе, никогда не рассказывали о другой стороне стены. Только о медведях. Только о том, как это было необходимо. Звезды падали, и чудовища пожирали глупых девочек, и каждый, кто осмелился присоединиться к ним, становился частью их проклятого народа.
— Принцесса еще не замужем?
Она крепко сжимает бутылку; рядом — другие, которые не бросают в нее ножи.
— Королевству не нужны двое царственных детей.
Толпа, которая не делает всё возможное, чтобы изгнать ее.
— Боюсь, она так и останется старой девой в тени своего брата.
Она — в центре их безмолвного разговора, но обвинять невидимок ни к чему. Всё, что ей нужно — несколько секунд.
Платье принцессы струится по лестнице, точно кровь. Волосы волнами ниспадают ей на спину, тяжелые, бесконечные. Лулу высоко держит голову, и даже смерть не сравнить с тем, насколько она далеко.
— Добрый вечер! Мы надеемся, что все вы останетесь довольны сегодняшним праздником, — говорит она, и царственность сочится из каждого слова. Изумрудные искры вокруг глаз, лицо — фарфоровое совершенство, точно скованное некоей магией.
Взгляд Лулу касается всех и никого. Принцессы умеют это делать. Гости сложили свои подарки у стены напротив зеркал и портретов и вернулись к разговорам. Танцы. Праздник. Курэха стоит в отдалении. Пальцы ног зарываются в ковер, распарывая ткань. Горлышко бутылки в лапе трескается и разлетается на части.
— Что она наделала.
Она открывает рот и кричит:
— Юригасаки!
— Она разбила ее.
Ее светлая шерсть пропитывается багрянцем, и это — именно тот образ, который она искала. Именно это зрелище: медовая жидкость, стекающая к подножию лестницы, и медведица, которой полагалось оставаться за завесой тайны. Слишком, слишком знакомая история. Курэха не повторяет того, что уже было сделано.
— У меня для тебя подарок!
В этом зале только одна девушка без маски.
— Медведь-преступник.
Это похоже на то, как разлетается стекло в замедленной съемке. Лулу резко поворачивает голову — слои косметики, которыми разрисовано ее лицо, едва не осыпаются от такого быстрого движения — и Курэха чувствует вкус меда. Она ступает по чему-то мокрому, хватается крепче и тянет принцессу вверх по ступенькам, а за их спинами нарастает гомон толпы.

— Ты помнишь первую девушку, которая заставила тебя понять? — однажды спрашивает Гинко.
Ее жена сидит около окна, солнечные лучи ложатся на руки, которые обычно омывает лишь синеватый электрический свет. Курэха расставляет тарелки на верхних полках, до которых Гинко достает, только забравшись на стол. Она обычно возвращается в чистый дом, пусть и немного неупорядоченный — в те дни, когда Гинко не может сообразить, что сделать со своими вещами. Вопросы чаще всего появляются в тех случаях, когда Гинко нужно вдохновение. Сама Курэха не отличается богатым воображением. Строить новые планы — всегда самое сложное для нее.
— Нет, — отвечает она. — В школе было несколько девочек, которые мне нравились. Но я всегда была немного... — Курэха чувствует во рту вкус соли. — Мало кто хотел встречаться с кем-то, у кого стариковские вкусы.
— О, — говорит Гинко.
— Но... я не знаю. — Неопубликованные книги, очки, поздние вечера. Первые поцелуи. — Есть моменты, которые словно высечены в камне. Неважно, помню я их или нет. — Лежать в постели рядом с другой женщиной, быть непокорной и полностью уверенной в своих чувствах, против всего мира. — Иногда мне кажется, что первая девушка, с которой я встречалась, была падшим ангелом.
Что-то блестит — ручка у самых губ Гинко. Она улыбается.
— Или, может быть, богиней?
— Как тебе больше нравится, — отвечает Курэха.

Она могла бы смотреть этот сон тысячу лет, и все равно не запомнила бы расположение комнат в замке. Курэха знает одно: оказавшись в таких местах — нужно прорываться прочь.
— Что ты делаешь?
— Ты опять видела брата?
— Я каждый день его вижу!
Курэха затаскивает Лулу за угол, в комнату, в свои объятия, зарывается лицом в ее волосы. Они пахнут крахмалом, и пудрой, и тонкими горькими духами, и медом — слишком много меда. Всегда слишком много. Ее запятнанные руки прижимаются к спине Лулу. Расшитая блестками ткань сопротивляется, проволочный каркас платья впивается в ладони, и она уже слышит жужжание. Жала вонзаются в грудь, жужжание ввинчивается в уши. Она не разжимает рук. В конце концов, у нее же нет аллергии на пчелиные укусы.
— Поэтому ты всё еще здесь? — спрашивает Курэха.
— Лулу не знает, о чем ты говоришь.
Косметика на ее лице не размазалась. Вместо этого драгоценные камни, украшающие ее брови, начинают трескаться. Неровные ресницы, обветренные губы, сколько бы блеска на них ни было. Слои краски осыпаются с лица Лулу. Медведи знают толк в маскарадах лучше всех.
— Пожалуйста, — шепчет Курэха. — Лулу. Я даже не в маске.
Стражники, должно бы, ищут их. Курэха не знает, пытался ли кто-нибудь отыскать их блудную принцессу после того, как та исчезла. Влюбилась в другую девушку. Не могла забыть...
— Курэ-тян такая эгоистичная. — Косметика Лулу растекается. Плавится, точно сахар на огне. — Но именно поэтому Гинко любит ее.
— Она тоже хотела бы снова тебя увидеть.
Смех.
— Лулу умерла.
Сны — не реальность, но Курэха чувствует, как всё внутри опрокидывается, как сердце проваливается куда-то вниз.
— Когда любишь, — продолжает Лулу, — считается, что нельзя думать о тех, кого потеряла.
— Да, — говорит Курэха. — А еще считается, что я не должна любить женщин.
Серьезное выражение на лице Лулу выглядит странно — словно Курэха наткнулась на острые грани изумруда там, где ожидала встретить мягкость. Безжалостное заявление. Тихая отчаянная мольба.
— Курэ-тян. Это преступление.
— И что?
— Я не хочу, чтобы тебе пришлось жертвовать чем-то еще.
Шершни охраняют свою территорию.
— Я не жертвую, — говорит Курэха. — Я уже преступница-медведь.
— Не надо быть как Лулу. Тебе нельзя. Есть кто-то, кто любит тебя.
Ногти впиваются глубоко между пальцами.
— Я создана людьми, которые любили меня. — Она прижимается лбом ко лбу Лулу. — И я — тоже часть этой любви. От этого невозможно отказаться. Это уже произошло.
Курэха — живая — доказательство этому. Обе они, вместе — доказательство.
— Лулу думала, ты поймешь. Ты-то должна понять, — далекий шепот. — Она больше не может этого сделать.
— Чаще всего я не могу смириться с тем, что произошло, — бормочет она. — Что моей мамы больше нет. Что я никогда больше не поговорю с Сумикой. Но я видела тебя, Лулу. Я знаю, что видела... пусть ты меня и не узнала.
— Если Гинко получила свою любовь, то я могу снова увидеть его... это всё, что мне нужно.
Курэха проводит испачканными ладонями по щекам Лулу. Больно; всё вокруг причиняет боль. Всегда было больно. Потери никуда не деваются, даже когда мир двигается дальше. Даже когда одно из зеркал разбито. Она продолжает разбивать собой зеркала, вскрывая старые раны, получая новые. Ей следовало принять потерю, смириться с ней. Притвориться, что это никогда не случалось. Не обращать внимания на открытые раны — ради кого-то другого.
— Встреть меня на полпути.
В ответ — дыхание Лулу: это точно ее теплые окровавленные губы, ее волосы, с которых смыта грязь, ее ненасытное желание узнать больше.
— Я вспомню вместе с тобой.

Бывают дни, когда Курэха не помнит, что случилось. Гинко изучала эту проблему. Сложный синдром посттравматического расстройства: травма — неприглядная штука. Болезнь. Война. Насилие. Горе. Было ли это реальным или нет, Гинко пишет так, словно это материальный груз — в статьях, ссылки на которые дает Курэхе, и она пытается в это поверить. В иные дни Курэха уверена, что ее мать жива, а она просто не может вспомнить ее номер, и одалживает телефон у кого-нибудь на работе, прежде чем вспомнить, почему она запрещает себе заводить собственный телефон. Бывают и такие дни, когда ей кажется, что она тоже умерла тогда.
Но Курэха жива, а губы Гинко — теплые и кисловатые на вкус, потому что она забыла почистить зубы.
Она снова в том же магазине. Повторные встречи не случаются без причины — без желания. Без жертвы. Или, возможно, жертв уже было достаточно, и удача вновь поворачивается к ней лицом.
— Нет, — говорит она. — Ты... ты помнишь меня?
Курэха чувствует вкус крови. Слишком поздно она понимает, что ее зубы выросли — стали острее.
— Ты не... Курэ... — Лулу, кажется, не замечает, что ее маска рассыпается на части. — Цубаки?

Все ее сны — об одном и том же.
Принцесса приходит на бал-маскарад, весело пробует закуски. Она забывает свою маску. Курэха носит свою, как и все вокруг. Принцесса никогда не узнает ее.
Курэха теперь — медведь.
Принцесса была мертва с самого начала.

Гинко ждет ее дома.
— Эй, — говорит Курэха, распахивая дверь и пропуская старую подругу. — Я тут встретила кое-кого, кого ты не отказалась бы увидеть.
Лулу стискивает в руках подарок на новоселье и улыбается сквозь разбитую маску.


Переведено пополам с  Grey Kite aka R.L. (на самом деле моего тут меньше половины)
Название: Меж этими меридианами
Оригинал: lady_peony, "between these meridians"; запрос отправлен
Размер: мини, 2213 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Такакура Камба, Санэтоси Ватасэ | канон «Mawaru Penguindrum»
Категория: джен
Жанр: драма, сюр
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ему больше нечего терять. Так что он теряет себя.
Примечание/Предупреждения: нет

Девчонка рыдает — страшно, пугающе. Огиномэ слишком громкая, её плечи сотрясаются с каждым вдохом.
Будь это любой другой день, любой другой человек, он бы не обратил внимания. «Жестоко», — шепчет голос у него в голове — тот, что звучит похоже на голос Сёмы. Они преследовали её, обыскивали её комнату, слушали, как она без конца трещит об учителе, учителе, учителе. В самом деле, Сёма зря так жаловался. Камба всего-то предложил взломать её дверь, а не сломать ей шею.
И всё-таки. Она помогала сделать так, чтобы Химари улыбнулась. Ела за их столом, у них в доме. Он был обязан ей. За Химари. И за Сёму тоже — после аварии.
Если бы не это, он бы не колебался, не раздумывал бы дважды, прежде чем вырвать книгу у неё из рук и сбежать. В конце концов, разве не Химари нуждалась в помощи больше всех?
И всё же Огиномэ сейчас предлагала дневник сама. По доброй воле, без возмущения, ради Сёмы.
— Прибереги его, — говорит Камба. — Я спасу Сёму как-нибудь по-другому.
Он толкает корешок обратно в её ладони, улыбнувшись настолько ободряюще, насколько способен. Он набрался в этом достаточно опыта — когда Химари начинала хмуриться и глядеть неуверенно, и когда Сёма принимался сверлить его промеж глаз этим своим цепким взглядом.
Огиномэ отступает, одной рукой прижимая к себе дневник, а другой наскоро вытирая глаза.
— Ладно, — говорит она и выпрямляет спину.
Стул поскрипывает, когда доктор откидывается назад. Его глаза закрыты.
— Само собой, твой брат нуждался в этом не меньше неё. Ты так уверен, что тебе никогда не придется выбирать между ними двумя?
Камба сдерживается, чтоб не чихнуть. Он ненавидит всё это. Стерильный воздух с липким привкусом пластика и спиртного, настойчивый грохот тележек снаружи — слабый, но вполне ощутимый.
Он ненавидит всё это — и тем не менее. Это немыслимо — уйти и больше не вернуться, хотя бы разок-другой. До тех пор, пока он заботится о том, чтобы Химари была жива и здорова, до тех пор, пока их семья в безопасности, это — всё, что имеет значение.
— Скажите мне, — говорит Камба, сунув руки в карманы. — Сёма в порядке или нет?
— Ах, — доктор выпрямляется и поднимает руку в белой перчатке, чтобы подпереть подбородок. — В порядке. Ничего, кроме пары-другой царапин. Так что вопрос за вопрос. Ответишь ли ты на мой?
У ног Камбы Номер Первый недоверчиво щурится на раскрытую перед ним страницу, то так, то эдак поворачивая журнал в плавниках.
— Хорошо, — говорит Камба.
— Превосходно. — На коленях у доктора сидит кролик — нет, два. Он неторопливо поглаживает за ухом одного из кроликов, мягко и осторожно. — Если двое падают из лодки в реку — допустим, это твои мать и отец, — кого ты станешь спасать первым?
Камба презрительно хмыкает.
— При всей вашей учености, не вижу у вас на стене лицензии психолога.
Номер Первый издаёт клювом похожий звук и отбрасывает плавником что-то бумажное, комком падающее на пол.
— О, — легкомысленно отзывается доктор, — просто считай меня мастером на все руки. Никогда не угадаешь, какие знания пригодятся на благо пациентов. Много, много странных историй болезни доводится видеть доктору, покуда он здесь.
— Я спасу обоих, — говорит Камба. — Вот и всё. Скажите мне, когда нужно будет следующий раз платить за лечение.
Дверная ручка со скрипом поворачивается в тишине, его шаги удаляются, а Номер Первый торопливо бежит за ним, стараясь не отставать.
— Вправду ли ты способен? — Доктор поднимает одного из кроликов и пускает на пол. Его близнец тянется мордой вверх, обнюхивая кончики розовых волос доктора. — О, юный Орфей. Что за мрачную песнь ты споешь, чтобы это свершилось?
Колёсики скрипят, когда доктор встаёт со стула, и второй кролик спрыгивает с его колен, состроив оскорбленную мордочку. Носок ботинка движется, указывая на журнал, брошенный у дверей.
— Ох, — произносит доктор, наморщив нос. — Что за ужасные вещи читает нынешняя молодёжь.

*
— Скажи нам, Камба!
— Да, пожалуйста, скажи!
Девичьи слова порхают, отращивают крылья, становятся громче и вновь стихают. Их высокие голоса, шелест их школьной формы, их умоляющие глаза — всё сражается за внимание.
— Кого ты выберешь? Кто взаправду владеет твоим сердцем, Камба?
— Эй, — вступает другой голос, гораздо более громкий. — Ужас, как тут много народа. — Девушка проталкивается вперед, хватает Камбу под правую руку одним естественным движением, как будто всегда там и была. — Камба, сегодня ты уже обещал мне! Давай уже пойдем в кондитерскую.
Прочие голоса на миг замирают.
— Это же Юи, — бормочет кто-то. Расцветает несколько возмущенных взглядов, но голоса достаточно легко расступаются, освобождая прямую дорогу через вестибюль, к выходу.
Камба вполне охотно идёт с ней — по коридору и мимо школьных ворот. Он сбрасывает её руку в двух кварталах от школы.
— Ты кто такая?
Девушка — Юи — останавливается и поворачивается на каблуках. Её каштановые кудри колышутся на мгновение, а затем ложатся по обе стороны от лица.
— Не глупи. Ты хотел, чтобы они от тебя отстали, ведь так?
Приходится признать: она не такая уж и плохая компания на ближайший час или около того. Она играет в школьной команде по волейболу. Её младший брат как раз пошёл в седьмой класс. Ещё она любит бейсбол и карамельные сладости. В кондитерской Камба покупает ей кусочек пирога с карамелью и останавливается у прилавка, взвешивая в руке кошелек.
Кроме этого, он берет персиковый пирожок для Химари; и Химари относительно быстро прощает его за то, что опоздал к ужину.
Юи становится его третьей девушкой ещё до конца недели.
Воздух вокруг него шумит, словно вода плещет через край бокала. Вращаются золотые кольца, алые бусины катятся сквозь них.
— Бабочки летят на мёд, — говорит доктор, держа в руках что-то маленькое и стеклянное на вид, то ли пресс-папье, то ли игрушку. — Что, как ты думаешь, случается зимой?
— С бабочками?
— Выживают не все, хотя у некоторых появились свои уловки. К примеру, Nyphalis antiopa — весьма интересный образчик. Но обычному человеку для развития гипотермии достаточно, чтобы температура его тела снизилась до тридцати пяти градусов. — Доктор опускает стеклянную вещицу, и она незаметно исчезает среди стопок бумаг, тенями громоздящихся у него на столе. — Прошу прощения... Ты пришел сюда не ради стариковской болтовни.
— Именно так. — В карманах у Камбы что-то постукивает — словно стеклянные шарики бьются друг о друга. Он сглатывает: в горле горчит — должно быть, от антисептика. — Вы знаете какое-нибудь лекарство, чтобы восстановить потерянную память?
— Боюсь, это вне моей компетенции. — Улыбка, мерцающая безразличием. — Ты надеешься кого-то этим спасти?
Какое-то мгновение Камба ничего не говорит. Только напрягает подбородок, только щурит глаза. «Кто ты такой, — не спрашивает он, — кто ты, кто ты». Те же вопросы, что всплывали пузырьками изо ртов девушек, которых он когда-то знал.
— Просто удостоверьтесь, что Химари вовремя получит лекарство, — говорит он. Оборачивается к выходу и исчезает, темный плащ развевается за ним.
— В замке может быть только одна принцесса, — бормочет доктор себе под нос, слегка поворачиваясь на стуле. — И что, если она предпочтёт остаться спящей? Её спаситель останется снаружи и сам уснёт.
Кролик клацает зубами у самых пальцев доктора, вгрызается в морковку, подсвеченную пурпурным, бирюзовым, золотым от экранов в комнате, разрезанную на мерцающие полоски ярких цветов.

*
— Нет! Кам-тян, нет!
Камба вздрогнул, когда её кулачки забарабанили по его плечам — скорее от её голоса, чем от ударов. Он наклонился вперед и перехватил Химари поудобнее, чтобы ненароком не уронить её в грязь.
— Ты точно в порядке? Мы могли бы нести её по очереди. — Камба оглянулся, но не мог разглядеть в темноте лица родителей.
— Я в порядке, отец. — В конце концов, ему было уже двенадцать, и он был куда выше Сёмы, когда они втроем отмечали чёрточками свой рост.
— Ну хорошо, но только пока ты не устанешь. — Голос матери вплыл откуда-то из-за левого плеча. — Сёма, следи, куда наступаешь.
На спине у Камбы засопела Химари.
— Я просто хотела остаться чуть-чуть подольше. Я хотела посмотреть на праздник.
Камба шагнул влево, обходя выбоину, и попытался ухватить Химари не слишком крепко, чтобы её юката окончательно не измялось.
Шагавший слева от него Сёма после слов Химари тоже выглядел разочарованным, но бросил на Камбу сочувственный взгляд. Они даже нарядились для праздника — он, и Сёма, и всё остальные. Химари была так взбудоражена, целыми днями только и говорила о том, какие будут красивые юката и о дымных сладостях, которые запачкают их языки и руки.
Камба смотрел, как репетируют барабанщики-тайко — их мускулистые руки напрягались с каждым ударом по натянутой коже. Сёма был неподалеку, завороженный сахарной ватой, которую накручивала на палочки старушка: нагретый сахар превращался в облако размером с арбуз. Но тем не менее, оба они мгновенно повернулись и бросились к Химари, когда она прижала ладонь к груди и начала кашлять.
Одну минуту, потом — пугающе — две и три.
Она только-только выздоровела от простуды неделю назад. Родители решили, что нужно спешить домой — ночь была холодной, и они волновались за Химари.
— Извини, Кам-тян, — сказала Химари чуть позже. Камба уже различал впереди их дом, серый, скрючившийся между двумя зданиями по бокам. — Извини. Я хотела, чтобы все пошли на праздник вместе. И ты, и Сёма, и мама, и папа. Извини. Я больше не буду плакать. — Ее пальцы на плечах Камбы сжались в кулачки.
Ночь была тихой. Если прислушаться, Камба мог различить выкрики и шум толпы в темноте, шипение жареного мяса, болтовню уличных торговцев, стук сандалий и барабанов. Всё это, казалось, находится в тысяче миль отсюда, так же далеко, как звезды.
— Отец, — вдруг сказал Камба. Он опустил Химари на порог. Мать зашла в дом, в окнах зажегся свет. — Мне кажется, я забыл что-то важное на празднике.
Сёма, снимающий сандалии у порога, моргнул и нахмурился.
Но отец только обернулся и посмотрел прямо на Камбу. Камба встретил его взгляд.
Отец кивнул.
Камба вернулся спустя час — бегом. Он держал в одной руке охапку бенгальских огней, а в другой — засахаренное яблоко, блестящее ярко-красным в свете фонаря над крыльцом.
Камба улыбался во весь рот, точно только что победил дракона, точно спас королевство. Он подбежал к крыльцу, к Сёме и Химари, которые оба ждали его. Светлячки парили в воздухе вокруг их голов, будто облако звездной пыли.

*
Звук, похожий на бормотание включенного радио, сонное, приглушенное. Оно вдруг сбивается. Раздается удар сердца.
— Осторожнее с этими материалами. Стекло бывает нелегко отчистить. — И с еще большим весельем в голосе: — Особенно если нужно добираться через кожу и кости.
— Я заплачу. — Мальчик засовывает свернутые бинты под пальто. — А если нет, они заплатят
Санэтоси кивает:
— Конечно. Это просто правила больницы.
— Конечно.
Мальчик опускает руку на ручку двери. Делает вдох.
Звенящий звук разрывает воздух, негромкое отчетливое жужжание из кармана его пальто. Мальчик вытаскивает телефон из кармана, бросает на него взгляд. Расправляет плечи — лицо пустое и холодное, как снег — и уходит.
— Как импульсивно, — вздыхает Санэтоси. Почти с восхищением — если бы не нотка недовольства, укол отвращения в его тоне. — Но мог ли рыцарь поступить иначе? А если он сдастся отчаянию, то что тогда?
— Почему? — спрашивает дитя с эбеново-черными волосами, с лентой, красной, как кровь.
— Почему? — спрашивает другое дитя с эбеново-черными волосам, с глазами, красными, как кровь.
— И в самом деле, почему? — эхом отзывается Санэтоси, взмахивая рукой в воздухе, точно небрежный дирижер. — Сие же потому, что дама его ищет розу, самую алую розу на всей земле. Без нее она обречена. Это не та битва, которую он может выиграть, каким бы великолепным бойцом он ни был.
— Великолепно, — говорит мальчик. Кроличье ухо взмывает вверх, опускается и поднимается снова, как дрожащая антенна.
— Великолепная трагедия. — Кролик-братец размеренно хлопает в ладоши, снова и снова. Его близнец повторяет жест, и пространство заполняют аплодисменты, отскакивая от углов комнаты.
Санэтоси кивает, опуская веки.

*
Где-то мальчик забывает себя. Приставляет к своим ребрам острие кинжала, шипа, когтя — блестящее, жаждущее сердца.
«Пожалуйста, будьте внимательны, — говорит голос позади него. — Не оставляйте багаж без присмотра на станции. Любой оставленный багаж будет убран без предупреждения и может быть уничтожен».

*
— Последний том этой серии, говорите? — Санэтоси оборачивается, полы его белого халата разлетаются в стороны. — Боюсь, сейчас мы не выдаем его на руки. Жаль; говорят, это хорошая повесть.
Он поднимает руку, отстукивая некий неизвестный ритм по корешкам книг, по выстроенным в ряды историям. Каждый ряд аккуратно отмечен ярлычком. Маньяки. Мучители. Милосердные. Маги.
Его пальцы останавливаются, касаются одной из книг — название слишком тусклое, не прочитать. Луч прожектора, освещающий его, слепит глаза.
— Вы хотели бы почитать мою собственную историю? Прямо мурашки по коже.
Он щелкает пальцами. Свет гаснет. Он усмехается; полумесяц зубов белеет в наступающей тьме.
— И где бы она была здесь?


Название: Среди теней
Оригинал: In the Shadows, letterblade; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 740 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Кирю Тога/Арисугава Дзюри | канон «Shoujo Kakumei Utena» (TV)
Категория: гет
Жанр: ангст, мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: «Время странного и перевернутого. Время невозможного». Арка Черной розы; Тога желает Дзюри.

Дернувшись, лифт начинает двигаться вниз, и дрожь от рывка отзывается эхом в теле; две длинные пряди волос падают на лицо, закрывая глаза — он сидит, опустив голову, на низком стуле, приготовившись к исповеди. Он здесь не по приказу Края Света, не исходя из каких-либо здравых рассуждений; но в то же время он пришел сюда не вслепую: он знает, кто такой Микагэ и что он такое, знает, как и зачем была построена эта падающая комната. И тем не менее он здесь, он сдается: всегда прямая спина и гордые плечи сгорблены в отчаянии.
Бабочка: любовь. Величайший щит, величайшая ложь, то, что не поддается определению, слово, которое он использует только для того, чтобы называть им что-то другое. Он любит ее, говорит он. Любил ее так долго. Потому что она отказывается быть любимой. Потому что она, вероятно, сильнее него. Холоднее. Ее притягивает сияние — в отличие от него.
Куколка: летаргия. Глухой, вязкий, обволакивающий сон. Бессилие в движениях его рук; его вечное нежелание спорить с Председателем; серое отчаяние, которое поглощает его, когда он часами сидит в кресле, погруженный в апатию. Страх перемен; и страх остановить перемену, что овладевает им сейчас — когда мимо стен проносятся гробы, — заставляя ронять слова, которые он никогда не собирался произносить.
Гусеница: похоть. Голод, что пожирает его; голод, что обнажает и обесчещивает всех, кто встречается на его пути, кусая их губы, задирая юбки, царапая кожу длинными ногтями. Голод, который спрашивает: как она будет кричать, эта бездушная сучка? Какова на вкус ее кожа? Позволит ли она ему себя трахнуть?
Лист: желание. Всё, что составляет его существо: чистое, обжигающее, бесцельное желание, не невинное, не свободное, не жестокое. Стремление. Ни созидание, ни обладание, ни наслаждение. Только желание — бесконечное и вечное.
Лифт с грохотом останавливается. Он не помнит, чтобы говорил что-то, но голос охрип, и Микагэ, стоящий позади, смеется; Тога думает, что всё-таки, должно быть, произнес свою исповедь.
— Иди вперед, — говорит Микагэ негромко и презрительно. — Она будет ждать тебя среди теней.
— Как? — шепчет Тога.
— Наступает время, когда черные розы — сильнее Края Света. Время, когда тени становится истиной, и свет на поверхности вещей дрожит перед ними. Время странного и перевернутого. Время невозможного.
Тога разворачивается и идет дальше, его рот наполняется слюной, точно он не ел много дней; Микагэ улыбается — тонкой, холодной улыбкой.
— Она будет ждать, — шепчет он, и его голос отзывается эхом и тает в бесконечных мемориальных залах. — Иди к ней. Глупец.
Ветер, появившийся ниоткуда, треплет волосы Тоги, будто листья; он закрывает слезящиеся глаза, замирает в нерешительности, затем шагает дальше — медленно — по коридорам на краю света.
Она ждет среди теней — оставленная, ибо она принудила себя оставаться таковой. Среди теней, полуприкрыв глаза от чуждого света, она расстегивает пуговицы на своем воротнике — так же как и он; среди теней ее открытая шея — точно колонна, сияющий столп, кариатида, поддерживающая небеса, зрелище, невиданное никем прежде.
— Дзюри, я люблю тебя, — шепчет он.
Без мундира ее тело кажется меньше, плечи — уже; тугие завитки ее волос струятся свободнее, чем днем. Глаза под прикрытыми веками — цвета увядших листьев, или кажутся такими в тенях. За щитом ее груди скрыт клинок с золотой рукоятью, полный благородства и уязвимости, выкованный в тоске; Тога не обращает на него внимания; Тога проводит ладонями по ее телу, накрывает груди, тяжелые и влажные, целует их. Она вздыхает; она стонет; она отчаянно жаждет. Их волосы переплетаются — два оттенка лисьей рыжины — когда он склоняется над ней; пряди падают, точно занавес, прилипают к ее вспотевшим вискам. После она бездумно поигрывает одной из прядей, накручивая ее на тонкие пальцы.
— Я люблю тебя, — шепчет он.
— Ты уверен? — отвечает она, не глядя ему в лицо.
Но его тело распростерто на постели — бессильное, вздрагивающее и горящее, всё еще горящее, и все увядшие листья всех затененных садов горят в этом пламени. Она не может говорить; ее слова остаются неслышными; только ее стоны и крики достигают ушей Тоги, когда он ленивым движением отбрасывает волосы за спину и опускается между ее раскинутых ног. Среди теней единственные сомнения, которым позволено быть услышанными — те сомнения, которые питают тени и оплетают ими души. Всё иное проглочено темнотой, развеяно иллюзией — до тех пор, пока иллюзия не развеется.

@темы: перевожу слова через дорогу