...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Работ было, как уже сказано, немного, поэтому сложу-ка я все прямо в один пост. Увы, ни один миди из двух начатых я так и не доперевел, ну что ж делать.
А зато тут есть железячки, потому что больше технофилии для бога технофилии (=.
Название: Искры в кучку
Оригинал: Stariceling, Spark Pile; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 950 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Агата Гетеродин/Гильгамеш Вульфенбах/Тарвек Штурмфораус
Категория: гет
Жанр: флафф
Рейтинг: G
Краткое содержание: Трое очень, очень усталых Искр. Ни Гил, ни Тарвек не хотят беспокоить Агату.
Пахло машинным маслом и электричеством. Должно быть, немедленно решил Тарвек, он опять задремал в своей лаборатории, окруженный знакомым и успокаивающим хаосом. Это было место, которое он мог хоть как-то назвать «домом».
Он ощущал к тому же слабый запах крови и пота, и что-то лежало прямо на нем — и это явно было не одеяло. Оно было теплым, тяжелым и дышало ему в лицо, и он не припоминал, чтобы недавно работал над биологическими экспериментами...
Тарвек приоткрыл глаза, щурясь на свет. На нем лежал вовсе не какой-нибудь неизвестный конструкт — это была Агата. На секунду он забыл, как дышать — пока она не напомнила, глубоко вздохнув совсем рядом.
Она спала на животе, уткнувшись лицом в его плечо — так, что оправа очков впечаталась в ее лицо — и чуть отвернувшись, чтобы было удобно дышать. Тарвек просто не мог не обращать внимания на прижимающуюся к нему полную грудь, равно как и на давящий на его ногу вес разводного ключа, который она не выпустила из пальцев.
Но даже с ключом — понял Тарвек — Агата просто не могла быть такой тяжелой. Приподняв голову, он обнаружил по другую сторону от Агаты Гила, устроившегося на его руке. От его веса рука Тарвека уже затекла. Вот сволочь...
Агата лежала поверх них обоих, закинув руку на Гила, чтобы подтянуть его поближе. Он в ответ приобнял ее, по-детски зарывшись лицом в ее волосы.
Нет, это уже никуда не годилось. Этот извращенец пытался облапать Агату, пока она так невинно спала, вымотавшись после их совместных безумных трудов. (Тут Тарвек наконец заметил — с некоторым удовлетворением — что на этот раз лаборатория по большей части осталась нетронутой, хотя сами они и отключились прямо там, где упали. Они даже ничего не сожгли.) Но выносить неподобающее поведение Гила было невозможно. Тарвек кое-как высвободил руку — это заняло целую минуту, так как он не хотел потревожить Агату — и позволил голове Гила упасть с незаслуженной "подушки" и удариться о железный стол, на котором они все устроились.
Вздрогнув, Гил проснулся и уставился на Тарвека поверх головы Агаты. Он моргнул, и сонное непонимание на его лице сменилось раздражением; Тарвек ответил столь же недружелюбным взглядом.
— Вали отсюда, ты, гнусный мерзавец, — прошипел Тарвек, все еще пытаясь не потревожить мирный сон Агаты.
— Сам вали. Я не намерен ее будить.
Они оба быстро сообразили, что не могут пошевелиться без того, чтобы не толкнуть Агату — даже если кому-то из них и удалось бы победить в обмене оскорблениями (шепотом и поверх ее спины). К своему раздражению, Тарвек обнаружил, что ему некуда девать руку, и был вынужден пристроить ее за головой Гила — чтобы не позволить снова превратить ее в подушку. Он не мог даже размять занемевшую конечность.
— Только руки не распускай. Я за тобой слежу.
Гил ответил взглядом, в котором читалось то же самое обещание — Тарвек сделал вид, что не заметил. В конце концов, он всего лишь хотел, чтобы Агате было удобно и уютно. И он не собирался ее беспокоить.
Кстати говоря, об удобстве — Тарвек снова обратил внимание, что очки Агаты давят ей на лицо, которым она уткнулась в его плечо. Это уж точно было неудобно.
Тарвек потянулся за очками, но обнаружил, что в такой позе невозможно просто взять и снять их.
— Что ты там делаешь? — с подозрением прошипел Гил.
— Пытаюсь снять ее очки. Она же на них лежит.
— От тебя никакого толку. Сейчас.
Прежде чем Тарвек сумел его остановить, Гил как-то ухитрился просунуть руку под щеку Агаты, приподняв ее с плеча Тарвека. Все это он проделал аккуратно и ловко — Тарвек совершенно не ожидал от него ничего подобного.
— Осторожнее, — предупредил Тарвек, хотя Гил и без того действовал предельно осторожно.
Ему показалось, что Агата дернулась от прикосновения — на полсекунды Тарвек подумал, что Гил все-таки случайно ее разбудил. С другой стороны, у нее все еще был разводной ключ в руке. Следовало предположить, что она огрела бы их обоих, если бы они и вправду ее разбудили. Секунду спустя Агата снова дышала ровно и спокойно.
С помощью Гила осторожно стащить с нее очки оказалось гораздо легче. Тарвек отложил их на верстак, рядом с его собственными, а Гил опустил голову Агаты обратно на его плечо.
Никаких романтических настроений у Тарвека не было. То есть, конечно, он честно признавал, что был влюблен, но к тому же он умел быть проницательным, расчетливым и даже коварным при необходимости. Он знал, как заставить мироздание работать на себя, не прибегая к глупым жестам. Так почему же ему сейчас невыносимо хотелось поцеловать отпечаток очков на лице Агаты — на щеках, вокруг глаз, на переносице...
Чтобы отвлечься, Тарвек потянулся через Агату и взял руку Гила, лежащую на ее талии. Гил немедленно поднял голову, одаряя его предельно выразительным взглядом — Тарвек ответил тем же.
— Это чтобы ты не сотворил ничего неподобающего.
Несомненно, Гилу стоило не позволять распускать руки, пока он был здесь.
— Ладно, — Гил перехватил его руку в ответ. У него были сильные пальцы, загрубевшие и грязные от честной работы, и Тарвек не мог не уважать его за это хотя бы немного.
— Ладно.
Но кое-что заставляло сердце Тарвека наполняться теплом — в то же время вызывая холодный вихрь беспокойных мыслей. Агата улыбалась во сне.
Название: Король Бурь
Оригинал: khilari, Persephone_Kore, "The Storm King"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2396 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тинка, Тарвек Штурмфораус, Агата Гетеродин
Категория: джен
Жанр:
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: У Тинки отобрали всё — кроме ее Короля.
Примечания: действие текста происходит в АУ-вселенной, поэтому ряд событий отличается от канонных
Предупреждения: изложение от второго лица
Князь забирает тебя из цирка, и ты ненавидишь его, так же, как ненавидишь стражников, которые держат тебя за руки — ты могла бы убить их, но за это они убьют твоих друзей, а ярость не настолько привычна тебе, чтобы захватывать полностью. Ты всегда была счастливой. С легким сердцем, пусть даже у тебя нет сердца. Но он отрывает тебя от Моксаны, которая остается в своем фургоне, и ты ненавидишь его за это. Что она будет делать, твоя молчаливая, неподвижная сестра? Что ты будешь делать — без Моксаны, которая видит людей насквозь, которая знает, когда кто-нибудь из людей, с которыми вы путешествуете, начинает думать, что если вас продать, можно выручить больше, чем за представления? Впрочем, эти люди были не из таких. Они были добры к вам, и они пытаются защитить тебя, когда ты не решаешься защищаться сама, чтобы их спасти. Ты надеешься, что они позаботятся о Моксане.
Когда ты оказываешься за стенами, внутри — когда тебе некуда бежать, пусть даже почти никто не понимает, что при твоей силе, ловкости и скорости, предназначенных для танца, ты с легкостью можешь обогнать их — князь приказывает стражникам отпустить тебя. Он подает тебе руку — словно бы это не похищение. Ты принимаешь ее, потому что стражники никуда не уходят, и если он хотя бы демонстрирует уважение — это стоит поощрять, пока возможно.
Стражники останавливаются у дверей, и он проводит тебя в лабораторию и представляет тебя мертвой женщине.
— Аневка, — тихо говорит он, — это Тинка. Всё... всё будет в порядке. Я могу сделать тебе новое тело.
Теперь ты понимаешь, для чего ты здесь. Что ж, у многих были худшие причины, но в конце концов он все равно хочет разобрать тебя на части. Он поворачивается к тебе и протягивает руки — почти что с мольбой.
— Я не буду тебя разбирать. Я только посмотрю.
Ты ударишь его током, если он прикоснется к тебе. Ты не предупреждаешь его.
Как ни странно, он тебя не касается. Он долго смотрит на тебя — не совсем так, как Искры смотрят на свои проекты, скорее как влюбленный не может отвести взгляда от недосягаемого объекта своего обожания. Это нервирует. Ты смотришь на него, не мигая, пока у него не начинают дрожать веки и слезиться глаза; и тебе почти жаль его — потому что, кажется, дело не только в случайном состязании взглядов с кем-то, чьи глаза меньше нуждаются в увлажнении.
Наконец, он произносит:
— Я не украл тебя, — почти умоляюще, и добавляет: — Я — Король Бурь. Я могу доказать это.
У него есть книги. Чернильные линии, соединяющие мужчин и женщин в спутанный клубок. Рыцари Юпитера сохранили кровь твоего короля, присвоив ее, проливая эту кровь в битвах за ее чистоту. Это может быть подделкой. Даже если и нет — у этого юноши нет его короны, его ключа. У него есть потенциал — но он еще не стал Королем Бурь. Ты не Моксана, чтобы читать истину в узоре линий, чтобы видеть пути, лежащие перед ним. Но ты ждала так долго и потеряла так много.
Он опускается перед тобой на колени в безмолвной просьбе, и это так по-человечески — знать, не зная, пытаться не думать о вычислениях, которые ты проводишь. Ты очень, очень долго общалась с людьми. Твоя власть здесь — его желание быть принятым, и ты не думаешь об этом, потому что ты должна служить своему королю, а не пытаться подчинить его ради собственного выживания. Вместо этого ты думаешь о том, что линии говорят правду, что он — именно тот, кем себя называет, что твое ожидание закончено и даже потерю сестры можно пережить.
Ты склоняешь голову:
— Ваше высочество, чего вы желаете?
Он поднимает взгляд, и его глаза вспыхивают.
Он верен своему слову: он не разбирает тебя на части. Он проводит долгие часы, изучая тебя, особенно твои руки и ноги, а затем работает, охваченный холодным пламенем решимости, пока под его руками не обретает форму новое тело — та, что могла бы быть одной из твоих сестер; но только это его сестра. Он помещает мозг княжны Аневки в сложную систему жизнеобеспечения и наконец активирует встроенный в новое тело механизм электрического шока (неужели он сумел понять все принципы его работы, изучая электроды, скрытые в кончиках твоих пальцев?), чтобы оживить и соединить их.
Она открывает глаза.
Твой принц — твой Король — зовет своего отца, чтобы тот наблюдал за его триумфом и мог снова приветствовать ту, которую они любят. Их отец помогает ей подняться на ноги; его глаза за стеклами очков сверкают ярким блеском Искры. А потом он оборачивается и видит тебя.
Твой принц возражает, но не пытается сопротивляться. Ты не ненавидишь его за это. Сперва ты слишком хорошо понимаешь, что он напуган, что его отец разобрал на части его сестру так же, как он сделает с тобой, и что он может это сделать и с ним самим. Ты понимаешь, что он любит слишком сильно, чтобы защищать свою жизнь против того, кого он не в силах убить. Сперва ты понимаешь.
Тебя раздевают — сначала с тебя снимают одежду, и ты чувствуешь, что у тебя словно что-то отняли. Не достоинство, нет — но без одежды ты ощущаешь себя всего лишь вещью, еще одной машиной. Потом они разбирают твой корпус, потом твои внутренности, и наконец механизмы твоего разума.
Ты убеждаешь себя, что твой принц непременно тебя спасет; беспомощно цепляешься за эту мысль, когда остальные мысли запинаются, точно сломанная швейная машинка. Существует только медленный, бесконечный процесс твоего уничтожения — и это не закончится, если только он не придет за тобой.
Он наконец приходит — тайно — и ты осознаешь, что лицо, которое ты видишь, обрамлено рыжими волосами, оттенок которых ты должна была узнать; ты осознаешь, что это — твое спасение, ты осознаешь, что тебя хватают и уносят куда-то. Понимание приходит позже: он — Король, которого ты ждала так долго. Тебя пугает, что ты настолько сломана, что не можешь даже выразить это словами; но твоя суть — движение, и насколько ты можешь двигаться — ты тянешься к нему, даже тогда.
Позже ты понимаешь еще: всё это время он клялся, что никогда больше не позволит своему отцу даже взглянуть на тебя. Он сожалеет.
Он собирает тебя заново, но что-то не работает так, как надо.
Иногда ты мыслишь достаточно связно, чтобы просить о ремонте. Иногда ты мыслишь еще яснее и понимаешь, что он сделал всё, что мог, но что-то сломалось в тебе — глубже, чем механизмы. Иногда ты — просто пустая скорлупка, выполняющая заученные движения. Он накидывает на тебя больничный халат и оставляет тебя в постели, пока не вернется. Это успокаивает, хотя ты не знаешь, должно ли это приносить покой.
Он говорит с тобой, когда ты можешь слушать. Говорит о поддержке и извинениях.
Однажды он приходит, весь дрожа.
— Моя сестра, — говорит он. — Я думаю, она умерла.
Единственная мысль, которая появляется у тебя — что он привел тебя сюда, чтобы спасти ее.
— М-мне жаль, что я н-не смогла с-служить.
— Тинка, нет, — он опускается на колени у твоей постели, прячет лицо в простынях. — Я не знаю, что я сделал. Она мертва, но то, что я построил, по-прежнему ходит и разговаривает, и... Я не знаю! Я скопировал тебя, я не мог придумать ничего другого, я не знаю — спас ли я хотя бы часть ее или убил ее. Я не знаю!
Дерганым движением ты протягиваешь руку и касаешься его лба. Ты не понимаешь достаточно, чтобы что-то сказать. Он вздрагивает от твоего прикосновения, и это пугает тебя — видеть твоего Короля таким слабым.
В этот день он не рассказывает тебе всё остальное — историю о том, что именно сделали с его сестрой, что сделали с другими девушками. Ты не слышишь об этом еще почти год. Но в редких вспышках откровенности — и ты постепенно понимаешь, что ему некому доверять, кроме тебя — он рассказывает всё. Ты пытаешься запомнить, ведь это твой долг — запоминать признания Короля, разбираться с вещами, с которыми он не может справиться сам. Но ты не можешь разобраться даже с самой собой.
Если бы он мог помочь тебе, возможно, ты могла бы помочь ему.
Однажды, когда он приходит, он так бледен и глаза его блестят так ярко, что ты не можешь решить — от болезни это или от волнения. Но он расхаживает по комнате, где обычно соблюдает уважительное спокойствие, и вряд ли он делал бы это, будь он болен.
Вряд ли.
— Тинка, — начинает он хрипло — и замолкает, словно бы он тоже не может найти слова.
Это длится несколько минут, пока тебе наконец не удается сформулировать вопрос:
— С в-вами всё в п-порядке?
Он смеется — это неожиданно. Безумным смехом — и это уже тревожно.
— У Билла Гетеродина была дочь. Так что у нас есть девушка-Гетеродин. И именно ее мой отец хочет использовать, чтобы вернуть Лукрецию.
Появилась девушка-Гетеродин, и она в опасности. Твой принц встревожен, и потому ты тревожишься тоже — но часть тебя не уверена, что в этом есть смысл. В конце концов, она же Гетеродин. От них не так-то просто избавиться.
Она приходит в Штурмхальтен. Она приводит ягеров. И она просит увидеться с тобой.
У нее длинные золотые волосы — как у актрис, которые играли госпожу Лукрецию. Всем своим присутствием она напоминает тебе о них — юных и невинных, только недавно вышедших в широкий мир, но с характером, который способен взорвать сцену. Возможно, ты видишь в этом отражение твоей собственной природы, пусть даже ты ничуть не юна, и если даже по-прежнему невинна — невинность просто встроена в тебя слишком глубоко, чтобы ее можно было запятнать.
— Тинка, — говорит она, когда твой принц уходит и ягеры встают у дверей, преграждая ему дорогу обратно. Тебя это не нравится; Гетеродины не знают сожаление к чужим созданиям. — Я путешествовала с цирком некоторое время.
— Ц-цирк мастера Пэйна? — это кажется маловероятным. Но. Моксана. Ты никогда на рассказывала своему принцу, никогда даже не заикнулась о ее существовании. Она должна сама выбрать, служить ли ему. Но она нужна ему, и она нужна тебе.
— Я д-должна идти... — ты беспомощно запинаешься, наполовину — потеряв мысль, наполовину — вспомнив, что тебе нельзя выдавать Моксану ей.
— Да, — она берет тебя за руки.
Ты не знаешь, будет ли смысл, если ударить ее током, и потому не делаешь этого. Но она не намерена разбирать тебя; она держит твои руки в своих — так делала графиня Мари, чтобы успокоить собеседника. Ее голос звучит приглушенно:
— Моксана скучает по тебе. И Отилия тоже.
Отилия. Живая. Ты не думала, что выжил кто-то еще из твоих сестер, кроме Моксаны. Ты должна увидеть их, поговорить с ними (ты не можешь говорить, ты забыла), объяснить всё о твоем принце. Умение Отилии защищать и умение Моксаны направлять помогут ему больше, чем ты когда-либо сможешь помочь.
— С-сестры. — Ты пытаешься встать, дергаясь и покачиваясь — движение пытается превратиться в танец, установить равновесие подобно гироскопу, словно движение может удержать тебя от падения.
Ты оказываешься в ее руках; твои сенсоры регистрируют легкое давление, когда она пытается удержать тебя.
— Уфф, — выдыхает она.
Пусть ты и была создана для легких движений, твоя конструкция столь же тяжела, как и у твоих более величавых сестер. Сестры. Ты должна. Тебе необходимо. Твой король.
— Спокойно, Тинка... проклятый Ааронев... тшш. Максим, помоги мне.
Один из ягеров подходит ближе и с легкостью поддерживает тебя. Ты все еще не можешь найти равновесие. Гетеродинка снова берет тебя за руку:
— Они вряд ли захотят... ну, если Отилия явится сюда, думаю, здесь будет драка. Но она придет в Механиксбург. Похоже, кто-то приказал ей присматривать за мной.
— Наш король. — Ты помнишь. Ей придется отменить этот приказ, думаешь ты, но сперва ты должна спросить, хочет ли она увидеть твоего принца, а потом ты должна доставить его к ней... так много шагов, а ты едва способна хотя бы запомнить их, не то что выполнить. Но Моксана и Отилия где-то там, они живы. Ты осторожно позволяешь себе расслабиться, становишься на пол обеими ступнями, выпрямляешься. — Я д-должна увидеть ее.
— Я отведу тебя к ней.
Ты думаешь, что обещания Гетеродинов не значат ничего. Но ты не думаешь, что она могла бы убедительно солгать сейчас.
Ягер поддерживает тебя за руку, словно ведет танцевать (ты нечасто танцевала с партнером, но ты знаешь), и ты следуешь за девушкой, прочь отсюда. Она расправляет плечи, прежде чем пройти через последнюю дверь — твой принц здесь, он поворачивается, чтобы взглянуть на тебя; и здесь же — его отец, и ты замираешь и чувствуешь, что сейчас сломаешься снова.
Гетеродинка бросает к его отцу и берет его за руки, сжимая плоть и кость куда крепче, чем сжимала твои металлические запястья; она улыбается, словно бы не проклинала его только что, словно бы не замечая, каким голодным взглядом он смотрит на нее — так он не смотрел даже на тебя (ты не хочешь, чтобы он смотрел на тебя, и он не смотрит, пока ослеплен ею).
— Князь Ааронев, я так вам благодарна! Я не могла поверить, когда услышала об этом, а теперь...
— Для дочери Лукреции — всё, что угодно, — тепло отвечает он. — Вы обязаны вернуться сюда еще. И возвращаться как можно чаще.
Они продолжают обмениваться любезностями, а ты пытаешься не опираться о ягера и пытаешься помнить, что твой принц по-прежнему признает власть своего отца здесь, и поэтому ты не должна возражать, когда они не обращают на него внимания.
Наконец, его отец прекращает беседу, и как только за ним захлопывается дверь, Гетеродинка оборачивается и берет за руки твоего принца — но теперь иначе: осторожнее и легче.
— Думаю, это должно помочь, — тихо произносит она. — Она хочет увидеть свою сестру. Я думаю, им необходимо увидеть друг друга.
Одну сестру — но ты не знаешь, о которой она рассказала ему, поэтому ты молчишь о них обеих.
— Я в-вернусь, — говоришь ты, потому что он — твой король и ты не оставишь его.
— Я знаю, — он сглатывает, поднимает твою руку — безжизненную, потому что ты не доверяешь своей способности двигаться — и целует ее. — Согласен, отсылать тебя прочь с другой Искрой и вправду выглядит странно, — извиняющимся тоном добавляет он.
— Всё б-будет хорошо, — уверяешь ты его.
Даже если это кажется странным — настолько доверять Гетеродинам, все равно ты отправляешься к своим сестрам. Наконец ты сможешь сделать хоть что-то.
Название: Не только долг
Оригинал: icarus_chained, "More Than Purposeful"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2319 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Отилия/Борлайха
Категория: фемслэш
Жанр: флафф
Рейтинг: G
Краткое содержание: Двое стражей, чьи обязанности — хранить империи и беречь несчастных детей, встречаются друг с другом. Обе они не разочарованы.
Предупреждения: нечеловеческие (механические) формы разумной жизни
Отилия смерила взглядом свою противницу, крадущимся шагом двигаясь вокруг нее с кошачьей грацией. Ей это нравилось. Красться. Это было одним из наиболее приятных аспектов ее новой формы — совсем иные движения, чем те, к которым она привыкла в своем прежнем теле. Грубее, естественней, более открытые. Сила, которая явно утверждала себя, а не скрывалась под намеками. Да, ей это так нравилось.
Но на ее противницу, судя по всему, это не производило впечатления. Не то чтобы этому следовало удивляться, если подумать. Стражница Вульфенбаха стояла напротив, спокойная и непоколебимая, уперев острие огромного меча в землю перед собой и почти небрежно сжимая рукоять в сильных руках. Борлайха, называл ее Гил. Ангел-хранитель Клауса для его сына — и только Клаус мог создать ее такой.
О, Отилия питала такую нежность к этому человеку, несмотря ни на что. Примерно такую же, как испытывала к этому телу, вероятно. С Клаусом никогда не оставалось сомнений в преследуемой цели, никакой неоднозначности, о которую можно было зацепиться, которая раздирала бы на части. Только неприкрытая сила и странная доброта, и суровая элегантность выражения всего этого.
После долгих лет — казалось даже, веков — потери, боли и навязанной утонченности это было весьма... освежающее качество. Несомненно.
— Ты — создание Клауса, — заметила она с рычащим смешком, обходя свою противницу. Свою жертву. Она все еще не была уверена. — Он и вправду ценит в вещах прочность, не так ли?
Борлайха посмотрела на нее — все так же не впечатлившись, но, похоже, слегка заинтересованно. Крошечная искра вспыхнула в медном сердце Отилии под этим взглядом — тепло и удовольствие. О да. Противница, подумала она. Не жертва. Она заслуживает большего.
— Похоже, не он один, — небрежно отметила дева-клац, обводя внимательным взглядом новые массивные очертания тела Отилии; ее губы чуть изогнулись. — Полагаю, в этом вопросе вы обладаете преимуществом, мадам. Несомненно, вас строили на века.
— Гррр, — отозвалась Отилия скрежещущим рыком, стремительно шагая вперед.
Мимолетно она пожалела о своих крыльях. Ей бы хотелось расправить их перед этой противницей, выгнуть их вперед и вверх в игриво-угрожающем жесте. Выглядеть столь же ангелом, сколь и чудовищем — перед этой сурово изысканной девой. Но, увы, это время давно прошло, и даже сожаления остались позади — после еще одного тела и бесконечной боли; теперь ей приходилось справляться с тем, что у нее было. В этом она тоже успела неплохо попрактиковаться, и в куда более неприятных обстоятельствах.
— Да, это тело отличается определенной стойкостью, — согласилась она. — Это вообще свойственно работе Гетеродинов, как я заметила. Этому телу недостает изящества моей первоначальной формы, но это куда лучше, чем смертная оболочка, в которой я была заключена раньше. И, думается мне, недостаток тонкости лишь придает еще больше силы, хмм?
Она по-кошачьи потянулась — вся из металлических шарниров и блестящих золотом и бронзой моторов — и с удовольствием выпустила когти. Конечно, это были не крылья — никакого осторожного, предупреждающего шороха перьев из ткани — но ощущение пульсирующей силы, готовность припасть к земле и прыгнуть на противника, если это понадобится, было таким похожим, почти одинаковым.
И, кажется, этого было достаточно, чтобы произвести впечатление — даже в отсутствие намеков на ангельскую сущность.
— И в самом деле, стойкость, — задумчиво проговорила Борлайха, склонив голову в сторону и глядя на Отилию. В ее словах звучало понимание — и, пожалуй, она имела в виду не только тело. Нечто странное чудилось в ее голосе — нечто между уважением и жалостью, и слышать это было одновременно невыносимо оскорбительно или же неожиданно лестно. — Что ж, я могу понять это влечение. Отилия.
Отилия улыбнулась. Слегка загадочно, слегка зло.
— Ты разочарована? — спросила она, поводя плечами — уже не так игриво, с большей угрозой. — Я не та Муза Защиты, которую многие представляют себе, полагаю. Впрочем, мне повезло сохранить куда больше, чем многим из моих сестер. — Она наклонила голову, чувствуя волну некоего ожесточенного веселья. — Знаешь, у твоих хозяев есть талант спасать людей, не замечая этого. И так же поступает девушка-Гетеродин, вопреки всем ожиданиям. Хотя, думаю, она делает это несколько более намеренно.
Борлайха шевельнулась, поворачиваясь лицом к Отилии; она убрала одну руку с рукояти меча, опираясь на него, как на трость. Она продолжала внимательно изучать Отилию. Выражение на ее гладком белом лице не было похоже на разочарование. И, пожалуй, это не было и жалостью.
— Я не разочарована, — сказала она — вовсе не мягко, ей не хватало для этого деликатности. Просто констатация факта, спокойная и четкая — и о, как же Отилия любила Клауса, пусть и по-своему. Эта его простота всегда была истинным бальзамом на душу. — Я наслышана о тебе, Отилия. И как о Музе, и о том, как ты скрывалась под личиной фон Пинн. Гил говорил о тебе. Ты была его стражем, прежде чем эта роль досталась мне. Он любил тебя за это.
О. Оказывается, упоминание об этом еще способно задеть ее. Она так часто терпела неудачи. Она подвела столь многих, порученных ее заботе, когда не могла помочь им, когда ее беспомощная, подверженная разложению плоть была не в силах защитить их. Но Гил... Он говорил о ней. Несмотря ни на что, он помнил, как она старалась изо всех сил. Это... это потрясло ее невероятно глубоко, до самого сердца, вновь ставшего металлом, и на мгновение она не могла делать ничего — только упиваться этим чувством, греться в его тепле, держать его как можно крепче. Это был бесценный дар.
— Я делала это с радостью, — услышала она собственный голос. — Я была искажена. Я была не в себе. Но о нем оказалось так легко заботиться. Они все... их было так легко любить. Прежде я не знала подобного. Никогда раньше. Это было... куда менее тягостное служение, чем многие другие.
— Да, — сказала Борлайха, но она не имела в виду Отилию. Вовсе нет. Дева-клац подняла взгляд на далекий летающий город, и смягчившееся выражение ее лица относилось лишь к ее собственным мыслям, поняла Отилия. — Я не должна была этого допустить. Моим долгом было следить за ним. Защитить других от него, если понадобится. Я не должна была так заботиться о нем. Но поступить иначе было сложно. Он... старается. Очень, очень старается. Это подкупает.
О, дитя, подумала Отилия — и это была не инстинктивная нежность, не восхищение достойным противником — это было нечто совсем другое. Старое, бесконечно древнее чувство — Муза Защиты, которая не смогла защитить столь многих. Она посмотрела на Борлайху — суровую, сильную деву, на которую возложен был столь радостный и ужасный долг — и нечто глубокое и искреннее шевельнулось в ее металлическом сердце.
— Так легко полюбить тех, кого мы созданы защищать, — сказала она с мягкостью, которой не было у другой стражницы; ей даровано было понимание более древнее и сложное. — Даже если они — одновременно и то, от чего мы должны защищать других. Пусть даже это разрывает нас на части, пусть даже этот долг разрушает нас — мы не можем не любить их. Они — такие хрупкие и глупые создания. Они так легко становятся дороги нам, а мы подводим их снова и снова.
Борлайха взглянула на нее в ответ; лицо ее было пустым и неподвижным — но этого было недостаточно, чтобы скрыть эмоции. Ее выдавала рука, дернувшаяся обратно к мечу, пальцы, бессильно сжавшиеся на рукояти оружия. Бессмысленный жест защиты — так далеко от тех, кого она должна была защищать. Отилия знала. Она понимала.
— Ты не подвела их, — сказала дева-клац ясно и холодно — немного с вызовом, немного с мольбой. — Во всяком случае, ты не подвела моего хозяина. И я не разочарована в тебе, Отилия, Муза Защиты. Я благодарна. Думаю, я также завидую тебе. И я... надеюсь, что даже если мне достанутся такие повреждения, какие перенесла ты, я смогу выполнять свой долг столь же безупречно, как удавалось тебе.
Искра в груди Отилии — крошечный сгусток тепла, которому не было места в холодном металле, — внезапно разгорелась, расширилась, растекаясь внутри нее. Это тепло охватило ее, стало ее частью, впиталось в моторы, суставы и позолоченную броню — эмоция, перезаписанная в механизм так же легко, как был перезаписан разум. Благодарность, да. Зависть, ненависть, жалость. Надежда. И кое-что еще — то беспомощное чувство, то чувство, которое рано или поздно убивает их всех.
Любовь. Совсем немного. Легчайшее касание. Но даже этого более чем достаточно, чтобы найти для себя опору.
— Я надеюсь, тебе не придется, — сказала она, осторожно шагая вперед, пока не оказалась прямо перед огромным мечом; сжатые на рукояти пальцы Борлайхи легко касались ее груди. — Я надеюсь, ты никогда не испытаешь того предательства, что пришлось пережить мне, надеюсь, что ты никогда не будешь страдать так, как страдала я. — Она наклонила голову, улыбаясь в это тщательно сохраняющее безразличное выражение лицо. Восхищаясь — не только работой человека, к которому она испытывала симпатию, но и душой, обитающей в этом создании: юной, полной надежд и наделенной, как бы там ни было, изяществом простоты. — Они — не единственные, кого легко полюбить. Ты слишком прекрасна, чтобы быть сломанной, как случилось со мной.
Борлайха посмотрела на нее со странной улыбкой на лице — загадочной, словно бы знающей что-то.
— Я создавалась не для того, чтобы быть прекрасной, — негромко проговорила она — но, возможно, это не было несогласием. Всего лишь констатация факта, не более. Все конструкции создаваются с определенной целью — но не ограничиваются ею. В мире существует не только цель. Отилия выучила этот урок давным-давно, и выучила хорошо.
— Мы — не только то, для чего были созданы, — задумчиво произнесла она; это знание несло боль и разочарование, но и яркую радость тоже. — Это — дар и проклятие Искр, полагаю я. Создание, рожденное безумием сумрачного гения, не может быть полностью ручным. В нас есть то, что выходит за пределы их намерений, и это принадлежит только нам одним. Мы — не только то, ради чего нас строили.
Борлайха опустила голову, глядя на свои руки на рукояти меча.
— Но не превращает ли это нас в их ошибки? — она в раздумьях провела пальцем по лезвию. — Или же — в нечто другое?
Отилия мрачно усмехнулась — о да, она сильно изменилась не только телом, не так ли? Она изменилась с тех пор, как Лукреция дотянулась до нее своими загребущими руками, менялась под воздействием боли, и смертности, жестокости и доброты, под руками, что разрушили ее, и руками, что собрали ее снова — менялась душой не меньше, чем телом. Она распадалась, и она росла, и теперь она стала совсем не той, что была прежде. И никогда, никогда больше не будет прежней.
Но, возможно, это было не так уж плохо.
— Я думаю, что меня уже не заботит, во что это превращает меня, — в ее глубоком, хриплом голосе звучало эхо железной ярости. Все сопротивление медного сердца, которое обнажалось слишком часто. — Я пережила множество заданий и целей за прошедшее время. Они всегда возвращаются. Они порождают новых потомков. Мы никогда не будем свободны. Но за пределами нашего долга есть место для чего-то еще. Для другой любви. И я обнаружила, что мне нравится пробовать ее.
Любовь к детям, таким маленьким, хрупким и отчаянно нужным. Любовь к новым хозяевам, и простота их целей. Любовь к союзникам, понимание того, каково это — когда тебя защищают, прикрывают и вновь собирают в единое целое. Любовь к противникам, которые владеют всем изяществом беспощадно-суровой красоты.
Любовь к собратьям-стражам — более юным и невинным, но не менее достойным восхищения. Да, подумала Отилия. Ей понравилось познавать любовь.
Меч качнулся вперед, упираясь в грудь Отилии — Борлайха наклонилась ближе, убрав одну руку с рукояти, чтобы положить ее Отилии на плечо. Сместилось не только равновесие, но и доверие, и расстановка сил: от силы и чистоты клинка — к теплу спутника, соратника. Отилия подняла взгляд, встретившись с внимательными и осторожными глазами, и едва ли не помимо воли обняла Борлайху огромной когтистой лапой. Фиксируя ее, привлекая ближе — и, пожалуй, в свою очередь опираясь на нее.
— Ты не разочаровала меня, — повторила Борлайха — это звучало все так же просто, но теперь и тепло. Очень, очень тепло. — Я давно хотела встретиться с тобой, Отилия. Я тоже надеялась не разочаровать тебя.
— И тебе это удалось, — заверила ее Отилия с тихим смехом. — Одной твоей силы было бы довольно, маленькая несокрушимая дева. Ты великолепно построена. Но ты — нечто куда большее, и потому я не разочарована — совсем наоборот. Я не встречала столь достойного соратника уже очень давно.
Борлайха выпрямилась — теперь ее лицо можно было снова разглядеть полностью, видно было, что она улыбается. Отилия моргнула — она была достаточно близко, чтобы коснуться носом этих губ, чтобы оскалить все свои зубы в широкой улыбке; это радовало ее. И Борлайху, похоже, радовало не меньше.
— Хорошо, — произнесла дева-клац с тихим удовлетворением; ее меч все еще был воткнут в землю у ее ног. — Я — Вульфенбах, госпожа моя Муза. Мы терпеть не можем обманывать ожидания.
Ах, подумала Отилия сквозь грохочущую внезапную радость, обнимая Борлайху. Да. Именно такими они и были, не так ли? Любой из Вульфенбахов — будь он рожден или построен — не позволил бы себе обмануть чужие ожидания. Они не могли позволить себе потерпеть неудачу. И в этом было нечто, что почти роднило их с Музами. Эта чистота цели, эта суровая элегантность, что всегда так успокаивала ее.
И стоило ли удивляться, в таком случае, что она всегда любила их так сильно?
Название: Наимедленнейшая смерть
Оригинал: gloatingraccoon, "The Slowest Death"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1695 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тарвек, Аневка, Ааронев Вильгельм Штурмфораус
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: графическое описание увечий
Краткое содержание: Штурмхальтен, три года назад. Аневка умирает, и Тарвек ничего не может сделать, чтобы помочь ей. Но насколько далеко будущий князь Штурмхальтена готов зайти на самом деле?
Его сестра умирала.
Несмотря на то, что его разум был затуманен усталостью, болью и угасающим эффектом сумеречной зоны, Тарвек понимал, что это невозможно отрицать. Он глубоко вздохнул, чувствуя тяжелый запах крови, лекарств и дезинфекции, наполняющий комнату, и набрался смелости взглянуть на нее еще раз.
Аневка неподвижно лежала на кровати; ее бледное лицо, ставшее теперь серым, было полускрыто дыхательной маской; жизнь поддерживалась в ней паутиной иголок капельниц. Точно марионетка на ниточках. Да, сейчас ее состояние стабилизировалось, и как минимум она не ощущала боли — но болезнь, пожирающая ее, никуда не делась. Он сделал всё, что только мог, и всё же не способен был вылечить ее — только отсрочить неизбежное. Позволить ей умереть наимедленнейшей смертью.
Дверь за его спиной скрипнула, и послышался сдавленный кашель — но Тарвеку не нужно было оборачиваться, чтобы знать, кто это. Быстрыми шагами его отец подошел к постели; он был бледен и заметно дрожал, не сводя глаз с хрупкого тела дочери. Глядя в эти безумные расширенные глаза, Тарвек видел, что теперь — впервые за очень долгое время — его отец понял правду. Наконец-то он смог разглядеть всю паутину лжи и иллюзий, которыми пытался оправдывать свои действия, наконец-то он понял, во что превратился. И, глядя на слезу, стекающую из уголка его глаза, Тарвек почти успел пожалеть его — прежде, чем его отец закрыл лицо руками и рухнул на колени, с силой ударившись об пол. Он свернулся в клубок около кровати, сотрясаясь от беззвучных рыданий, воя, как раненое животное, поглощенный бездной нового, неведомого прежде безумия. Понятного на этот раз.
— Что я наделал, — различил Тарвек отчаянный всхлип.
Ну конечно. Только теперь он сожалел.
Тарвек сжал руки в кулаки, пока эти слова эхом отдавались в его голове, заставляя сердце биться быстрее. Он снова посмотрел на неподвижное, изломанное тело Аневки, и его глаза наполнились слезами. Воспоминания вихрем мелькнули перед ним. Аневка учит его завязывать шнурки, когда он был совсем маленькими. Аневка играет на клавесине в музыкальном зале, подначивая его, прежде чем он научился достойно отвечать. Аневка, привязанная к этой кошмарной машине.
Тарвек перевел взгляд на отца, всё еще содрогающегося в рыданиях на полу, и последние остатки сочувствия в нем обратились в пепел — он слышал только оглушающий пульс ярости и подступающей сумеречной зоны.
«Что ты наделал, говоришь ты? Ты принес в жертву родную дочь ради своей извращенной иллюзии о потерянной любви. Свою собственную дочь, ты, старый дурак».
Скрипнув зубами, Тарвек почувствовал, как его правая рука сжалась вокруг чего-то холодного и металлического. Он бросил взгляд в сторону — оказалось, что он помимо воли ухватился за медную подставку лампы, стоявшей на прикроватном столике. Еще один быстрый взгляд — на затылок отца. Отца, который ни о чем даже не подозревает.
Его сердце забилось быстрее, и кипящее в крови безумие помогало представить всё в мельчайших деталях, разворачивая перед ним переплетение действий, реакций и вычислений. Тарвек замер, затаив дыхание.
Отец, повернувшийся к нему спиной, забывшийся в собственном отчаянии. Тяжелая лапма.
Достаточно тяжелая, чтобы проломить человеческий череп.
Как безответственно оставлять такие предметы рядом с опасными, психически неуравновешенными отцами. Что может сделать любящий брат, чтобы защитить сестру, когда их отец не прислушивается к доводам разума? Что-то ведь нужно сделать, когда правитель больше не заслуживает того, чтобы править. Особенно, когда он не заслуживает и того, чтобы жить.
Тарвек мог просчитать нужную скорость, нужную силу удара, нужный угол. Он знал, что у него хватит быстроты и силы: пусть он и притворялся бесполезным щеголем, его тренировки были не бесплодны. Он знал, что первый наверняка лишь оглушит жертву. Знал, что придется бить еще и еще, пока не услышит, как поддается и вминается внутрь кость. Как раскалывается череп, точно сухое дерево. Как с влажным хрустом сминаются мягкие ткани под ним. Кровь на полу, кровь поверх крови, засохшей на его лабораторном халате после работы над Аневкой. Запах смерти.
Нет. Слишком рискованно. Шум может привлечь посторонее внимание, неосторожное движение может повредить Аневке или медицинскому оборудованию. Тарвек разжал пальцы, и его взгляд упал на острые инструменты на заляпанном кровью хирургическом столе рядом с ним. В конце концов, можно просто схватить отца за волосы, запрокинуть голову и одним движением перерезать ему горло одним из скальпелей. Потом просто держать его, пока он не прекратит дышать. Это будет куда проще.
Но нет, это тоже не годилось. Слишком просто.
Слишком быстро.
Безумие пульсировало в висках, отдаваясь болью, и новое озарение накрыло его с ослепительной ясностью. Одна из заброшенных потайных лабораторий под замком. Та, что с мягкими стенами. Та, которую можно запереть снаружи.
Да, это подойдет.
Можно оглушить его лампой. Потом можно отволочь его вниз по секретному проходу, привязать к лабораторному столу и начать резать. Резать до тех пор, пока не станет дурно от его криков. Потом можно оставить лабораторию, запереть ее, сломать механизм и оставить его отца умирать. От голода или от заражения, неважно.
Наимедленнейшая смерть.
Тарвек мог сделать это. Мог сделать всё это и сочинить правдоподобную историю о том, как отец лишился рассудка после трагедии, произошедшей с его дочерью, и скрылся в бесконечных катакомбах под замком, чтобы никогда не вернуться — и там его никогда не найдут. Он мог изобразить нужную мину перед остальным миром, притворяясь заботливым братом и скорбящим сыном. Его чуть не стошнило при мысли об этом.
Но нет. Тарвек знал, что на самом деле всё это не сработает, и по мере того, как бушующее безумие отступало, он снова возвращался в реальность, слыша гудение медицинского оборудования, в комнату, где пахло кровью, и смертью, и тщетными попытками. Это не сработает, потому что барон Вульфенбах всегда внимательно следил за Штурмхальтеном, и даже самая безупречная история вызовет его интерес. Это не сработает, потому что, как бы ни была ему ненавистна эта мысль — Тарвеку нужен был отец, его влияние, его сеть связей. И ему нужно было, чтобы он продолжал здраво мыслить.
А потом он понял, что должен делать.
Тарвек вздрогнул, сглотнул горечь во рту — боль, ярость и отвращение — и, сохраняя на лице безупречную маску сосредоточенной решимости, положил дрожащую руку на плечо отца. Тот отшатнулся от прикосновения и в недоумении уставился на него; его лицо было залито слезами. Тарвек приподнял брови в попытке показать отцу всё сочувствие и поддержку, в которых он нуждался — и неважно, что он больше не мог ощущать ни того, ни другого.
— Отец, не отчаивайся, — сказал он. — Думаю, я нашел способ спасти Аневку… но мне понадобится твоя помощь, а в таком состоянии ты не сможешь помочь никому из нас. Пожалуйста, отправляйся сейчас спать… Завтра я всё объясню.
Отец, казалось, сумел взять себя в руки достаточно, чтобы прислушаться, и его глаза снова сфокусировались, обретая ясность. Он вытер с лица слезы, глубоко дыша, и позволил Тарвеку помочь ему подняться на ноги.
— Да… ты прав, Тарвек… — прошептал он, избегая встречаться взглядом с сыном; его голос еще дрожал. — Спасти ее — это главное… неважно, чего это будет стоить, я собираюсь помочь тебе, чем только смогу. Я… мне нужно прилечь, но… — он вздохнул, беря сына за руку — Тарвеку стоило изрядных усилий не отшатнуться. — Спасибо, Тарвек. Я знаю, что ты талантлив, и ты можешь это сделать.
Сглотнув, Тарвек проводил отца до двери.
— Я сделаю всё, что могу, отец, — сказал он. — А ты отдохни сегодня.
Дверь закрылась, скрыв усталое и потрясенное лицо отца, и Тарвек вернулся к постели своей умирающей сестры. «Всё, что смогу» было на самом деле не столь многим, и он это знал. Если бы только можно было найти способ извлечь те немногие жизненные силы, что еще остались в этой умирающей оболочке, это могло бы ее исцелить — но это значило искалечить ее, а учитывая хрупкое равновесие, в котором она сейчас пребывала, даже если она выживет, от шока она может лишиться разума. Стала бы Аневка так рисковать? Станет ли он?
Тарвек со вздохом повернулся к хирургическому столу, чтобы забрать инструменты для стерилизации, и замер, увидев собственное отражение в полированной стали. Он видел юношу восемнадцати лет, рыжеволосого, в очках, в заляпанном кровью халате; лицо его было маской сосредоточенности и отстраненности, изможденное, но непроницаемое. Он видел юношу, который мог любить, создавать и исцелять, и в то же время — интриговать и строить планы, ненавидеть, причинять боль и убивать; того, кто отказался от убийства не из благородства или сострадания, но исключительно из собственных интересов. Он видел, кем он стал — чем он стал.
Поистине, сын своего отца.
Его колени подломились, и Тарвек рухнул на пол рядом с кроватью. Обхватив голову руками, он свернулся в клубок и молча заплакал, думая о той адской машине в часовне, думая о своей семье и невинности, которой у него никогда и не было, думая о всех воспоминаниях и мечтах, обо всем, что было разрушено и что больше не вернуть — до тех пор, пока не закончились слезы.
Это вот проходит под категорией "внезапность", потому что мало того, что авторских текстов по этому канону я от себя не ждал, так еще и пейринг... специфический. Но в том-то и суть (=
Название: Пробуждение
Размер: драббл, 544 слова
Пейринг/Персонажи: Клаус Вульфенбах / Лукреция Монгфиш (технически Агата Гетеродин)
Категория: гет
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: "Нельзя терять бдительность, если делишь постель с опаснейшей женщиной континента..."
Примечание: AU где-то между битвой за Механиксбург и тайм-стопом; Лукреция опять перехватила контроль над телом Агаты
Клаус уже почти решил, что можно позволить себе ненадолго расслабиться и уснуть, когда резкое движение рядом вырвало его из полудремы. Мгновенно стряхнув сон — нельзя терять бдительность, если делишь постель с опаснейшей женщиной континента — он приподнялся на локте, поворачиваясь к Лукреции.
Вот только это была не Лукреция.
Она села, судорожно подтянув простынь к груди; в широко раскрытых глазах — паника пополам с непониманием.
Ч-черт.
— Агата? — уточнил он на всякий случай.
Она судорожно кивнула.
— Я с ней... пока справилась, — запинаясь, выговорила она. — Она ослабила контроль после того, как... ох. Мы что, и правда здесь?.. — она осеклась.
Черт, черт, черт.
— Да, — жестко ответил он. Смысла отрицать не было. — Лукреция захотела, как она выразилась, «вспомнить молодость»...
— А вы не можете не выполнить прямой приказ, ведь так? — с горечью спросила Агата.
Воспоминание обожгло, как плетью — это юное, податливое тело, выгибающееся в его руках, молочно-белая кожа, на которой так легко оставались наливающиеся алым следы, эти чуть припухшие губы, сейчас — нервно закушенные, а тогда — призывно приоткрытые... Золотые волосы, ореолом разметавшиеся вокруг ее головы, пальцы, комкающие простыни...
«Как я теперь Гилу в глаза смотреть буду, вот это вопрос».
Клаус тряхнул головой, сосредотачиваясь. Морально-этические проблемы будем решать потом.
— Агата.
Она подняла глаза. Взгляд у нее уже становился расфокусированным, и это ему очень не нравилось.
— Соберись. Не прекращай сопротивляться. Где твой медальон?
— Думаете, она его не выбросила?
— Не разобравшись, как это работает? — хмыкнул он. — Ни за что. Я знаю Лукрецию.
— Тогда... — Агата нахмурилась. — Где-то в карманах, кажется.
Она поднялась с постели — простынь соскользнула, на мгновение открывая роскошный вид. (...как мягко и упруго ложилась ее грудь в его ладони...) Агата покраснела, подхватила простынь и, неловко придерживая ее одной рукой, принялась рыться в разбросанной на полу одежде.
(Лукреция была нетерпелива, она сбросила с себя все до последней нитки, пока шла к постели, и, конечно, не удосужилась собрать. Аккуратности ей всегда недоставало. Во всех аспектах.
— Люби меня, Клаус, — произнесла она, вплетая в голос командные гармоники, представ перед ним во всем блеске своей наготы. — Люби меня. Как прежде.)
Агата защелкнула на шее медальон с трилобитом, выпрямилась. Присела на кровать и выдохнула с облегчением.
— А вот теперь можем и поговорить, — заметил он.
— Герр барон, это вы серьезно? — с нервным смешком поинтересовалась она.
— Во-первых, да. Во-вторых... не находишь, что мы уже более чем вправе звать друг друга по имени?
Агата рассеянно кивнула, явно думая о чем-то своем. А потом вдруг разрыдалась — неожиданно и безнадежно.
«Этого еще не хватало. Давненько я не утешал плачущих женщин... Последние лет двадцать, не меньше».
Вздохнув, Клаус обнял ее — как можно осторожнее; легонько погладил по волосам. Она вздрогнула, но не отстранилась.
— Ну... ну как это так? — всхлипнула она. — Как я могла вообще...
— Ты, — резонно возразил он, — к произошедшему отношения не имела. Никакого.
— А... Гил...
— А Гил поймет. Он умный мальчик. А если нет — тем хуже для него.
Она снова шмыгнула носом — но, кажется, уже успокоилась.
— Ты хорошая девочка, Агата, — зачем-то добавил он. — Просто...
— Просто мне не повезло родиться Гетеродином?
— К сожалению, — лгать он никогда не умел.
— Ну конечно. Вы правы, герр... — она запнулась, — Клаус. — Вскинула взгляд, глядя ему прямо в лицо: — И что будем делать дальше?
Это взгляд он знал, и все ее сходство с Лукрецией не имело никакого значения. Именно такими глазами, пронзительно-ясными, смотрел Билл, собираясь на очередной подвиг.
— Бороться, — ответил он без тени сомнений. — По крайней мере, теперь я точно знаю, на чьей ты стороне.
А зато тут есть железячки, потому что больше технофилии для бога технофилии (=.
Название: Искры в кучку
Оригинал: Stariceling, Spark Pile; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 950 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Агата Гетеродин/Гильгамеш Вульфенбах/Тарвек Штурмфораус
Категория: гет
Жанр: флафф
Рейтинг: G
Краткое содержание: Трое очень, очень усталых Искр. Ни Гил, ни Тарвек не хотят беспокоить Агату.
Пахло машинным маслом и электричеством. Должно быть, немедленно решил Тарвек, он опять задремал в своей лаборатории, окруженный знакомым и успокаивающим хаосом. Это было место, которое он мог хоть как-то назвать «домом».
Он ощущал к тому же слабый запах крови и пота, и что-то лежало прямо на нем — и это явно было не одеяло. Оно было теплым, тяжелым и дышало ему в лицо, и он не припоминал, чтобы недавно работал над биологическими экспериментами...
Тарвек приоткрыл глаза, щурясь на свет. На нем лежал вовсе не какой-нибудь неизвестный конструкт — это была Агата. На секунду он забыл, как дышать — пока она не напомнила, глубоко вздохнув совсем рядом.
Она спала на животе, уткнувшись лицом в его плечо — так, что оправа очков впечаталась в ее лицо — и чуть отвернувшись, чтобы было удобно дышать. Тарвек просто не мог не обращать внимания на прижимающуюся к нему полную грудь, равно как и на давящий на его ногу вес разводного ключа, который она не выпустила из пальцев.
Но даже с ключом — понял Тарвек — Агата просто не могла быть такой тяжелой. Приподняв голову, он обнаружил по другую сторону от Агаты Гила, устроившегося на его руке. От его веса рука Тарвека уже затекла. Вот сволочь...
Агата лежала поверх них обоих, закинув руку на Гила, чтобы подтянуть его поближе. Он в ответ приобнял ее, по-детски зарывшись лицом в ее волосы.
Нет, это уже никуда не годилось. Этот извращенец пытался облапать Агату, пока она так невинно спала, вымотавшись после их совместных безумных трудов. (Тут Тарвек наконец заметил — с некоторым удовлетворением — что на этот раз лаборатория по большей части осталась нетронутой, хотя сами они и отключились прямо там, где упали. Они даже ничего не сожгли.) Но выносить неподобающее поведение Гила было невозможно. Тарвек кое-как высвободил руку — это заняло целую минуту, так как он не хотел потревожить Агату — и позволил голове Гила упасть с незаслуженной "подушки" и удариться о железный стол, на котором они все устроились.
Вздрогнув, Гил проснулся и уставился на Тарвека поверх головы Агаты. Он моргнул, и сонное непонимание на его лице сменилось раздражением; Тарвек ответил столь же недружелюбным взглядом.
— Вали отсюда, ты, гнусный мерзавец, — прошипел Тарвек, все еще пытаясь не потревожить мирный сон Агаты.
— Сам вали. Я не намерен ее будить.
Они оба быстро сообразили, что не могут пошевелиться без того, чтобы не толкнуть Агату — даже если кому-то из них и удалось бы победить в обмене оскорблениями (шепотом и поверх ее спины). К своему раздражению, Тарвек обнаружил, что ему некуда девать руку, и был вынужден пристроить ее за головой Гила — чтобы не позволить снова превратить ее в подушку. Он не мог даже размять занемевшую конечность.
— Только руки не распускай. Я за тобой слежу.
Гил ответил взглядом, в котором читалось то же самое обещание — Тарвек сделал вид, что не заметил. В конце концов, он всего лишь хотел, чтобы Агате было удобно и уютно. И он не собирался ее беспокоить.
Кстати говоря, об удобстве — Тарвек снова обратил внимание, что очки Агаты давят ей на лицо, которым она уткнулась в его плечо. Это уж точно было неудобно.
Тарвек потянулся за очками, но обнаружил, что в такой позе невозможно просто взять и снять их.
— Что ты там делаешь? — с подозрением прошипел Гил.
— Пытаюсь снять ее очки. Она же на них лежит.
— От тебя никакого толку. Сейчас.
Прежде чем Тарвек сумел его остановить, Гил как-то ухитрился просунуть руку под щеку Агаты, приподняв ее с плеча Тарвека. Все это он проделал аккуратно и ловко — Тарвек совершенно не ожидал от него ничего подобного.
— Осторожнее, — предупредил Тарвек, хотя Гил и без того действовал предельно осторожно.
Ему показалось, что Агата дернулась от прикосновения — на полсекунды Тарвек подумал, что Гил все-таки случайно ее разбудил. С другой стороны, у нее все еще был разводной ключ в руке. Следовало предположить, что она огрела бы их обоих, если бы они и вправду ее разбудили. Секунду спустя Агата снова дышала ровно и спокойно.
С помощью Гила осторожно стащить с нее очки оказалось гораздо легче. Тарвек отложил их на верстак, рядом с его собственными, а Гил опустил голову Агаты обратно на его плечо.
Никаких романтических настроений у Тарвека не было. То есть, конечно, он честно признавал, что был влюблен, но к тому же он умел быть проницательным, расчетливым и даже коварным при необходимости. Он знал, как заставить мироздание работать на себя, не прибегая к глупым жестам. Так почему же ему сейчас невыносимо хотелось поцеловать отпечаток очков на лице Агаты — на щеках, вокруг глаз, на переносице...
Чтобы отвлечься, Тарвек потянулся через Агату и взял руку Гила, лежащую на ее талии. Гил немедленно поднял голову, одаряя его предельно выразительным взглядом — Тарвек ответил тем же.
— Это чтобы ты не сотворил ничего неподобающего.
Несомненно, Гилу стоило не позволять распускать руки, пока он был здесь.
— Ладно, — Гил перехватил его руку в ответ. У него были сильные пальцы, загрубевшие и грязные от честной работы, и Тарвек не мог не уважать его за это хотя бы немного.
— Ладно.
Но кое-что заставляло сердце Тарвека наполняться теплом — в то же время вызывая холодный вихрь беспокойных мыслей. Агата улыбалась во сне.
Название: Король Бурь
Оригинал: khilari, Persephone_Kore, "The Storm King"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2396 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тинка, Тарвек Штурмфораус, Агата Гетеродин
Категория: джен
Жанр:
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: У Тинки отобрали всё — кроме ее Короля.
Примечания: действие текста происходит в АУ-вселенной, поэтому ряд событий отличается от канонных
Предупреждения: изложение от второго лица
Князь забирает тебя из цирка, и ты ненавидишь его, так же, как ненавидишь стражников, которые держат тебя за руки — ты могла бы убить их, но за это они убьют твоих друзей, а ярость не настолько привычна тебе, чтобы захватывать полностью. Ты всегда была счастливой. С легким сердцем, пусть даже у тебя нет сердца. Но он отрывает тебя от Моксаны, которая остается в своем фургоне, и ты ненавидишь его за это. Что она будет делать, твоя молчаливая, неподвижная сестра? Что ты будешь делать — без Моксаны, которая видит людей насквозь, которая знает, когда кто-нибудь из людей, с которыми вы путешествуете, начинает думать, что если вас продать, можно выручить больше, чем за представления? Впрочем, эти люди были не из таких. Они были добры к вам, и они пытаются защитить тебя, когда ты не решаешься защищаться сама, чтобы их спасти. Ты надеешься, что они позаботятся о Моксане.
Когда ты оказываешься за стенами, внутри — когда тебе некуда бежать, пусть даже почти никто не понимает, что при твоей силе, ловкости и скорости, предназначенных для танца, ты с легкостью можешь обогнать их — князь приказывает стражникам отпустить тебя. Он подает тебе руку — словно бы это не похищение. Ты принимаешь ее, потому что стражники никуда не уходят, и если он хотя бы демонстрирует уважение — это стоит поощрять, пока возможно.
Стражники останавливаются у дверей, и он проводит тебя в лабораторию и представляет тебя мертвой женщине.
— Аневка, — тихо говорит он, — это Тинка. Всё... всё будет в порядке. Я могу сделать тебе новое тело.
Теперь ты понимаешь, для чего ты здесь. Что ж, у многих были худшие причины, но в конце концов он все равно хочет разобрать тебя на части. Он поворачивается к тебе и протягивает руки — почти что с мольбой.
— Я не буду тебя разбирать. Я только посмотрю.
Ты ударишь его током, если он прикоснется к тебе. Ты не предупреждаешь его.
Как ни странно, он тебя не касается. Он долго смотрит на тебя — не совсем так, как Искры смотрят на свои проекты, скорее как влюбленный не может отвести взгляда от недосягаемого объекта своего обожания. Это нервирует. Ты смотришь на него, не мигая, пока у него не начинают дрожать веки и слезиться глаза; и тебе почти жаль его — потому что, кажется, дело не только в случайном состязании взглядов с кем-то, чьи глаза меньше нуждаются в увлажнении.
Наконец, он произносит:
— Я не украл тебя, — почти умоляюще, и добавляет: — Я — Король Бурь. Я могу доказать это.
У него есть книги. Чернильные линии, соединяющие мужчин и женщин в спутанный клубок. Рыцари Юпитера сохранили кровь твоего короля, присвоив ее, проливая эту кровь в битвах за ее чистоту. Это может быть подделкой. Даже если и нет — у этого юноши нет его короны, его ключа. У него есть потенциал — но он еще не стал Королем Бурь. Ты не Моксана, чтобы читать истину в узоре линий, чтобы видеть пути, лежащие перед ним. Но ты ждала так долго и потеряла так много.
Он опускается перед тобой на колени в безмолвной просьбе, и это так по-человечески — знать, не зная, пытаться не думать о вычислениях, которые ты проводишь. Ты очень, очень долго общалась с людьми. Твоя власть здесь — его желание быть принятым, и ты не думаешь об этом, потому что ты должна служить своему королю, а не пытаться подчинить его ради собственного выживания. Вместо этого ты думаешь о том, что линии говорят правду, что он — именно тот, кем себя называет, что твое ожидание закончено и даже потерю сестры можно пережить.
Ты склоняешь голову:
— Ваше высочество, чего вы желаете?
Он поднимает взгляд, и его глаза вспыхивают.
Он верен своему слову: он не разбирает тебя на части. Он проводит долгие часы, изучая тебя, особенно твои руки и ноги, а затем работает, охваченный холодным пламенем решимости, пока под его руками не обретает форму новое тело — та, что могла бы быть одной из твоих сестер; но только это его сестра. Он помещает мозг княжны Аневки в сложную систему жизнеобеспечения и наконец активирует встроенный в новое тело механизм электрического шока (неужели он сумел понять все принципы его работы, изучая электроды, скрытые в кончиках твоих пальцев?), чтобы оживить и соединить их.
Она открывает глаза.
Твой принц — твой Король — зовет своего отца, чтобы тот наблюдал за его триумфом и мог снова приветствовать ту, которую они любят. Их отец помогает ей подняться на ноги; его глаза за стеклами очков сверкают ярким блеском Искры. А потом он оборачивается и видит тебя.
Твой принц возражает, но не пытается сопротивляться. Ты не ненавидишь его за это. Сперва ты слишком хорошо понимаешь, что он напуган, что его отец разобрал на части его сестру так же, как он сделает с тобой, и что он может это сделать и с ним самим. Ты понимаешь, что он любит слишком сильно, чтобы защищать свою жизнь против того, кого он не в силах убить. Сперва ты понимаешь.
Тебя раздевают — сначала с тебя снимают одежду, и ты чувствуешь, что у тебя словно что-то отняли. Не достоинство, нет — но без одежды ты ощущаешь себя всего лишь вещью, еще одной машиной. Потом они разбирают твой корпус, потом твои внутренности, и наконец механизмы твоего разума.
Ты убеждаешь себя, что твой принц непременно тебя спасет; беспомощно цепляешься за эту мысль, когда остальные мысли запинаются, точно сломанная швейная машинка. Существует только медленный, бесконечный процесс твоего уничтожения — и это не закончится, если только он не придет за тобой.
Он наконец приходит — тайно — и ты осознаешь, что лицо, которое ты видишь, обрамлено рыжими волосами, оттенок которых ты должна была узнать; ты осознаешь, что это — твое спасение, ты осознаешь, что тебя хватают и уносят куда-то. Понимание приходит позже: он — Король, которого ты ждала так долго. Тебя пугает, что ты настолько сломана, что не можешь даже выразить это словами; но твоя суть — движение, и насколько ты можешь двигаться — ты тянешься к нему, даже тогда.
Позже ты понимаешь еще: всё это время он клялся, что никогда больше не позволит своему отцу даже взглянуть на тебя. Он сожалеет.
Он собирает тебя заново, но что-то не работает так, как надо.
Иногда ты мыслишь достаточно связно, чтобы просить о ремонте. Иногда ты мыслишь еще яснее и понимаешь, что он сделал всё, что мог, но что-то сломалось в тебе — глубже, чем механизмы. Иногда ты — просто пустая скорлупка, выполняющая заученные движения. Он накидывает на тебя больничный халат и оставляет тебя в постели, пока не вернется. Это успокаивает, хотя ты не знаешь, должно ли это приносить покой.
Он говорит с тобой, когда ты можешь слушать. Говорит о поддержке и извинениях.
Однажды он приходит, весь дрожа.
— Моя сестра, — говорит он. — Я думаю, она умерла.
Единственная мысль, которая появляется у тебя — что он привел тебя сюда, чтобы спасти ее.
— М-мне жаль, что я н-не смогла с-служить.
— Тинка, нет, — он опускается на колени у твоей постели, прячет лицо в простынях. — Я не знаю, что я сделал. Она мертва, но то, что я построил, по-прежнему ходит и разговаривает, и... Я не знаю! Я скопировал тебя, я не мог придумать ничего другого, я не знаю — спас ли я хотя бы часть ее или убил ее. Я не знаю!
Дерганым движением ты протягиваешь руку и касаешься его лба. Ты не понимаешь достаточно, чтобы что-то сказать. Он вздрагивает от твоего прикосновения, и это пугает тебя — видеть твоего Короля таким слабым.
В этот день он не рассказывает тебе всё остальное — историю о том, что именно сделали с его сестрой, что сделали с другими девушками. Ты не слышишь об этом еще почти год. Но в редких вспышках откровенности — и ты постепенно понимаешь, что ему некому доверять, кроме тебя — он рассказывает всё. Ты пытаешься запомнить, ведь это твой долг — запоминать признания Короля, разбираться с вещами, с которыми он не может справиться сам. Но ты не можешь разобраться даже с самой собой.
Если бы он мог помочь тебе, возможно, ты могла бы помочь ему.
Однажды, когда он приходит, он так бледен и глаза его блестят так ярко, что ты не можешь решить — от болезни это или от волнения. Но он расхаживает по комнате, где обычно соблюдает уважительное спокойствие, и вряд ли он делал бы это, будь он болен.
Вряд ли.
— Тинка, — начинает он хрипло — и замолкает, словно бы он тоже не может найти слова.
Это длится несколько минут, пока тебе наконец не удается сформулировать вопрос:
— С в-вами всё в п-порядке?
Он смеется — это неожиданно. Безумным смехом — и это уже тревожно.
— У Билла Гетеродина была дочь. Так что у нас есть девушка-Гетеродин. И именно ее мой отец хочет использовать, чтобы вернуть Лукрецию.
Появилась девушка-Гетеродин, и она в опасности. Твой принц встревожен, и потому ты тревожишься тоже — но часть тебя не уверена, что в этом есть смысл. В конце концов, она же Гетеродин. От них не так-то просто избавиться.
Она приходит в Штурмхальтен. Она приводит ягеров. И она просит увидеться с тобой.
У нее длинные золотые волосы — как у актрис, которые играли госпожу Лукрецию. Всем своим присутствием она напоминает тебе о них — юных и невинных, только недавно вышедших в широкий мир, но с характером, который способен взорвать сцену. Возможно, ты видишь в этом отражение твоей собственной природы, пусть даже ты ничуть не юна, и если даже по-прежнему невинна — невинность просто встроена в тебя слишком глубоко, чтобы ее можно было запятнать.
— Тинка, — говорит она, когда твой принц уходит и ягеры встают у дверей, преграждая ему дорогу обратно. Тебя это не нравится; Гетеродины не знают сожаление к чужим созданиям. — Я путешествовала с цирком некоторое время.
— Ц-цирк мастера Пэйна? — это кажется маловероятным. Но. Моксана. Ты никогда на рассказывала своему принцу, никогда даже не заикнулась о ее существовании. Она должна сама выбрать, служить ли ему. Но она нужна ему, и она нужна тебе.
— Я д-должна идти... — ты беспомощно запинаешься, наполовину — потеряв мысль, наполовину — вспомнив, что тебе нельзя выдавать Моксану ей.
— Да, — она берет тебя за руки.
Ты не знаешь, будет ли смысл, если ударить ее током, и потому не делаешь этого. Но она не намерена разбирать тебя; она держит твои руки в своих — так делала графиня Мари, чтобы успокоить собеседника. Ее голос звучит приглушенно:
— Моксана скучает по тебе. И Отилия тоже.
Отилия. Живая. Ты не думала, что выжил кто-то еще из твоих сестер, кроме Моксаны. Ты должна увидеть их, поговорить с ними (ты не можешь говорить, ты забыла), объяснить всё о твоем принце. Умение Отилии защищать и умение Моксаны направлять помогут ему больше, чем ты когда-либо сможешь помочь.
— С-сестры. — Ты пытаешься встать, дергаясь и покачиваясь — движение пытается превратиться в танец, установить равновесие подобно гироскопу, словно движение может удержать тебя от падения.
Ты оказываешься в ее руках; твои сенсоры регистрируют легкое давление, когда она пытается удержать тебя.
— Уфф, — выдыхает она.
Пусть ты и была создана для легких движений, твоя конструкция столь же тяжела, как и у твоих более величавых сестер. Сестры. Ты должна. Тебе необходимо. Твой король.
— Спокойно, Тинка... проклятый Ааронев... тшш. Максим, помоги мне.
Один из ягеров подходит ближе и с легкостью поддерживает тебя. Ты все еще не можешь найти равновесие. Гетеродинка снова берет тебя за руку:
— Они вряд ли захотят... ну, если Отилия явится сюда, думаю, здесь будет драка. Но она придет в Механиксбург. Похоже, кто-то приказал ей присматривать за мной.
— Наш король. — Ты помнишь. Ей придется отменить этот приказ, думаешь ты, но сперва ты должна спросить, хочет ли она увидеть твоего принца, а потом ты должна доставить его к ней... так много шагов, а ты едва способна хотя бы запомнить их, не то что выполнить. Но Моксана и Отилия где-то там, они живы. Ты осторожно позволяешь себе расслабиться, становишься на пол обеими ступнями, выпрямляешься. — Я д-должна увидеть ее.
— Я отведу тебя к ней.
Ты думаешь, что обещания Гетеродинов не значат ничего. Но ты не думаешь, что она могла бы убедительно солгать сейчас.
Ягер поддерживает тебя за руку, словно ведет танцевать (ты нечасто танцевала с партнером, но ты знаешь), и ты следуешь за девушкой, прочь отсюда. Она расправляет плечи, прежде чем пройти через последнюю дверь — твой принц здесь, он поворачивается, чтобы взглянуть на тебя; и здесь же — его отец, и ты замираешь и чувствуешь, что сейчас сломаешься снова.
Гетеродинка бросает к его отцу и берет его за руки, сжимая плоть и кость куда крепче, чем сжимала твои металлические запястья; она улыбается, словно бы не проклинала его только что, словно бы не замечая, каким голодным взглядом он смотрит на нее — так он не смотрел даже на тебя (ты не хочешь, чтобы он смотрел на тебя, и он не смотрит, пока ослеплен ею).
— Князь Ааронев, я так вам благодарна! Я не могла поверить, когда услышала об этом, а теперь...
— Для дочери Лукреции — всё, что угодно, — тепло отвечает он. — Вы обязаны вернуться сюда еще. И возвращаться как можно чаще.
Они продолжают обмениваться любезностями, а ты пытаешься не опираться о ягера и пытаешься помнить, что твой принц по-прежнему признает власть своего отца здесь, и поэтому ты не должна возражать, когда они не обращают на него внимания.
Наконец, его отец прекращает беседу, и как только за ним захлопывается дверь, Гетеродинка оборачивается и берет за руки твоего принца — но теперь иначе: осторожнее и легче.
— Думаю, это должно помочь, — тихо произносит она. — Она хочет увидеть свою сестру. Я думаю, им необходимо увидеть друг друга.
Одну сестру — но ты не знаешь, о которой она рассказала ему, поэтому ты молчишь о них обеих.
— Я в-вернусь, — говоришь ты, потому что он — твой король и ты не оставишь его.
— Я знаю, — он сглатывает, поднимает твою руку — безжизненную, потому что ты не доверяешь своей способности двигаться — и целует ее. — Согласен, отсылать тебя прочь с другой Искрой и вправду выглядит странно, — извиняющимся тоном добавляет он.
— Всё б-будет хорошо, — уверяешь ты его.
Даже если это кажется странным — настолько доверять Гетеродинам, все равно ты отправляешься к своим сестрам. Наконец ты сможешь сделать хоть что-то.
Название: Не только долг
Оригинал: icarus_chained, "More Than Purposeful"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2319 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Отилия/Борлайха
Категория: фемслэш
Жанр: флафф
Рейтинг: G
Краткое содержание: Двое стражей, чьи обязанности — хранить империи и беречь несчастных детей, встречаются друг с другом. Обе они не разочарованы.
Предупреждения: нечеловеческие (механические) формы разумной жизни
Отилия смерила взглядом свою противницу, крадущимся шагом двигаясь вокруг нее с кошачьей грацией. Ей это нравилось. Красться. Это было одним из наиболее приятных аспектов ее новой формы — совсем иные движения, чем те, к которым она привыкла в своем прежнем теле. Грубее, естественней, более открытые. Сила, которая явно утверждала себя, а не скрывалась под намеками. Да, ей это так нравилось.
Но на ее противницу, судя по всему, это не производило впечатления. Не то чтобы этому следовало удивляться, если подумать. Стражница Вульфенбаха стояла напротив, спокойная и непоколебимая, уперев острие огромного меча в землю перед собой и почти небрежно сжимая рукоять в сильных руках. Борлайха, называл ее Гил. Ангел-хранитель Клауса для его сына — и только Клаус мог создать ее такой.
О, Отилия питала такую нежность к этому человеку, несмотря ни на что. Примерно такую же, как испытывала к этому телу, вероятно. С Клаусом никогда не оставалось сомнений в преследуемой цели, никакой неоднозначности, о которую можно было зацепиться, которая раздирала бы на части. Только неприкрытая сила и странная доброта, и суровая элегантность выражения всего этого.
После долгих лет — казалось даже, веков — потери, боли и навязанной утонченности это было весьма... освежающее качество. Несомненно.
— Ты — создание Клауса, — заметила она с рычащим смешком, обходя свою противницу. Свою жертву. Она все еще не была уверена. — Он и вправду ценит в вещах прочность, не так ли?
Борлайха посмотрела на нее — все так же не впечатлившись, но, похоже, слегка заинтересованно. Крошечная искра вспыхнула в медном сердце Отилии под этим взглядом — тепло и удовольствие. О да. Противница, подумала она. Не жертва. Она заслуживает большего.
— Похоже, не он один, — небрежно отметила дева-клац, обводя внимательным взглядом новые массивные очертания тела Отилии; ее губы чуть изогнулись. — Полагаю, в этом вопросе вы обладаете преимуществом, мадам. Несомненно, вас строили на века.
— Гррр, — отозвалась Отилия скрежещущим рыком, стремительно шагая вперед.
Мимолетно она пожалела о своих крыльях. Ей бы хотелось расправить их перед этой противницей, выгнуть их вперед и вверх в игриво-угрожающем жесте. Выглядеть столь же ангелом, сколь и чудовищем — перед этой сурово изысканной девой. Но, увы, это время давно прошло, и даже сожаления остались позади — после еще одного тела и бесконечной боли; теперь ей приходилось справляться с тем, что у нее было. В этом она тоже успела неплохо попрактиковаться, и в куда более неприятных обстоятельствах.
— Да, это тело отличается определенной стойкостью, — согласилась она. — Это вообще свойственно работе Гетеродинов, как я заметила. Этому телу недостает изящества моей первоначальной формы, но это куда лучше, чем смертная оболочка, в которой я была заключена раньше. И, думается мне, недостаток тонкости лишь придает еще больше силы, хмм?
Она по-кошачьи потянулась — вся из металлических шарниров и блестящих золотом и бронзой моторов — и с удовольствием выпустила когти. Конечно, это были не крылья — никакого осторожного, предупреждающего шороха перьев из ткани — но ощущение пульсирующей силы, готовность припасть к земле и прыгнуть на противника, если это понадобится, было таким похожим, почти одинаковым.
И, кажется, этого было достаточно, чтобы произвести впечатление — даже в отсутствие намеков на ангельскую сущность.
— И в самом деле, стойкость, — задумчиво проговорила Борлайха, склонив голову в сторону и глядя на Отилию. В ее словах звучало понимание — и, пожалуй, она имела в виду не только тело. Нечто странное чудилось в ее голосе — нечто между уважением и жалостью, и слышать это было одновременно невыносимо оскорбительно или же неожиданно лестно. — Что ж, я могу понять это влечение. Отилия.
Отилия улыбнулась. Слегка загадочно, слегка зло.
— Ты разочарована? — спросила она, поводя плечами — уже не так игриво, с большей угрозой. — Я не та Муза Защиты, которую многие представляют себе, полагаю. Впрочем, мне повезло сохранить куда больше, чем многим из моих сестер. — Она наклонила голову, чувствуя волну некоего ожесточенного веселья. — Знаешь, у твоих хозяев есть талант спасать людей, не замечая этого. И так же поступает девушка-Гетеродин, вопреки всем ожиданиям. Хотя, думаю, она делает это несколько более намеренно.
Борлайха шевельнулась, поворачиваясь лицом к Отилии; она убрала одну руку с рукояти меча, опираясь на него, как на трость. Она продолжала внимательно изучать Отилию. Выражение на ее гладком белом лице не было похоже на разочарование. И, пожалуй, это не было и жалостью.
— Я не разочарована, — сказала она — вовсе не мягко, ей не хватало для этого деликатности. Просто констатация факта, спокойная и четкая — и о, как же Отилия любила Клауса, пусть и по-своему. Эта его простота всегда была истинным бальзамом на душу. — Я наслышана о тебе, Отилия. И как о Музе, и о том, как ты скрывалась под личиной фон Пинн. Гил говорил о тебе. Ты была его стражем, прежде чем эта роль досталась мне. Он любил тебя за это.
О. Оказывается, упоминание об этом еще способно задеть ее. Она так часто терпела неудачи. Она подвела столь многих, порученных ее заботе, когда не могла помочь им, когда ее беспомощная, подверженная разложению плоть была не в силах защитить их. Но Гил... Он говорил о ней. Несмотря ни на что, он помнил, как она старалась изо всех сил. Это... это потрясло ее невероятно глубоко, до самого сердца, вновь ставшего металлом, и на мгновение она не могла делать ничего — только упиваться этим чувством, греться в его тепле, держать его как можно крепче. Это был бесценный дар.
— Я делала это с радостью, — услышала она собственный голос. — Я была искажена. Я была не в себе. Но о нем оказалось так легко заботиться. Они все... их было так легко любить. Прежде я не знала подобного. Никогда раньше. Это было... куда менее тягостное служение, чем многие другие.
— Да, — сказала Борлайха, но она не имела в виду Отилию. Вовсе нет. Дева-клац подняла взгляд на далекий летающий город, и смягчившееся выражение ее лица относилось лишь к ее собственным мыслям, поняла Отилия. — Я не должна была этого допустить. Моим долгом было следить за ним. Защитить других от него, если понадобится. Я не должна была так заботиться о нем. Но поступить иначе было сложно. Он... старается. Очень, очень старается. Это подкупает.
О, дитя, подумала Отилия — и это была не инстинктивная нежность, не восхищение достойным противником — это было нечто совсем другое. Старое, бесконечно древнее чувство — Муза Защиты, которая не смогла защитить столь многих. Она посмотрела на Борлайху — суровую, сильную деву, на которую возложен был столь радостный и ужасный долг — и нечто глубокое и искреннее шевельнулось в ее металлическом сердце.
— Так легко полюбить тех, кого мы созданы защищать, — сказала она с мягкостью, которой не было у другой стражницы; ей даровано было понимание более древнее и сложное. — Даже если они — одновременно и то, от чего мы должны защищать других. Пусть даже это разрывает нас на части, пусть даже этот долг разрушает нас — мы не можем не любить их. Они — такие хрупкие и глупые создания. Они так легко становятся дороги нам, а мы подводим их снова и снова.
Борлайха взглянула на нее в ответ; лицо ее было пустым и неподвижным — но этого было недостаточно, чтобы скрыть эмоции. Ее выдавала рука, дернувшаяся обратно к мечу, пальцы, бессильно сжавшиеся на рукояти оружия. Бессмысленный жест защиты — так далеко от тех, кого она должна была защищать. Отилия знала. Она понимала.
— Ты не подвела их, — сказала дева-клац ясно и холодно — немного с вызовом, немного с мольбой. — Во всяком случае, ты не подвела моего хозяина. И я не разочарована в тебе, Отилия, Муза Защиты. Я благодарна. Думаю, я также завидую тебе. И я... надеюсь, что даже если мне достанутся такие повреждения, какие перенесла ты, я смогу выполнять свой долг столь же безупречно, как удавалось тебе.
Искра в груди Отилии — крошечный сгусток тепла, которому не было места в холодном металле, — внезапно разгорелась, расширилась, растекаясь внутри нее. Это тепло охватило ее, стало ее частью, впиталось в моторы, суставы и позолоченную броню — эмоция, перезаписанная в механизм так же легко, как был перезаписан разум. Благодарность, да. Зависть, ненависть, жалость. Надежда. И кое-что еще — то беспомощное чувство, то чувство, которое рано или поздно убивает их всех.
Любовь. Совсем немного. Легчайшее касание. Но даже этого более чем достаточно, чтобы найти для себя опору.
— Я надеюсь, тебе не придется, — сказала она, осторожно шагая вперед, пока не оказалась прямо перед огромным мечом; сжатые на рукояти пальцы Борлайхи легко касались ее груди. — Я надеюсь, ты никогда не испытаешь того предательства, что пришлось пережить мне, надеюсь, что ты никогда не будешь страдать так, как страдала я. — Она наклонила голову, улыбаясь в это тщательно сохраняющее безразличное выражение лицо. Восхищаясь — не только работой человека, к которому она испытывала симпатию, но и душой, обитающей в этом создании: юной, полной надежд и наделенной, как бы там ни было, изяществом простоты. — Они — не единственные, кого легко полюбить. Ты слишком прекрасна, чтобы быть сломанной, как случилось со мной.
Борлайха посмотрела на нее со странной улыбкой на лице — загадочной, словно бы знающей что-то.
— Я создавалась не для того, чтобы быть прекрасной, — негромко проговорила она — но, возможно, это не было несогласием. Всего лишь констатация факта, не более. Все конструкции создаваются с определенной целью — но не ограничиваются ею. В мире существует не только цель. Отилия выучила этот урок давным-давно, и выучила хорошо.
— Мы — не только то, для чего были созданы, — задумчиво произнесла она; это знание несло боль и разочарование, но и яркую радость тоже. — Это — дар и проклятие Искр, полагаю я. Создание, рожденное безумием сумрачного гения, не может быть полностью ручным. В нас есть то, что выходит за пределы их намерений, и это принадлежит только нам одним. Мы — не только то, ради чего нас строили.
Борлайха опустила голову, глядя на свои руки на рукояти меча.
— Но не превращает ли это нас в их ошибки? — она в раздумьях провела пальцем по лезвию. — Или же — в нечто другое?
Отилия мрачно усмехнулась — о да, она сильно изменилась не только телом, не так ли? Она изменилась с тех пор, как Лукреция дотянулась до нее своими загребущими руками, менялась под воздействием боли, и смертности, жестокости и доброты, под руками, что разрушили ее, и руками, что собрали ее снова — менялась душой не меньше, чем телом. Она распадалась, и она росла, и теперь она стала совсем не той, что была прежде. И никогда, никогда больше не будет прежней.
Но, возможно, это было не так уж плохо.
— Я думаю, что меня уже не заботит, во что это превращает меня, — в ее глубоком, хриплом голосе звучало эхо железной ярости. Все сопротивление медного сердца, которое обнажалось слишком часто. — Я пережила множество заданий и целей за прошедшее время. Они всегда возвращаются. Они порождают новых потомков. Мы никогда не будем свободны. Но за пределами нашего долга есть место для чего-то еще. Для другой любви. И я обнаружила, что мне нравится пробовать ее.
Любовь к детям, таким маленьким, хрупким и отчаянно нужным. Любовь к новым хозяевам, и простота их целей. Любовь к союзникам, понимание того, каково это — когда тебя защищают, прикрывают и вновь собирают в единое целое. Любовь к противникам, которые владеют всем изяществом беспощадно-суровой красоты.
Любовь к собратьям-стражам — более юным и невинным, но не менее достойным восхищения. Да, подумала Отилия. Ей понравилось познавать любовь.
Меч качнулся вперед, упираясь в грудь Отилии — Борлайха наклонилась ближе, убрав одну руку с рукояти, чтобы положить ее Отилии на плечо. Сместилось не только равновесие, но и доверие, и расстановка сил: от силы и чистоты клинка — к теплу спутника, соратника. Отилия подняла взгляд, встретившись с внимательными и осторожными глазами, и едва ли не помимо воли обняла Борлайху огромной когтистой лапой. Фиксируя ее, привлекая ближе — и, пожалуй, в свою очередь опираясь на нее.
— Ты не разочаровала меня, — повторила Борлайха — это звучало все так же просто, но теперь и тепло. Очень, очень тепло. — Я давно хотела встретиться с тобой, Отилия. Я тоже надеялась не разочаровать тебя.
— И тебе это удалось, — заверила ее Отилия с тихим смехом. — Одной твоей силы было бы довольно, маленькая несокрушимая дева. Ты великолепно построена. Но ты — нечто куда большее, и потому я не разочарована — совсем наоборот. Я не встречала столь достойного соратника уже очень давно.
Борлайха выпрямилась — теперь ее лицо можно было снова разглядеть полностью, видно было, что она улыбается. Отилия моргнула — она была достаточно близко, чтобы коснуться носом этих губ, чтобы оскалить все свои зубы в широкой улыбке; это радовало ее. И Борлайху, похоже, радовало не меньше.
— Хорошо, — произнесла дева-клац с тихим удовлетворением; ее меч все еще был воткнут в землю у ее ног. — Я — Вульфенбах, госпожа моя Муза. Мы терпеть не можем обманывать ожидания.
Ах, подумала Отилия сквозь грохочущую внезапную радость, обнимая Борлайху. Да. Именно такими они и были, не так ли? Любой из Вульфенбахов — будь он рожден или построен — не позволил бы себе обмануть чужие ожидания. Они не могли позволить себе потерпеть неудачу. И в этом было нечто, что почти роднило их с Музами. Эта чистота цели, эта суровая элегантность, что всегда так успокаивала ее.
И стоило ли удивляться, в таком случае, что она всегда любила их так сильно?
Название: Наимедленнейшая смерть
Оригинал: gloatingraccoon, "The Slowest Death"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1695 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тарвек, Аневка, Ааронев Вильгельм Штурмфораус
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: графическое описание увечий
Краткое содержание: Штурмхальтен, три года назад. Аневка умирает, и Тарвек ничего не может сделать, чтобы помочь ей. Но насколько далеко будущий князь Штурмхальтена готов зайти на самом деле?
Его сестра умирала.
Несмотря на то, что его разум был затуманен усталостью, болью и угасающим эффектом сумеречной зоны, Тарвек понимал, что это невозможно отрицать. Он глубоко вздохнул, чувствуя тяжелый запах крови, лекарств и дезинфекции, наполняющий комнату, и набрался смелости взглянуть на нее еще раз.
Аневка неподвижно лежала на кровати; ее бледное лицо, ставшее теперь серым, было полускрыто дыхательной маской; жизнь поддерживалась в ней паутиной иголок капельниц. Точно марионетка на ниточках. Да, сейчас ее состояние стабилизировалось, и как минимум она не ощущала боли — но болезнь, пожирающая ее, никуда не делась. Он сделал всё, что только мог, и всё же не способен был вылечить ее — только отсрочить неизбежное. Позволить ей умереть наимедленнейшей смертью.
Дверь за его спиной скрипнула, и послышался сдавленный кашель — но Тарвеку не нужно было оборачиваться, чтобы знать, кто это. Быстрыми шагами его отец подошел к постели; он был бледен и заметно дрожал, не сводя глаз с хрупкого тела дочери. Глядя в эти безумные расширенные глаза, Тарвек видел, что теперь — впервые за очень долгое время — его отец понял правду. Наконец-то он смог разглядеть всю паутину лжи и иллюзий, которыми пытался оправдывать свои действия, наконец-то он понял, во что превратился. И, глядя на слезу, стекающую из уголка его глаза, Тарвек почти успел пожалеть его — прежде, чем его отец закрыл лицо руками и рухнул на колени, с силой ударившись об пол. Он свернулся в клубок около кровати, сотрясаясь от беззвучных рыданий, воя, как раненое животное, поглощенный бездной нового, неведомого прежде безумия. Понятного на этот раз.
— Что я наделал, — различил Тарвек отчаянный всхлип.
Ну конечно. Только теперь он сожалел.
Тарвек сжал руки в кулаки, пока эти слова эхом отдавались в его голове, заставляя сердце биться быстрее. Он снова посмотрел на неподвижное, изломанное тело Аневки, и его глаза наполнились слезами. Воспоминания вихрем мелькнули перед ним. Аневка учит его завязывать шнурки, когда он был совсем маленькими. Аневка играет на клавесине в музыкальном зале, подначивая его, прежде чем он научился достойно отвечать. Аневка, привязанная к этой кошмарной машине.
Тарвек перевел взгляд на отца, всё еще содрогающегося в рыданиях на полу, и последние остатки сочувствия в нем обратились в пепел — он слышал только оглушающий пульс ярости и подступающей сумеречной зоны.
«Что ты наделал, говоришь ты? Ты принес в жертву родную дочь ради своей извращенной иллюзии о потерянной любви. Свою собственную дочь, ты, старый дурак».
Скрипнув зубами, Тарвек почувствовал, как его правая рука сжалась вокруг чего-то холодного и металлического. Он бросил взгляд в сторону — оказалось, что он помимо воли ухватился за медную подставку лампы, стоявшей на прикроватном столике. Еще один быстрый взгляд — на затылок отца. Отца, который ни о чем даже не подозревает.
Его сердце забилось быстрее, и кипящее в крови безумие помогало представить всё в мельчайших деталях, разворачивая перед ним переплетение действий, реакций и вычислений. Тарвек замер, затаив дыхание.
Отец, повернувшийся к нему спиной, забывшийся в собственном отчаянии. Тяжелая лапма.
Достаточно тяжелая, чтобы проломить человеческий череп.
Как безответственно оставлять такие предметы рядом с опасными, психически неуравновешенными отцами. Что может сделать любящий брат, чтобы защитить сестру, когда их отец не прислушивается к доводам разума? Что-то ведь нужно сделать, когда правитель больше не заслуживает того, чтобы править. Особенно, когда он не заслуживает и того, чтобы жить.
Тарвек мог просчитать нужную скорость, нужную силу удара, нужный угол. Он знал, что у него хватит быстроты и силы: пусть он и притворялся бесполезным щеголем, его тренировки были не бесплодны. Он знал, что первый наверняка лишь оглушит жертву. Знал, что придется бить еще и еще, пока не услышит, как поддается и вминается внутрь кость. Как раскалывается череп, точно сухое дерево. Как с влажным хрустом сминаются мягкие ткани под ним. Кровь на полу, кровь поверх крови, засохшей на его лабораторном халате после работы над Аневкой. Запах смерти.
Нет. Слишком рискованно. Шум может привлечь посторонее внимание, неосторожное движение может повредить Аневке или медицинскому оборудованию. Тарвек разжал пальцы, и его взгляд упал на острые инструменты на заляпанном кровью хирургическом столе рядом с ним. В конце концов, можно просто схватить отца за волосы, запрокинуть голову и одним движением перерезать ему горло одним из скальпелей. Потом просто держать его, пока он не прекратит дышать. Это будет куда проще.
Но нет, это тоже не годилось. Слишком просто.
Слишком быстро.
Безумие пульсировало в висках, отдаваясь болью, и новое озарение накрыло его с ослепительной ясностью. Одна из заброшенных потайных лабораторий под замком. Та, что с мягкими стенами. Та, которую можно запереть снаружи.
Да, это подойдет.
Можно оглушить его лампой. Потом можно отволочь его вниз по секретному проходу, привязать к лабораторному столу и начать резать. Резать до тех пор, пока не станет дурно от его криков. Потом можно оставить лабораторию, запереть ее, сломать механизм и оставить его отца умирать. От голода или от заражения, неважно.
Наимедленнейшая смерть.
Тарвек мог сделать это. Мог сделать всё это и сочинить правдоподобную историю о том, как отец лишился рассудка после трагедии, произошедшей с его дочерью, и скрылся в бесконечных катакомбах под замком, чтобы никогда не вернуться — и там его никогда не найдут. Он мог изобразить нужную мину перед остальным миром, притворяясь заботливым братом и скорбящим сыном. Его чуть не стошнило при мысли об этом.
Но нет. Тарвек знал, что на самом деле всё это не сработает, и по мере того, как бушующее безумие отступало, он снова возвращался в реальность, слыша гудение медицинского оборудования, в комнату, где пахло кровью, и смертью, и тщетными попытками. Это не сработает, потому что барон Вульфенбах всегда внимательно следил за Штурмхальтеном, и даже самая безупречная история вызовет его интерес. Это не сработает, потому что, как бы ни была ему ненавистна эта мысль — Тарвеку нужен был отец, его влияние, его сеть связей. И ему нужно было, чтобы он продолжал здраво мыслить.
А потом он понял, что должен делать.
Тарвек вздрогнул, сглотнул горечь во рту — боль, ярость и отвращение — и, сохраняя на лице безупречную маску сосредоточенной решимости, положил дрожащую руку на плечо отца. Тот отшатнулся от прикосновения и в недоумении уставился на него; его лицо было залито слезами. Тарвек приподнял брови в попытке показать отцу всё сочувствие и поддержку, в которых он нуждался — и неважно, что он больше не мог ощущать ни того, ни другого.
— Отец, не отчаивайся, — сказал он. — Думаю, я нашел способ спасти Аневку… но мне понадобится твоя помощь, а в таком состоянии ты не сможешь помочь никому из нас. Пожалуйста, отправляйся сейчас спать… Завтра я всё объясню.
Отец, казалось, сумел взять себя в руки достаточно, чтобы прислушаться, и его глаза снова сфокусировались, обретая ясность. Он вытер с лица слезы, глубоко дыша, и позволил Тарвеку помочь ему подняться на ноги.
— Да… ты прав, Тарвек… — прошептал он, избегая встречаться взглядом с сыном; его голос еще дрожал. — Спасти ее — это главное… неважно, чего это будет стоить, я собираюсь помочь тебе, чем только смогу. Я… мне нужно прилечь, но… — он вздохнул, беря сына за руку — Тарвеку стоило изрядных усилий не отшатнуться. — Спасибо, Тарвек. Я знаю, что ты талантлив, и ты можешь это сделать.
Сглотнув, Тарвек проводил отца до двери.
— Я сделаю всё, что могу, отец, — сказал он. — А ты отдохни сегодня.
Дверь закрылась, скрыв усталое и потрясенное лицо отца, и Тарвек вернулся к постели своей умирающей сестры. «Всё, что смогу» было на самом деле не столь многим, и он это знал. Если бы только можно было найти способ извлечь те немногие жизненные силы, что еще остались в этой умирающей оболочке, это могло бы ее исцелить — но это значило искалечить ее, а учитывая хрупкое равновесие, в котором она сейчас пребывала, даже если она выживет, от шока она может лишиться разума. Стала бы Аневка так рисковать? Станет ли он?
Тарвек со вздохом повернулся к хирургическому столу, чтобы забрать инструменты для стерилизации, и замер, увидев собственное отражение в полированной стали. Он видел юношу восемнадцати лет, рыжеволосого, в очках, в заляпанном кровью халате; лицо его было маской сосредоточенности и отстраненности, изможденное, но непроницаемое. Он видел юношу, который мог любить, создавать и исцелять, и в то же время — интриговать и строить планы, ненавидеть, причинять боль и убивать; того, кто отказался от убийства не из благородства или сострадания, но исключительно из собственных интересов. Он видел, кем он стал — чем он стал.
Поистине, сын своего отца.
Его колени подломились, и Тарвек рухнул на пол рядом с кроватью. Обхватив голову руками, он свернулся в клубок и молча заплакал, думая о той адской машине в часовне, думая о своей семье и невинности, которой у него никогда и не было, думая о всех воспоминаниях и мечтах, обо всем, что было разрушено и что больше не вернуть — до тех пор, пока не закончились слезы.
Это вот проходит под категорией "внезапность", потому что мало того, что авторских текстов по этому канону я от себя не ждал, так еще и пейринг... специфический. Но в том-то и суть (=
Название: Пробуждение
Размер: драббл, 544 слова
Пейринг/Персонажи: Клаус Вульфенбах / Лукреция Монгфиш (технически Агата Гетеродин)
Категория: гет
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: "Нельзя терять бдительность, если делишь постель с опаснейшей женщиной континента..."
Примечание: AU где-то между битвой за Механиксбург и тайм-стопом; Лукреция опять перехватила контроль над телом Агаты
Клаус уже почти решил, что можно позволить себе ненадолго расслабиться и уснуть, когда резкое движение рядом вырвало его из полудремы. Мгновенно стряхнув сон — нельзя терять бдительность, если делишь постель с опаснейшей женщиной континента — он приподнялся на локте, поворачиваясь к Лукреции.
Вот только это была не Лукреция.
Она села, судорожно подтянув простынь к груди; в широко раскрытых глазах — паника пополам с непониманием.
Ч-черт.
— Агата? — уточнил он на всякий случай.
Она судорожно кивнула.
— Я с ней... пока справилась, — запинаясь, выговорила она. — Она ослабила контроль после того, как... ох. Мы что, и правда здесь?.. — она осеклась.
Черт, черт, черт.
— Да, — жестко ответил он. Смысла отрицать не было. — Лукреция захотела, как она выразилась, «вспомнить молодость»...
— А вы не можете не выполнить прямой приказ, ведь так? — с горечью спросила Агата.
Воспоминание обожгло, как плетью — это юное, податливое тело, выгибающееся в его руках, молочно-белая кожа, на которой так легко оставались наливающиеся алым следы, эти чуть припухшие губы, сейчас — нервно закушенные, а тогда — призывно приоткрытые... Золотые волосы, ореолом разметавшиеся вокруг ее головы, пальцы, комкающие простыни...
«Как я теперь Гилу в глаза смотреть буду, вот это вопрос».
Клаус тряхнул головой, сосредотачиваясь. Морально-этические проблемы будем решать потом.
— Агата.
Она подняла глаза. Взгляд у нее уже становился расфокусированным, и это ему очень не нравилось.
— Соберись. Не прекращай сопротивляться. Где твой медальон?
— Думаете, она его не выбросила?
— Не разобравшись, как это работает? — хмыкнул он. — Ни за что. Я знаю Лукрецию.
— Тогда... — Агата нахмурилась. — Где-то в карманах, кажется.
Она поднялась с постели — простынь соскользнула, на мгновение открывая роскошный вид. (...как мягко и упруго ложилась ее грудь в его ладони...) Агата покраснела, подхватила простынь и, неловко придерживая ее одной рукой, принялась рыться в разбросанной на полу одежде.
(Лукреция была нетерпелива, она сбросила с себя все до последней нитки, пока шла к постели, и, конечно, не удосужилась собрать. Аккуратности ей всегда недоставало. Во всех аспектах.
— Люби меня, Клаус, — произнесла она, вплетая в голос командные гармоники, представ перед ним во всем блеске своей наготы. — Люби меня. Как прежде.)
Агата защелкнула на шее медальон с трилобитом, выпрямилась. Присела на кровать и выдохнула с облегчением.
— А вот теперь можем и поговорить, — заметил он.
— Герр барон, это вы серьезно? — с нервным смешком поинтересовалась она.
— Во-первых, да. Во-вторых... не находишь, что мы уже более чем вправе звать друг друга по имени?
Агата рассеянно кивнула, явно думая о чем-то своем. А потом вдруг разрыдалась — неожиданно и безнадежно.
«Этого еще не хватало. Давненько я не утешал плачущих женщин... Последние лет двадцать, не меньше».
Вздохнув, Клаус обнял ее — как можно осторожнее; легонько погладил по волосам. Она вздрогнула, но не отстранилась.
— Ну... ну как это так? — всхлипнула она. — Как я могла вообще...
— Ты, — резонно возразил он, — к произошедшему отношения не имела. Никакого.
— А... Гил...
— А Гил поймет. Он умный мальчик. А если нет — тем хуже для него.
Она снова шмыгнула носом — но, кажется, уже успокоилась.
— Ты хорошая девочка, Агата, — зачем-то добавил он. — Просто...
— Просто мне не повезло родиться Гетеродином?
— К сожалению, — лгать он никогда не умел.
— Ну конечно. Вы правы, герр... — она запнулась, — Клаус. — Вскинула взгляд, глядя ему прямо в лицо: — И что будем делать дальше?
Это взгляд он знал, и все ее сходство с Лукрецией не имело никакого значения. Именно такими глазами, пронзительно-ясными, смотрел Билл, собираясь на очередной подвиг.
— Бороться, — ответил он без тени сомнений. — По крайней мере, теперь я точно знаю, на чьей ты стороне.
@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу, буквы руками