пачка переводов номер три

[Альре Сноу]

Название: ...и рвётся, точно кружево, зима
Оригинал: feralphoenix, "winter broken like lace"; разрешение на перевод получено
Размер: миди, 5197 слов
Пейринг/Персонажи: Такакура Химари | (/) Санэтоси Ватасэ, подразумевается Огиномэ Ринго/Такакура Химари | канон «Mawaru Penguindrum»
Категория: джен такой вот у нас джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Ах, — его голос звучит почти непринужденно: словно он всего лишь открыл дверь и вошёл в палату, где она обиженно свернулась на кровати, вновь выбросив едва начатое вязание в мусорный ящик. — Ах. Просто мурашки по коже. Большая честь — вновь увидеть тебя, принцесса».
Суперлягушка спасает Санэтоси Ватасэ.
Примечание/Предупреждения: постканон; "квир-платонические отношения" (с).

Однажды между ними был разговор — пока она еще лежала в больнице, или когда пришла туда для очередного профилактического осмотра. Химари не вполне уверена в обстоятельствах: в конце концов, они беседовали множество раз.
Журнал лежал между ними, и сумка с вязанием стояла у ее ног. Она помнит: пахло солнцем, и свет отражался от его белых волос, отчего на них становилось невозможно смотреть. Его мальчики спали в своей корзинке, а где-то на заднем плане щелкали спицы Трёшки — в куда более четком ритме, чем у самой Химари, — и щебет далеких птиц звучал контрапунктом.
В конце концов она вспомнила о книге, торчавшей из ее сумки: осторожно отложила спицы, чтобы шарф... да, наверное, все-таки шарф — не распустился, и достала ее оттуда.
— Куда мне надо будет ее вернуть? — спросила Химари. — Я посылала Сё-тяна отнести ее обратно в библиотеку, но он сказал, что такой книги нет у них в базе данных, так что у него ничего не вышло. А я терпеть не могу платить за просрочку.
Он поднял руку ко рту, задумавшись.
— Весьма удивлен, что тебе удалось ее придержать, — мягко произнес он, и его взгляд скользнул в сторону. Трёшка всё так же невинно продолжала вязать. — Не говоря уже, что ты способна припомнить, куда ее следует возвращать.
— Не думаю, что сумею найти нужную дверь, даже если попытаюсь вернуться, — проговорила она, удерживая тяжелую книгу на одной руке, чтобы как следует заправить за ухо мешающие волосы. — По вашим словам, то была пристройка к Центральной библиотеке. Но это ведь неправда?
— Правда, — он опустил запястье обратно на задранное колено.
Опустив глаза, он улыбнулся шире — так, что стал выглядеть и в самом деле очень подозрительно, но по его меркам это, пожалуй, было гораздо честнее, чем обычное мягкое выражение лица. Доктор Санэтоси все-таки был очень странным человеком и предпочитал скрывать свои слова фокусами и метафорами — но, несмотря на это, он ей правда нравился. Он оказывал ей множество любезностей, и с ним можно было поговорить про вязание — и он на самом деле слушал и отвечал, в отличие от ее братьев; если он притворялся, будто чего-то не понимает, тем самым иногда подталкивая ее подумать о неприятных вещах, это всегда оказывались неприятные вещи, о которых она сама должна была задуматься давным-давно. Ей не всегда в полной мере удавалось понимать его, но она училась делать это все лучше и лучше.
— Правда также и то, что попасть внутрь способен не всякий, и даже тому, кто смог, будет непросто выбраться. Конечный пункт чьей-либо судьбы подобен призрачной пограничной заставе или двери в Нарнию. Как только ты думаешь, что нашел нору, по которой тебя некогда провел кролик, вместо этого ты проваливаешься в свое отражение в зеркале.
— Но если я не знаю пути обратно, как мне ее вернуть? — спросила Химари, хмуро разглядывая обложку «Суперлягушка спасает Токио».
— Отдел Дыры-в-Небесах весьма снисходителен, как мне известно, когда речь заходит о сроках. Если тебе потребуется прийти туда снова, ты сможешь вернуть книгу без всякого штрафа.
— Хм-м, — Химари убрала книгу обратно в сумку.
— И вот еще что я хотел сказать: тебе, наверное, наскучило читать только одну книгу. Я могу найти тебе другие, если захочешь — например, сказки про девочек, которые хотели стать принцами, или книжки с картинками о любви между людьми и медведями.
Язвительная реплика о том, что обычный доктор не должен бы уметь доставать своим пациентам книги из пространственного парадокса, осталась невысказанной; но кошка Шрёдингера уже выбралась из ящика и уводила своих котят вдоль перегородки, исчезая из виду. Вместо этого Химари хихикнула, обходя очевидное:
— Любовь между людьми и медведями?
— Весьма трогательное произведение, смею заметить, — Санэтоси хранил столь же непроницаемое выражение лица, как и всегда. Один из его кроликов выбрался из корзинки, и он подобрал питомца, удерживая его на сгибе локтя и почесывая живот, пока кролик дергал носом, описывая гипнотизирующие круги. — Хотя, пожалуй, лучше будет остановиться на книге с картинками. Девочке в твоем возрасте еще рановато читать полную версию. Впрочем, любая из них заставит тебя задуматься. Реальный мир не так уж добр.
Подперев подбородок руками, она долго смотрела на него.
— Так значит, вы в это не верите? В то, что любовь может открыть запертый мир?
И тогда он впервые упомянул о ящиках.
Она помнит, как подумала о том, что его голос становится ниже, когда он показывает свой гнев. Должно быть, он слишком поздно осознал собственную честность, потому что, прежде чем она смогла придумать ответ, он вздохнул и откинул голову назад, искоса глядя на нее с невинным удивлением.
— И в самом деле, — он снова мягко улыбался. — Выходит, ты уже прочитала эту историю. Как неосмотрительно со стороны твоих братьев.
Химари изобразила преувеличенно-высокомерный смешок так старательно, как только могла:
— Не стоит недооценивать способности юных девушек.
— Несомненно, — Санэтоси поклонился ей, не вставая с места. Он опустил кролика, на пол — тот превратился в мальчика и устремился вслед за своим братом, который выбрался из корзинки и выглядывал в окно, приподнявшись на цыпочки. — Знаешь ли, это уже второй раз, когда я недооценил не по годам развитую девочку. А ведь казалось бы, даже я должен был уже усвоить урок.
Химари не стала расспрашивать дальше — он бы ушел от ответа, таким уж человеком он был — и вместо этого снова подобрала вязание. Трёшка к тому времени уже закончила свой шарф.
Может быть, этот разговор продолжился, а может быть, Санэтоси ушел заниматься своими собственными непостижимыми делами. Она не помнила.

Родители Химари уехали в командировку, и потому обе они в этот вечер остались ночевать в ее крохотном доме. Обычно им приходилось выбирать из двух зол: у Ринго можно было закрыть дверь квартиры и запереть на ключ, но ее кровать была слишком тесной; у Химари был удобный футон, но зато тонкие бумажные стены и комната родителей прямо за стенкой. То есть, конечно, когда они приходили друг к другу, чтобы позаниматься, они занимались учебой — Ринго и правда помогала ей, чтобы Химари уж точно могла поступить в ту же самую школу, ведь ей было уже пятнадцать лет, и теперь приходилось думать о таких вопросах. Но вдобавок эти вечера предназначены были для сплетен, кулинарных экспериментов и просто дурачества. И мама Ринго, и родители Химари хорошо к ним относились, но никому из девочек не хотелось объясняться в случае, если они вдруг слишком шумели.
В этом мире дом Такакура был той же развалюхой, где не хватало комнат на всех — тесной, но старательно обжитой. Это не был дом Мики-тян. У Химари не было той ее роскошной кровати; стены не были выкрашены в множество ярких цветов. Она жила в обычной комнате обычной девочки: полки, забитые сувенирами с символикой «Double H», и еще красная книга и плюшевый медвежонок из других мест и времен. На лбу Химари виднелся тонкий шрам — точно обещание.
Ринго помнила меньше, чем Химари — и, наверное, никогда не вспомнит столько же, — но Химари было достаточно и того, что хоть кто-то еще знал о мире, в котором Камба и Сёма жили под этой самой крышей, заполняя крошечный дом своей неуклюжей любовью. О мире, где у нее был один брат, который был готов взять на себя всю грязную работу и не рассказывать об этом никому, и второй, который никогда не позволял, чтобы те, кого он любил, оставались голодными.
Итак, Ринго решила остаться на ночь, и всё шло как обычно. В доме царил приятный запах карри, а Ринго, раздевшись, лежала под одеялом. Химари, уже засыпая, посмотрела на вентилятор — и, хотя было позднее лето и ее волосы прилипали к спине, она вспомнила о зиме и поежилась.
Скоро нужно было вставать. Надо было заварить чай, если они собирались еще учиться в этот день, и еще она должна была упаковать капустные роллы для соседей, а не то придется оставить их в холодильнике, и они испортятся; и надо бы последить за кошкой, чтобы она ничего не натворила... Но воспоминания, вызванные мельканием лопастей вентилятора, парализовали ее, и она не могла заставить себя пошевельнутся.
— Эй, Ринго-тян, — сказала она.
— Ммм? — отозвалась Ринго с другого края футона.
— Ты когда-нибудь думаешь про Момоку?
Она услышала шорох; Ринго повернулась и теперь (заметила Химари краем глаза) смотрела на нее нахмурившись, подперев голову ладонью. Челка Ринго снова отросла и полностью закрывала брови, но Химари знала, когда она хмурится.
— Она моя сестра, конечно, я думаю о ней, — сказала Ринго.
Химари имела в виду совсем не это, и Ринго наверняка знала ее достаточно хорошо, чтобы понимать это.
— Я думаю о ней, — продолжала Ринго, — но где бы она ни была сейчас, я знаю, что с ней всё в порядке. Я знаю, что с нами всеми всё будет в порядке. Мама и папа, и Табуки-сан, и Юри-сан — мы все связаны, пусть даже теперь мы живем совсем другой жизнью. Момока была здесь. Может, вся разница была только в том, что тогда мы были одержимы ее призраком, — но сейчас всё не так.
И тогда Ринго рассказала Химари про теорию Табуки Кэйдзю.
— Ты беспокоишься о Камбе и Сёме? — спросила Ринго после того, как закончила объяснения и Химари молчала несколько минут.
— Нет, — ответила Химари, хотя это была хорошая догадка. — Кам-тян и Сё-тян вместе, так что где бы они ни были сейчас, я знаю, что с ними всё будет хорошо.
Она снова перевела взгляд на вентилятор. Проблема была совсем не в ее братьях.

Химари любила Мураками с детства, но до этого года в школе она совсем не читала Миядзаву. Она продралась сквозь «Ночь на Галактической железной дороге» один раз и никак не могла перечитать ее снова. Все-таки читать саму книгу — это совсем не то, что знать ту или иную часть сюжета из общего культурного пространства. Она едва не потеряла всё, что любила, из-за скорпионьего огня: даже если и сожалеешь о том, что твоя жизнь никогда не имела смысла, это еще не значит, что все остальные считают тебя бесполезным.
Намного проще сесть на поезд к звездам, когда не знаешь о его значении; намного проще бесцельно блуждать в библиотеке под названием Дыра-в-Небесах, когда Угольный Мешок для тебя — всего лишь название туманности.
Но Химари хочется верить, что ее пребывание здесь имеет некую цель, и потому она берет под мышку «Суперлягушка спасает Токио», и садится на поезд, и засыпает.
Всё точно так, как она запомнила. Аквариум, лифт. Трёшки здесь нет, и некому указывать ей дорогу, так что она сама тянется к кнопкам. Она помнит — с той четкой уверенностью, что бывает лишь в снах, — какую именно кнопку должна нажать.
И библиотека — тоже точно такая же. Она выстаивает очередь и говорит библиотекарше:
— Я бы хотела вернуть эту книгу...
Но та только улыбается.
— Ее нет у нас в реестре, — говорит она. — Чтобы вернуть эту книгу, вам нужно пройти дальше.
Химари забирает книгу и держит ее перед собой обеими руками. Она сжимает ее так сильно, что белеют костяшки пальцев.
— Спасибо, — отвечает она. — Тогда я сама поищу нужное место. Думаю, я смогу найти его, если прослежу свои воспоминания о том, как в прошлый раз была здесь.
Сейчас у нее уходит больше времени на то, чтобы отыскать дверь. В прошлый раз она слишком волновалась, чтобы не потерять Трёшку из виду, чтобы не остаться одной, но теперь она нарочно не спешит; она хочет, чтобы каждый шаг был правильным. Но наконец она находит тот самый угол и ждет, пока скользящая головоломка встанет на свое место.
Потрескивающая запись «Возвращения домой» замолкает, стоит только тяжелой двери закрыться за ее спиной. Над головой уходят вверх витражные окна и решетки, за которыми видно далекое голубое небо; перед ней — ограда, и изогнутый пол, на который она по-прежнему не может смотреть прямо, иначе начинает бояться, что ее затянет в бесконечную дыру. А позади — бесконечно тянущиеся книжные полки, последнее хранилище всех историй человечества.
Где-то вдалеке слышится гул гигантского механизма. Или, может быть, мусоросжигательной печи. Химари вздрагивает, позволяя себе мгновение страха, а потом расправляет плечи. Она становится на нарисованную стрелку указателя на полу — признак жизни на стерильной плитке; носки ее ступней смотрят вдоль стрелки, которая должна привести в секцию «ка».

И вот — он там, сидит на средней перекладине лестницы, уперев локти в колени и глядя в пространство, — всё точно так, как она запомнила.
Химари останавливается, не дойдя до него примерно метр, учтиво выравнивает носки туфель, прижимает к груди красную книгу, ждет. Приподняв подбородок, она прослеживает глазами знакомые черты лица и улыбается. Он действительно здесь. Он действительно был здесь всё это время; самое сложное позади. Теперь осталось только самое сложное.
Санэтоси поднимает голову, смотрит на нее вполоборота. Его глаза — красные, точно у кролика; он улыбается — так мягко и сомнительно честно. Если он и удивлен тем, что видит ее здесь, выражение его лица не выдает этого. В конце концов, эхо шагов здесь разносится далеко. Кажется, в отделе Дыры-в-Небесах очень одиноко.
— Ах, — его голос звучит почти непринужденно: словно он всего лишь открыл дверь и вошёл в палату, где она обиженно свернулась на кровати в позе креветки, вновь выбросив едва начатое вязание в мусорный ящик. — Ах. Просто мурашки по коже. Большая честь — вновь увидеть тебя, принцесса.
Он встает и кланяется, и Химари хихикает помимо воли. Ей очень хочется подойти и прикоснуться к нему — это совсем не то, что ее желание прикоснуться к Ринго, не легкое, кружащее голову чувство, от которого хочется танцевать и всё ее лицо заливается краской. Ей хочется взять его лицо в ладони, со спокойной нежностью — вроде той, что она испытывала, когда тискала Трёшку, или стояла на кухне рядом с Сёмой, или когда Камба нес ее на руках.
Но здесь холодно. В Замерзшем Мире нужно быть осторожным; один лишний неправильный шаг — и твоя цель разобьется вместо того, чтобы растаять.
Поэтому Химари протягивает вперед книгу.
— Я принесла ее обратно, — говорит она.
Санэтоси отвешивает еще один театральный поклон. Она почти слышит музыку клавесина и, отдав ему «Суперлягушка спасает Токио», стискивает руки перед собой — так хочется коснуться пальцами, почувствовать воспоминание собственной кожей.
Он держит книгу одной рукой, поставив ее вертикально на ладони, и поглаживает корешок кончиком пальца. Он постукивает по обложке небрежным жестом, и книга рассыпается звездами, которые падают вниз и исчезают.
— Я надеюсь, она тебе понравилась, — говорит он.
Она подходит ближе, пристраиваясь у его локтя, и они шагают вперед — словно на приятной прогулке в саду.
Химари улыбается:
— Да, еще бы. Я люблю Мураками. Иногда мне нравится перечитывать старые любимые вещи, потому что они значат больше, когда ты становишься старше. Книги — они как старые друзья, у них всегда есть для тебя сюрпризы. Когда я была маленькой, мне особенно нравилась Лягушка — это ведь герой, который жертвует собой, чтобы всех спасти. А потом, когда я подросла, мне стал больше нравиться Катагири. Он напоминает мне про Кам-тяна. Хорошо знать, что я не одна, и я никогда не смогу позволить себе снова забыть — теперь, когда я снова жива. Кам-тян, и Сё-тян, и Ринго-тян, и «Double H», и мои мама с папой, и вы тоже — вы все дали мне так много.
— Понимаю, — говорит Санэтоси. — А что же теперь?
— На этот раз, — продолжает Химари, — я поняла, что мой любимый персонаж — это Червяк. Лягушка очень хорошо об этом говорит, но я до сих пор не обращала внимания. Ведь Червяк ни в чем не виноват. Виноваты снова люди. Если бы можно было спасти Червяка вместо того, чтобы сражаться с ним, может быть, никому бы не пришлось умирать.
— Спасение, — произносит Санэтоси, — никогда не дается так легко, как кажется людям.
Химари кивает:
— Хуже всего, когда все ждут, что ты спасешь себя сам, без всякой посторонней помощи. А люди вроде нас...
У него был чемоданчик, вспоминает она, заполненный чистейшей эссенцией избранности в аккуратных розовых ампулах. Получив свою плату — помощь Камбы (мизантропия, отточенная до смертоносного уровня), Санэтоси вливал в ее вены нектар из яблок, чтобы оградить от воздаяния и неизбранности, которые убивали ее.
— Если бы мы могли спасти себя, мы бы сделали это, — говорит она наконец.
Но только избранные могут спасти неизбранных.
— Я знаю, не так ли? — небрежно отвечает Санэтоси — слишком нарочито небрежно.
Довольно долго они идут молча. Он шагает очень широко, чтобы она успевала за ним.
— Какую книгу ты хотела бы взять на этот раз? — предлагает он спустя некоторое время. — Как старший библиотекарь отдела Дыры-в-Небесах, я безошибочно отыщу книгу твоих глубочайших желаний в наших хранилищах — подобно тому, как вылавливают единственную жемчужину в глубинах семи морей.
На самом деле он давно уже нигде не старший — ни в чем реально существующем, — но простой форменный передник и бейдж с именем очень ему идут, так что Химари только заправляет волосы за ухо и снисходительно улыбается.
— Возможно, еще Мураками? — спрашивает он, наклоняя голову, так что волосы падают ему на глаза.
— Не сегодня, — отвечает она, — но спасибо.
— Хмм, — задумывается Санэтоси. — Ну что ж, ты всегда была привередливой. Но книга, которую ты всем сердцем хотела бы прочитать, где-то здесь. Даже если нам придется зайти глубже, чтобы найти ее.
Он собирается было продолжить прогулку, но Химари застывает на месте. Сделав глубокий вдох, она сжимает кулаки, набираясь решимости.
Заметив, что она не следует за ним, Санэтоси оборачивается и наклоняет голову в безмолвном вопросе. В его нагрудном кармане — черная роза, вместо ручки, которая была там раньше. Химари не нравится, как она торчит там, будто смерть, и не нравится слабый запах огня, исходящий от розы. Протянув руку, она забирает цветок и пристраивает его у Санэтоси за ухом..
— Я здесь не для того, чтобы взять другую книгу, — говорит она. Ее пальцы еще касаются его волос — мягких, как шелк. Ей хочется коснуться его лица, но она заставляет себя быть терпеливой. — Я здесь, чтобы пересечь стену. Я здесь, чтобы подружиться с тобой.
Химари кажется, что его глаза расширяются — совсем немного — но он уже улыбается снова. Он поднимает руку, накрывая ее ладонь своей — легчайшим прикосновением, словно тонкую скорлупку. Его пальцы смертельно холодны. Когда она выдыхает, воздух превращается в иней и опадает звездами.
— Ты просишь о сложном, — говорит он. Почти что шепотом. Он отпускает ее руку, отступает прочь. Цветок в его волосах увядает и превращается в пепел, исчезает без следа. — Я жду поезда.
— Так значит, ты не стремишься в погоню?
Санэтоси смотрит на нее сверху вниз. Все лампочки погасли, и только далекий отблеск дневного света из-под крыши освещает его профиль. Под его глазами собираются тени — точно мешки.
— Если гнаться, то получишь только усталость, — он улыбается, прищурившись. — И стремление не гарантирует, что твоя любовь принесет плоды.
— Это правда, — она думает про Сёму. — Иногда, если ждать достаточно долго — тебя найдут.
— Меня никогда не найдут, — отвечает он. Включается прожектор, заливая Химари светом; его достигает лишь тот свет, что отражается от нее. Так его профиль кажется чрезмерно резким. Наверное, она моргнула, потому что он одет в белый халат с высоким воротником, а передник библиотекаря куда-то исчез. — Именно поэтому я жду поезда.
Химари — не Момока. Она не может превратить свою жизнь в скорпионий огонь, чтобы менять мир, как ей захочется. Но она была однажды нареченной судьбы, и она помнит жизнь до перехода. Она касается шрама на лбу — набираясь смелости.
— Стратегия выживания, — произносит она; и, поскольку они — на станции судьбы, лучи прожекторов сходятся в точку и превращаются в звездный свет.

Медвежьи барабаны замерли, застыли. Здесь не полностью темно, но дорожка между ними не покатая, а ровная. Санэтоси чуть поодаль стоит на коленях, подняв руки в воздух, глядя в землю, а не на нее. Вокруг него вращается красный огонек — а может быть, это пчела. Химари расправляет свои неширокие плечи и шагает на дорожку, осторожно держась на своих каблуках.
— Ты знаешь, почему поцелуи — это обещания? — спрашивает она, выставляя вперед носок, словно в балетном па. Шлейф ее платья взрывает тысячей звезд. — Потому что поцелуй — это любовь наоборот *. И поэтому поцелуи становятся любовью, а любовь становится поцелуями.
— Если целовать и целовать без любви, — говорит Санэтоси, не глядя на нее, — ты просто замерзнешь.
— Если не отрекаться от любви, — говорит Химари, — то однажды истинная любовь придет к тебе.
— Лучше замерзнуть от поцелуев, чем от замерзнуть от бездействия, — парирует он так же легко, как когда-то в больнице говорил ей то же самое. — Но истинная ли это любовь — если ты всего-навсего надеешься, что кто-нибудь сочтет тебя достаточно хорошим?
— Я не знаю, — отвечает Химари; с ее высокого воротника сыплется звездная пыль.
— Люди... всегда тянутся к тому, что чисто, знаешь ли, — замечает Санэтоси. — Но чистота — это невозобновимый ресурс. Когда чистота принца исчерпана, он становится Повелителем Мух; когда чистота принцессы поглощена, она превращается в уродливую ведьму.
— Я не думаю, что это важно, — она делает еще один шаг.
— Как только ты становишься пустым, тебя выбрасывают прочь.
Ее босые ноги ступают на платформу. Теперь она обнажена, но и он тоже, поэтому она не обращает внимания.
— Люди, которые выбрали меня и спасли меня от превращения в невидимое существо, возможно, боялись стать пустыми. Я не знаю. Но если они и боялись, это не помешало им передать мне своб избранность.
Санэтоси не поднимает на нее взгляд. Бледные ресницы опускаются на его щеки, точно голубиные перья.
— Самый драгоценный для меня человек однажды сказал мне кое-что, — произносит она. — Что есть причина того, что мы еще живы — даже когда нас оставляют позади. Мы может помочь другим. Мы можем помочь тем, кто уже недоступен для помощи — как и мы когда-то. Нельзя найти невидимку, если только ты сам не был невидимкой.
Красный огонек, который кружил вокруг него, словно защищая от ее приближения, теперь заключает в свою орбиту их обоих — она даже не заметила, как это произошло. Химари берет лицо Санэтоси в ладони, приподнимая его, и, без дальнейших церемоний, вежливо целует его в губы.
Гул в ушах: далекий грохот работающих механизмов. Гладкий кристалл под ее ногами превращается в шершавый металл; он холодный, но снизу доносится жар, и где-то далеко раздается ужасный звук бьющегося стекла.
Химари открывает глаза. Ей четыре года, вокруг — смертельная зима, у нее тот же самый старый отклеивающийся пластырь на коленке. Но в руке она сжимает фонарь жизни. Она обходит бледнеющие очертания развалившегося конвейера, высоко подняв голову.
Он там. Даже младше, чем она — лежит, свернувшись в клубок, обняв игрушечного пингвина и игрушечного кролика. Бледный, как стекло, и почти столь же безжизненный. Его детское лицо запачкано красным, глаза потускнели.
— Я никогда ничего не значил, — говорит он. — Никто не пришел, чтобы спасти меня. Я невидим. Нет прожектора, который укажет на меня среди толпы. Вот почему я ненавижу мир, который так и не признал меня. Я вижу ящики, которые отделяют людей друг от друга, но я не знаю, как выбраться из них. Должно быть, разрушение — единственный путь.
— Не единственный, — возражает она. — Помнишь историю о любви, которую ты рассказал мне когда-то? Думаю, ты уже знал ответ на загадку. Потому что мы здесь — настоящая я и настоящий ты. Ты не можешь быть Кампанеллой и не можешь быть Червяком. Поэтому ты не должен оставаться в таком месте, как это, понимаешь? Если ты не замерзнешь, то сгоришь. Не нужно прятаться от всех в прекрасном гробу. Всегда можно принести революцию даже в самые крепко запертые миры.
Ребенок, который был Санэтоси, сворачивается в клубок плотнее:
— Я не могу уйти. Это мое наказание.
— Нет, — она улыбается, опускаясь на колени. Рев Детской Жаровни едва не заглушает ее голос, но она только протягивает руки. — Настоящее наказание — это продолжать жить.
Он открывает глаза — по-прежнему розовые, как у кролика. Потом садится — дрожащий и слабый, словно вот-вот умрет от одиночества.
Она продолжает непоколебимо улыбаться, протягивая яблоко:
— Разделим же плод судьбы.
Вспыхивают прожекторы. Она и он снова стоят у книжных полок; Санэтоси смотрит на нее сверху вниз широко раскрытыми глазами, с выражением, которого она никогда не видела прежде.
Ее сумка снова висит на плече, где и должна быть, так что она засовывает туда руку.
— Я нашла тебя, — говорит она и метким броском накидывает на его плечи шарф, связанный специально для этого дня.
Стена света разбивается на осколки. Книжные полки мерцают и исчезают. Зияющая пустота рядом с ними — то, что казалось Химари пустотой — освещается, и становится видно железнодорожные рельсы, и Млечный Путь струится вокруг, точно занавес.
— Пора домой, — говорит она.

Шагая по рельсам, они останавливаются только один раз — рука в руке — когда Санэтоси оборачивается через плечо, словно прощаясь с Угольным Мешком, и вдруг замирает. Из любопытства Химари оглядывается тоже, и — вот она. Достаточно далеко, чтобы оставаться темным силуэтом, но достаточно близко, чтобы ее можно было узнать.
Трёшка стоит с ней рядом. Дальше — намного, намного дальше на рельсах — видно пару маленьких фигурок, которых, кажется Химари, она знала в прошлой жизни.
Химари стискивает руку Санэтоси так сильно, как только может, но он не пытается вырваться из ее хватки.
Момока улыбается им, и Химари не уверена — добрая это улыбка или немного злорадная. В следующую секунду она разворачивается и бежит прочь, сжимая в каждой руке по разукрашенной пингвиньей шапке. Черные кролики, которые прятались в ее тени, превращаются в мальчиков, и оба они держат Трёшку за крылья. Помахав руками на прощание, они поворачиваются и следуют за Момокой и далекими детьми, не глядя назад.

Химари резко просыпается. «Суперлягушка спасает Токио», конечно, исчезла из ее рук. Пальцы Санэтоси по-прежнему крепко сжимают ее ладонь. Остальные пассажиры поезда не находят в его присутствии ничего необычного — но они, кажется, вовсе его не замечают.
Химари улыбается. И не прекращает улыбаться.

Когда они приезжают на нужную станцию, уже темнеет, и к тому же идет дождь — но за дверью ждет Ринго с зонтиком под мышкой.
— Мы вернулись, — Химари все еще не в силах не улыбаться.
— Добро пожаловать, — Ринго окидывает Санэтоси взглядом, изо всех сил изображая подозрительность.
— Это мой друг, доктор Санэтоси, — радостно заявляет Химари.
— Я просто глазам своим не верю, — говорит Ринго. — Ты отнесла обратно свою книгу, ты смогла на самом деле вернуть своего чокнутого призрачного друга-террориста — и ты забыла зонтик. Что бы ты без меня делала?
— Спасибо, что спасла нас от простуды, Ринго-тян.
Ринго закатывает глаза и раскрывает зонтик:
— Мы все под него не поместимся. Особенно вон тот дылда.
— Ах, какая незадача, — Санэтоси заговаривает впервые с того момента, как Химари взяла его за руку. — Ну, даже в худшем случае, полагаю, со мной всё будет в порядке благодаря этому милому вязаному шарфику. — Он перекидывает через плечо конец шарфа и заодно пряди своих волос.
Ринго смотрит на него с тем же выражением отвращения на лице, с которым она порой созерцала Токикаго Юри. Она поворачивается к Химари:
— Этому парню сильно повезло, что он тебе нравится, — ворчит она.
— Не правда ли? — весело замечает Санэтоси.
Ринго только шипит в ответ. Химари смеется и берет Ринго за руку; несмотря ни на что, теперь она уверена, что они оба вскоре найдут общий язык.

До дома они добираются быстро, но Химари не успевает даже достать из холодильника продукты, чтобы приготовить обед, как Санэтоси засыпает, сидя рядом с котацу. Кажется, старой кошке он понравился — ну или, как минимум, его пальто, — и она устраивается на длинных фалдах, покрывая их черно-рыжей шерстью и мурлыча.
Ринго, которая уже поставила на плиту старый котелок и теперь роется в ящиках в поисках ножей, продолжает ворчать.
— Серьезно, Химари-тян, что ты теперь собираешься с ним делать? Конечно, твои родители еще какое-то время не вернутся, но если ты им скажешь что-то вроде «смотрите, кого я подобрала на улице, давайте оставим его у нас», — вряд ли они просто кивнут и согласятся.
— Я уверена, они всё поймут, — говорит Химари, хотя на самом деле она не уверена, только надеется. — Ой, Трёшка, брось, это не кошачья игрушка.
Она на цыпочках проходит в гостиную, чтобы отвлечь котенка от яблока, которое выпало из кармана Санэтоси и теперь катается по полу. Трёшка просовывает голову под подбородком Химари и мурлычет, цепляясь когтями за ее блузку.
— Я не собираюсь готовить карри одна, — театральным шепотом заявляет Ринго, и Химари улыбается.
— Уже иду, — отвечает она, но задерживается еще на секунду — посмотреть, как колеблются волосы Санэтоси в такт дыханию. Едва заметное, но прекрасное движение.
Революции не обязательно должны быть масштабными и драматичными, думает Химари, надевая фартук. Нужно просто освободить одного человека, а декорации всего мира последуют примеру.

Название: Агамемнон и Брисеида
Оригинал: Kadrin, "Agamemnon and Briseis"; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4091 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи/Сайондзи Кёити, упоминается Сайондзи Кёити/Кирю Тога | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Он причинял ей боль, унижал ее, ни во что ее не ставил, и все же хотел, чтобы она помогла ему стать лучше. Взгляд на Сайондзи и Анфи в преканоне.
Примечание/Предупреждения: бытовое насилие, изнасилование

«Но с тобой никогда не имею награды я равной,
Если троянский цветущий ахеяне град разгромляют.
Нет, несмотря, что тягчайшее бремя томительной брани
Руки мои подымают, всегда, как раздел наступает,
Дар богатейший тебе, а я и с малым, приятным
В стан не ропща возвращаюсь, когда истомлен ратоборством.»
«Илиада», песнь I

***

Когда Тога вложил ему в руку театральный бинокль, он ничуть не был впечатлен. Он не привык к таким способам ведения боя, к отстраненному наблюдению, которое предпочитал Тога — у него просто был другой склад характера. И к тому же это было неправильно, даже глупо; методы шпиона, а не честного человека.
«Ты научишься кое-чему, — пообещал Тога со своей неизменной легкомысленной улыбкой. Это звучало чересчур похоже на оскорбление, и Сайондзи уже заготовил резкий ответ — но растерялся перед лицом непоколебимого спокойствия Тоги. — И разве не все мы готовы учиться всегда? Мой дорогой давний друг?»
А потом он оставил Сайондзи на своем наблюдательном пункте. Звонили колокола.
Сквозь фальшивый бинокль Сайондзи видел, как Тога и Арисугава отсалютовали друг другу, подняв мечи, и девушка, которую Тога скрывал от всех, прикрепила цветы им на грудь. Химэмия. У нее была странная походка. Странная манера держаться. Странное... В ней было нечто — то, что Сайондзи никогда не замечал в толпе девушек из Отори, со всеми их визгами, и воплями, и обожанием; он продолжал смотреть на нее еще секунду после того, как началась Дуэль.
Он был уверен, что она тоже посмотрела на него.
Сайондзи, пожалуй, слишком отвлекся на девушку, чтобы усвоить урок, который обещал Тога, — впрочем, это едва ли был тот урок, который Тога собирался преподать; несмотря на все уловки и финты, Тога ничего не мог противопоставить беспощадному наступлению Арисугавы, и его яростная грациозность не могла сравниться с ее элегантной жестокостью. Ее сабля ударила его в грудь — плеснуло алым, и на мгновение у Сайондзи перехватило дыхание, прежде чем он понял...
Лепестки розы. Всего лишь лепестки.
Колокола продолжали звонить, когда он встретил Тогу после Дуэли — все еще вспотевшего, с непонимающей гримасой, которая была заметна даже сквозь идеальную насмешливо-снисходительную маску. Годы спустя Сайондзи думал о том, что он мог бы — должен был бы — что-то сказать тогда... но в глубине души он знал: лучше любой унизительной фразы было то, что Тога оказался не в силах скрыть от него свое разочарование.

***

Через неделю он получил письмо — без подписи, запечатанное Печатью Розы. Не составляло труда отгадать отправителя и цель письма, и Сайондзи открыл его со смешанными чувствами воодушевления и подозрения.
«Камень, ножницы, бумага, — было написано там вместо приветствия. — То, что побеждает силу, бессильно перед силой другого. Не сила заключена в женской руке, открывающей дверь, что ведет к Революции. Подобно тому, как Мусаси переправился на остров Кодзиро с деревянным мечом в руке, так должен и ты отыскать лестницу и зеленую розу. Настал час — твой и только твой».
Эти загадки были довольно легкими.
Когда девушка — Химэмия — приколола зеленую розу к его груди, он на мгновение не видел ничего, кроме темноты ее волос. Туго стянутые, собранные в крепкую сеть завитков, и все же настолько густые, что можно было в них утонуть. Когда она подняла взгляд, ее глаза были скрыты за блестящими щитами, а потом он увидел их; зелень и пурпур. Она сказала, что потерять розу — значит проиграть Дуэль. Он ничего не ответил.
Потом было так легко забыть о волшебстве. Легко — не думать о нем, на самом деле. Это было неважно. Важно было встретить беспощадное наступление Арисугавы своей несокрушимой силой — чтобы все ее молниеносные защиты оказались бесполезны против удара, который нельзя отклонить. Да, ее стилю было достаточно тяжело противостоять: выпады в те моменты, когда противник меньше всего ожидал их, под углами, из которых невозможно парировать... но там, где Тога отвечал изощренностью на изощренность, Сайондзи просто ломил вперед.
Она ударила, целясь в его розу. Это была идеальная атака — уклоняясь от нее, он нарушил бы стойку или подставил бы розу под следующий удар; попытайся он парировать — это сбило бы его ритм поединка; и не было ни единого разумного способа избежать ее, не проиграв Дуэль.
Поэтому Сайондзи предпочел безумный способ.
Он изогнулся всем телом вместо того, чтобы просто уклониться — и выпад, нацеленный в его розу, пришелся по правому боку, вспарывая форму студенческого Совета и кожу под ней. После, вспоминая об этом, он был уверен, что слышал стук острия меча о собственные ребра. Он рванулся вперед, за розой — Арисугава увернулась — он схватил ее за горло, чувствуя хрящи под высоким воротником мундира. Не жалея силы, он толкнул ее тело в одну сторону, рубанул мечом в другую. Оранжевые лепестки взлетели в воздух.
Дальше снова был провал. Совершенно неважно, что произошло сразу же после Дуэли, и потому в его памяти ничего не осталось. Химэмии больше не было на арене. Сайондзи спустился по ступенькам, спотыкаясь и едва не падая. Один раз он поскользнулся в собственной крови, лениво сочившейся из раны на груди. «Что случится с Дуэлями, если победитель умрет?» — спросил он себя самого — и не он сам, но нечто иное ответило: «Глупости. Как можно умереть, если ты еще не родился?»
Она предстала перед ним внизу лестницы, сменив алое платье на белую блузку; его белый мундир постепенно превращался в красный. Объявив, что принадлежит ему — с церемонностью, доставившей ему удовольствие, — она тотчас предложила отвести его в медпункт.
— Нет, — сказал Сайондзи, сам не зная, почему. — Сделай это сама.
Она сделала. Расстегнула его мундир, осторожно стянула его с плеч, промыла рану чем-то, что жглось и казалось горячим и холодным одновременно, и принялась зашивать кожу острой иглой, привычными движениями. Он удивился, откуда у нее взялась аптечка под рукой, — вспомнил, что она наверняка видела, как его ранили, — удивился, как она могла спуститься так быстро, — удивился, что он вообще думает обо всем этом, когда хоть что-то в его жизни наконец-то происходит так, как надо.
— Это лучшее, что я могу сделать, Сайондзи-сама, — негромко произнесла она, глядя ему в глаза. Она стояла над ним — он лежал на скамейке, — но не смотрела на него сверху вниз. Хоть раз в жизни...
— Сайондзи-сама? — переспросила она, наклоняясь вперед и блеснув стеклами очков.
— Анфи, — ответил он и повел ее домой.

***

Теперь его нигде не видели без нее. Он первым исчезал со своих уроков, о которых тут же забывал, поджидая под дверью ее класса, чтобы взять ее за руку и увести с собой. Во время его тренировок по кэндо она стояла в стороне, закрывшись от ярости дуэлей — не Дуэлей — своей безразличной улыбкой и отражающими свет очками.
Тога предпочитал держать ее в резерве, как козырную карту, о которой знал только Студсовет. Арисугава презирала ее и, насколько знал Сайондзи, никогда даже не говорила с ней. Сайондзи — и только он один — практически демонстрировал ее всей академии. Смотрите на нее, молча провозглашал он, и смотрите на меня, смотрите, что у меня есть, что я выиграл, смотрите, что я забрал и сделал своим. Впрочем, он держался от нее на почтительном расстоянии; никаких жгучих поцелуев в розовом саду, о которых могли бы с хихиканьем шептаться по школе.
Тем не менее, они были излюбленной темой для слухов. Заместитель президента Студсовета Сайондзи Кёити, безумно обожаемый кумир сотни девушек, которые хотели бы привести его к себе и исцелить его сердце; и странная, ничем не примечательная Химэмия Анфи, всегда стоящая где-то в стороне. Доброжелательные голоса признавали, что они неплохо смотрятся вместе: Анфи с ее темной кожей, зелеными глазами и волосами с фиолетовым отливом выглядела как негатив Сайондзи, а ее миниатюрность и хрупкость хорошо сочеталась с его высоким ростом и страстью. Голоса, настроенные не столь дружелюбно, интересовались, что происходит в комнате Сайондзи после отбоя. Большинство же просто тихо истекали ядом.
Но она принадлежала ему. Сайондзи Кёити был победителем, и Невеста-Роза принадлежала ему. В первые дни они были неразделимы; в первые дни всё еще было хорошо.

***

Ему потребовалась неделя, чтобы начать причинять ей боль.
Спускался вечер, небо окрасилось в красно-оранжевые тона заката; Анфи сидела, скромно подобрав под себя ноги, и смотрела маленький переносной телевизор. Там показывали какой-то показ мод, что-то там Диор... Сайондзи не обращал внимания. Его не волновала мода, он рассуждал о куда более значительных вещах. Он расхаживал туда-сюда в такт своей речи; слова приходили с такой же легкостью, как и мысли.
— ...и теперь ты останешься со мной, кто бы ни бросил мне вызов, тебе не нужно беспокоиться, я не позволю им забрать тебя у меня. Тога. Он думает, что если я — камень, то он — бумага, как в той загадке из письма, но я знаю его не хуже, чем он знает меня, я могу преподать ему урок... К тому же, теперь я не тот, что прежде, ведь у меня есть ты...
Он посмотрел на нее. Она следила за показом Себастьяна как-его-там — внимательно, не сводя глаз.
— Анфи, ты вообще слушаешь?
— Да, Сайондзи-сама, — легко и безразлично ответила она — и этот тон внезапно взбесил его.
Его комната, пусть даже и полученная от Студсовета, была небольшой, и Сайондзи с его длинными ногами хватило двух шагов, чтобы ее пересечь. Этого было достаточно. Достаточно, чтобы вытянуть руку с раскрытой ладонью и ударить — с такой силой, что Анфи слетела со стула; звук падения раскатился по комнате, словно эхо в пещере.
На мгновение он застыл, не говоря ни слова; она подняла дрожащую смуглую руку, касаясь своей щеки.
«Вот видишь, немного же времени у тебя ушло, — произнес голос в его мыслях — вероятно, он мог бы назвать этот голос суперэго: та часть его самого, что оскорбляла и унижала его, и всегда звучала так похоже на голос Тоги, только без присущего тому очарования. — Тебе вообще не нужно много времени, чтобы похерить что угодно. Всего неделя — и ты потерял идеальную девушку...»
Она обернулась, глядя на него. В этих бездонных зеленых глазах не было ни обвинения, ни отвращения, ни ненависти. Они были полностью лишены подобных эмоций, и Сайонзди понял, что это придает ему сил.
— Если ты слушаешь, — сказал он, и его голос почти не дрожал, — то слушай по-настоящему.
— Да, Сайондзи-сама. Пожалуйста, простите, — негромкий голос, опущенные глаза; Сайондзи чувствовал, как что-то горячее разрастается в его груди — странное чувство, но не то чтобы совсем неприятное. — Я уверена, вы можете победить Тогу, Сайондзи-сама.
Он не ответил, чувствуя, как жар в груди расправляет крылья и сжимает когти.

***

В маскарадном вальсе, который они решили танцевать, было множество движений, и она учила его большинству из них — совершенно не возражая против танца. Не годилось устраивать открытый скандал вокруг Студсовета, чтобы ученики не начали задумываться — так ли нужны им советники, и не стоит ли их выбирать их открыто, а не назначать втайне. И потому они танцевали; Анфи танцевала прекрасно.
Синяки на ее лице закрывала косметика: темный тон в цвет ее кожи, светлая пудра на щеках, чтобы их оттенок не различался. Даже появляющиеся время от времени синяки под глазами можно было замаскировать косметикой, сделать их не такими заметными. Длинные юбки в Отори привлекали внимание — но куда меньше, чем привлекли бы ровные полосы красно-черных ушибов на ее щиколотках. (Он толкнул ее на стул за то, что она хотела выйти из комнаты, когда он еще говорил, и она слишком сильно ударилась о сиденье...) Если тщательно накрахмалить блузку, можно было поднять воротник достаточно высоко, чтобы спрятать наливающееся фиолетовым ожерелье вокруг ее шеи. И к тому же, всегда оставались старые невинные оправдания. Всегда были лестницы, с которых она могла упасть, или дверные проемы, в которые она могла не вписаться, — а если в последнее время она и казалась более неуклюжей, чем обычно, это все равно ничего не доказывало. А если ничего больше не срабатывало — он уже достаточно долго наблюдал за ее классом, так что ни у кого не возникало подозрений, когда он сообщал старосте: «Химэмия Анфи не придет на занятия сегодня, она заболела».
Была еще эта темноволосая девушка, которая не сводила с него взгляда — карие глаза широко распахнуты, губы приоткрыты — каждый раз, когда он оказывался с ней в одном помещении, и от этого ему хотелось схватить ее за горло, встряхнуть и закричать: «Не смей осуждать меня! Не смей! Я — победитель по закону Печати Розы, и я делаю то, что правильно, только то, что правильно, всегда правильно!»
Но если он смотрел на нее в ответ, она отводила глаза, и этого было достаточно.

***

По дороге на занятия Сайондзи прошел мимо выкрашенной в оранжевое стены, и без всякой помпы на ней проявились две девичьих тени.
— Смотри же! — сказала одна из них, поднимая руки и скрючивая пальцы, как когти. — В наказание за грех негостеприимства я был проклят и обращен в ужасное чудовище! Лишь любовь невинной девы может спасти меня!
Другая тень ответила:
— Я дам тебе любовь, которая так тебе нужна! — и тут же ее изображение сменилось тенью раскрытых ладоней. — Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Но будешь ли ты любить меня, когда увидишь, как я уродлив и волосат?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Будешь ли ты любить меня, если я буду проводить все мои дни у телевизора и не обращать внимания, когда ты говоришь со мной?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Будешь ли ты любить меня, если я не стану мыться целыми неделями и буду пахнуть гниющим мясом и прелыми луковицами?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
Тогда тень-чудовище протянуло когтистые руки к тени-деве и весьма ловко вырвало ей сердце, на что дева жалобно вскрикнула:
— О, моя любовь, ты убил меня!
Чудовище ответило смущенно, но явно ничуть не раскаявшись:
— Мне же нужно было удостовериться, что ты говоришь правду.
Тени застыли, словно ожидая признания, и Сайондзи неожиданно для себя произнес:
— Наверное, она на самом деле вовсе не любила его.
Так же, без всякой помпы, огни погасли.

***

Несмотря на всю косметику, и крахмал, и несуществующие двери, он пролил ее кровь лишь однажды.
Она спала — и тот, кто не знал ее, мог бы назвать этот сон безмятежным. Сайондзи был с ней достаточно, чтобы понять, что это совсем не так. Ночью она ворочалась рядом с ним, словно пыталась избежать сотни разных неудобств — или, как он однажды мрачно подумал, словно насекомое, насаженное на булавку и дергающееся в предсмертных судорогах. Иногда он думал, что хотел бы знать, какие кошмары мучают ее, и раз за разом убеждал себя, что не он был их причиной.
Он привык, что ее присутствие утешает его. Она была теплой, ее гладкая спина прижималась к его груди, и — когда она не всхлипывала от боли едва слышным шепотом — ее тихое, размеренное дыхание успокаивало. Конечно, Сайондзи счел бы оскорблением мысль о том, что ему нужно от нее утешение. Он же не был ребенком, который не может уснуть без любимой мягкой игрушки. Как бы то ни было, он несомненно не требовал от нее ничего другого. Оба — и он, и Анфи — ложились в постель в пижамах и просыпались в них же.
Тога выяснил это — его прямые, откровенные вопросы всегда выбивали Сайондзи из равновесия. «Значит, ты хочешь отвести свою Невесту к алтарю в белом», — сказал он; в его словах скрывалось лезвие сарказма, точно острие ножа. Сайондзи не сумел найти достойного ответа — только огрызнулся, что свадьба в белом — это слишком по-европейски. Белый цвет — для похорон. С тех пор ему снилось, как он идет между рядов скамей в церкви на свадьбе в западном стиле, но Невеста лежит в гробу, и когда Сайондзи доходит до алтаря, гроб начинает открываться...
Анфи снова издала этот тихий, плачущий вскрик, и Сайондзи понял, что слишком сильно стиснул ее бедро — должно быть, там останется синяк. Он заставил себя расслабиться.
Он не был девственником, уже достаточно давно — были в его жизни тайные моменты после полубессмысленных дуэлей; разбросанная в беспорядке одежда, горячее тело Тоги, прижимающееся к его собственному, приглушенные вздохи их обоих... И даже если не обращать внимания на эти воспоминания, запертые в стальном сейфе в глубине его разума, — всегда хватало девушек, сходивших по нему с ума, и мимолетные упоминания Тоги о недавних завоеваниях подстегивали его к действиям. Впрочем, результатом этих встреч неизменно оказывалось постыдное разочарование; Сайондзи осознал, что так обстояли дела при любых взаимодействиях с женщинами, и потому избегал их, насколько возможно.
Но Анфи — с Анфи все было иначе.
«Так почему ты ни разу даже не прикоснулся к ней?» — Этот внутренний голос не осуждал и не насмехался над ним в стиле Тоги, не был его суперэго. Этот голос был мрачнее, исходил из скрытых глубин. Он никогда не запрещал, только вдохновлял, подстрекая его совершать великие дела — которые казались все мельче со временем. Ужаснее всего было то, что он звучал так похоже на голос самого Сайондзи.
Словно пытаясь поспорить с этим голосом, он поднял руку и накрыл ладонью грудь Анфи. На этот раз он сжал ее намеренно и не знал, застонала ли Анфи от боли из-за этого или это было совпадение.
На мгновение в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая только ее дыханием и биением ее сердца под его рукой — ровный, ритмичный стук, точно чьи-то крадущиеся шаги. Слишком быстро. У спящей девушки не должно так быстро биться сердце. Сайондзи мельком подумал, что хотел бы знать, насколько быстро бьется сейчас его собственное сердце.
Он, пожалуй, мог бы уснуть вот так, держа Анфи в объятиях, чувствуя ее сердцебиение — но голос-подстрекатель заговорил снова.
«Тога давно уже перешел бы к чему-то большему, чем прикосновения».
Этого было достаточно.
Ткань ее ночной рубашки была на удивление прочной, но все же разорвалась без особого труда — треск рвущейся ткани прозвучал в комнате с громкостью выстрела. Он не знал, от этого ли она проснулась — сонное недоумение в ее глазах, вскоре сменившееся паникой — или от того, что он резко толкнул ее, опрокидывая на спину. Глядя на нее сверху вниз, он сдернул с ее головы чепчик — пурпурные волосы, слишком длинные, рассыпались по подушке и по постели. Ее глаза — такие зеленые, такие глубокие...
«Пещеры глубоки, — снова вмешался голос-суперэго. — А еще — пропасти и провалы. Места, откуда убрали землю. Так что ты имеешь в виду, когда говоришь «глубокие», Кёити? Это значит — пустые».
Это не остановило его — не могло остановить — пока он с дурацкой аккуратностью раздевался сам. Ее сердце теперь билось ее быстрее — словно крадущиеся шаги сменились бегом, и дыхание участилось — от страха или от возбуждения? Но она лежала под ним, тихая и покорная, как всегда, ожидая, когда он сделает с ней то, что захочет.
Он уткнулся лицом в ее шею в момент, когда вошел в нее — чтобы не видеть ее лица. Но все равно не мог не слышать — тихий, будто бы птичий, вскрик, не слишком отличающийся от стонов, которые она издавала в своих кошмарах. Жар в его груди снова стиснул когти, заставив задрожать все тело, заставляя его двигаться в безумии, подобном безумию Дуэлей. Она по-прежнему лежала неподвижно, но Сайондзи едва ли замечал это — и, достигнув финала, чувствуя, как все его мышцы напрягаются в высшей точке и расслабляются, он услышал ее тихий вздох. Нетрудно было расценить это как знак удовольствия.
Он ощущал вкус меди и пряностей — дурманящий вкус, столь же экзотический, как ее темная кожа. Он подумал, не может ли это быть доказательством его страсти — то, что он испытывает галлюцинации, овладевая ею — а потом заметил следы звериных укусов на ее шее, заметил кровь у себя во рту. Кровь текла из этих неосторожных, грубых отметин тонкими ручейками, пачкая простыни. Ее всхлипывания теперь звучали иначе, более непосредственно.
Должно быть — думал он после — должно быть, он тогда сглотнул.
— Я принесу тебе повязку, — пробормотал он, начиная впадать в оцепенение.
И, как ни удивительно, она воспротивилась его воле — только не схлынувший еще кайф от оргазма помешал ему причинить ей еще больше боли.
— Все будет в порядке, Сайондзи-сама, — прошептала она, и ее голос, несмотря на все всхлипы и стоны в кошмарах, был ровным и спокойным.
Утром следы от укусов и кровь исчезли, словно бы их никогда не было.

***

— Ты немного опоздал, дружище, — сказал Тога, прихлебывая свой чай, пока строители молча трудились за его спиной. — Сегодняшнее собрание закончено — кстати, что помешало тебе присутствовать на последних трех, неужели всего лишь неумение рассчитать время?
Сайондзи не снизошел до ответа, бросив на стол письмо от Края Света. Приподняв бровь, Тога взял письмо и вытащил его из уже разорванного конверта.
— Я удивлен, что ты решил поделиться этим. Даже со мной.
— Оно на английском, — отрывисто ответил Сайондзи. — Я не могу понять одно слово. Вот это, — он ткнул пальцем в строчку.
— «Вскоре ты достигнешь предела своей силы», — прочел Тога по-английски почти без акцента. — Слово, которое ты не понял, значит «предел», «потолок». Тэндзё. И что, как ты полагаешь, наш общий доброжелатель хочет этим сказать?
— Разве это не очевидно? — ответил Сайондзи, забирая письмо. — Потолок означает «место наверху». Мы знаем, что Край Света любит играть словами в своих письмах. Я одновременно достигну вершины своей силы и буквального потолка. Замок в небе. Там я одержу над тобой победу. Дружище.
— Сколько яда в таком милом слове, — пробормотал Тога в свою чашку, почти неслышно за криками рабочих, чье здание обрушилось под собственным весом.
— Ничего милого в этом нет. — Сайондзи сунул письмо обратно во внутренний карман, к дневнику, еще хранившему ее запах, похожий на запах жасмина.
— Тогда, полагаю, следующее собрание Студсовета будет посвящено празднованию твоей победы и твоей Революции, — сказал Тога без следа иронии. — Или ты пропустишь и его?
Вместо ответа Сайондзи развернулся и зашагал прочь.

***

«В лесу таится сотня запахов — травы, растущие там, воздух в кронах деревьев, — писал Сайондзи, опершись спиной о ворота. — Но я чувствую твое прикосновение к бумаге, невзирая на них. Твой аромат подталкивает меня к новым свершениям. Мне кажется, будто ты рядом со мной и тоже смотришь на замок наверху».
Конечно, на самом деле он не мог разглядеть его, хотя и взглянул вверх чисто инстинктивно. Он не прошел через ворота — и он не был на Дуэльной Арене. Двери Ночи не откроются для одного Дуэлянта. Неважно. Срок еще настанет. Тот самый срок, когда он придет не смотреть на замок, но завоевать его, когда Анфи будет следовать за ним.
«В этот день, — добавил он в дневник, — никто не сможет противостоять мне».
Он поднял взгляд. За лесом было видно шоссе и автобус, привезший в академию Отори новых учеников. Значит, в его клубе кэндо появятся новички. Нужно будет подыскать кого-нибудь на замену — у него теперь были дела поважнее.
«Я вижу тебя там — ты улыбаешься, когда мы проходим в двери. Я вижу тебя там — ты восседаешь на троне, найдя наконец место, созданное для тебя. Я облачу тебя в одежды, подобающие Принцессе, и мы обретем там счастье — счастье, которое не кончается, которое длится всегда».
Он собрался уже закрыть тетрадь, остановился и написал еще одно слово.
«Вечность».
Страницы захлопнулись почти неслышно, и он снова посмотрел вверх. Мимо фонтана, мимо деревьев, туда, где — он знал это — висел в воздухе замок. Он ждал только нужного момента, нужного человека. И теперь этим человеком был Сайондзи Кёити. Он поднимется наконец к месту, предназначенному именно для него, и он пройдет через эти двери. Каждый сможет последовать за ним туда, куда он поведет — как Анфи, которая уже последовала за ним, которая впервые в жизни показала ему, что значит быть первым.
Сайондзи замечтался о замке в небесах, и автобус с новыми студентами скрылся из виду.

@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу