пачка переводов номер два

[Альре Сноу]

Миники, опять же все - ну, их два и было (=.

Название: Покинуть мир, уйти в леса
Оригинал: Stealth_Noodle, "Forsake All the World for the Wild"; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 3246 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Каору Мики, Каору Кодзуэ | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен
Жанр: character study
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Чем дальше, тем сильнее Кодзуэ не понимает своего брата — и не может заставить его понять ее.

Она возвращается домой поздно, в полурасстегнутой блузке, открывающей алые отметины над ключицами. Мики не видит ее; он смотрит в окно, на заброшенный сад, освещенный луной. Щелкает секундомер.
— Ты меня ждал? — спрашивает она, уперев руку в бедро.
Он не оборачивается:
— Кто-нибудь должен привести его в порядок. Здесь было так красиво.
Она прижимается к нему сзади, заглядывает через плечо и чувствует, как он застывает.
— Знаешь, это ведь никогда не был сад. Это всегда были джунгли.
Когда он отталкивает ее прочь, она смеется.

—

Все взрослые читают по сценарию, напечатанному между строчками книг. Раньше Кодзуэ слушала так же жадно, как и ее брат, позволяя словам крепко и надежно закутать ее: «Не выходи из дома одна. Берегись незнакомцев. Слушайся родителей и всегда говори волшебные слова».
Вот так они и приручают тебя, поняла она после того, как сидела одна на сцене, безмолвная и неподвижная. Вот так они заставляют тебя забыть, что ты можешь быть опасной. Она убежала, но ей стоило бы разбить фортепиано и выкрикивать свою собственную музыку. Взрослые дрожали бы перед ней, когда она обнажила бы всю хрупкость их власти. Но она не сделала этого — потому что не могла сделать ничего без Мики.
Даже смешно, думает она. Мики не понимает, потому что его там не было — а если б был, то ничего не поняла бы она. Она не может ему это объяснить. Возможно, брось она его, он бы выучился этому сам — но она не может. И потому он сидит, нахохлившись, в развалинах их гнезда, укрепляя его прутиками, а она пинает каблуками стенку. Может, если она пнет достаточно сильно, ей удастся обрушить все это сооружение.
Только покинув гнездо, можно понять, насколько оно нелепо маленькое. В лесу внизу зловеще блестят клыки, но у Коздуэ тоже есть зубы. У Мики тоже были бы, умей он скалиться так же, как она.

—

Она позволяет одному из мальчиков проводить ее до музыкального класса, чтобы подольше прощаться с ним возле дверей, поигрывая пуговицами его рубашки. Фортепианная музыка Мики звучит недостаточно громко, чтобы заглушить ее смех. Он наверняка слышит их, и стоит ему только обернуться — он увидит их сквозь стекло.
Он не оборачивается. Он даже не горбит плечи, как обычно делает, когда нарочно не оборачивается.
Кодзуэ раздраженно отталкивает мальчика. Захлопывает дверь, несмотря на его попытки возразить.
Мики продолжает играть, когда она опирается о фортепиано, и даже когда она закрывает рукой его ноты. Он все равно в них не смотрит.
— И чему ты так радуешься? — спрашивает она. — Это ведь та же самая старая песня.
— Я нашел его, — произносит он, не глядя на нее.
— Нашел что?
— Мое сияние.
— Это что еще такое?
Кажется, до него наконец доходит, что он разговаривает с сестрой; он поднимает на нее прищуренные глаза и берет неверную ноту.
— Разумеется, ты не поймешь.
Она нажимает верхнюю «до», заставляя инструмент негармонично взвизгнуть. Мики сердито хмыкает и больше не смотрит на нее.
«Мое сияние», сказал он — так, как раньше говорил «мой дом» или «моя сестра». Это застревает в мыслях Кодзуэ, точно заноза.
Поздно ночью, не в силах уснуть, она выскальзывает из кровати и на цыпочках крадется прочь из дома. Трава холодит босые ноги. Ветви разросшегося сада цепляются за ночную рубашку. Внизу весь мир погружен в темноту, поэтому она смотрит вверх, на небо.
Ни луны, ни звезд — они принадлежат всем и каждому, а Мики не любит делиться. В настоящем мире всё блестящее непременно острое. Разумеется, он этого не поймет.

—

Можно осквернить себя и фортепиано одновременно. Всё равно что — если дотянуться в прошлое — размазывать грязь по своим щекам и рычать в собственное ухо. Может быть, Мики убежал бы вместе с ней, если бы она пришла к нему, охваченная этим безумием, когда ее кожа пылала так же горячо, как его — от лихорадки. «Взрослые лгут нам, — сказала бы она. — Скорее всего, ты и не болен на самом деле. И потом, дикие звери выздоравливают быстро».
Все еще разгоряченная, Кодзуэ отодвигает в сторону дверь музыкального класса и сталкивается с братом.
Она не могла бы выбрать время удачнее. Ей даже не нужно ничего делать — достаточно просто улыбаться; ее галстук повязан неровно, волосы завиваются влажными локонами вокруг лица. Мики не сводит с нее взгляда, и будет смотреть еще долго. Она уходит прочь легким шагом, и встреченные по дороге девочки понимают всё по ее виду и спрашивают жадным шепотом о ее новом мальчике — как будто мальчики вообще стоят того, чтобы о них спрашивать.
Краем глаза она замечает, как приближается та странная девушка, из-за которой вечно дерутся члены Студсовета — Хинамото? Хинохара? Кодзуэ прищуривается — инстинктивно; она доверяет своим инстинктам. Никогда нельзя доверять тому, кто улыбается по-матерински, в чьих глазах нет ничего, кроме твоего собственного отражения.
Когда эта девушка входит в музыкальный класс, Кодзуэ думает: ну конечно. Мики нужен такой свет, который можно поймать в бутылку, как светлячка.

—

Она оскверняет фортепиано снова, на этот раз — руками. Каждая неверная нота — это бунт.
Один из одноклассников отпускает осторожную шутку. Никто не осмеливается смеяться над Кодзуэ по-настоящему; к ней относятся с уважением — как к опасному хищнику, которым лучше восхищаться на расстоянии. «Кодзуэ такая спокойная почти всегда, — шепчут они за ее спиной, — но никогда не угадаешь, что выведет ее из себя». Они не понимают, но они хотя бы знают, что она не ручная.
— Ну, у меня никогда толком не получалось, — легко отвечает она.
Талант всегда принадлежал Мики; она не могла играть без него. Она обязана была нуждаться в нем.
— Тогда зачем ты играла?
Она сочиняет какую-то историю — настолько близкую к правде, что это уже не ложь, на самом деле не ложь. Это взрослые лгут; дикие звери — маскируются.

—

Мики прекрасен и чист, такой сияющий и незамутненный, но в то же время — он такой дурак. Когда он не знает, как справиться с проблемой, то просто ждет, пока она развеется сама. Закрывает глаза, словно надеется таким образом стать невидимым. Сворачивается в клубок и замирает, словно ждет, что их мать вернется и встанет между ним и остальным миром. Как же так, думает Кодзуэ, как это получается — что он знает достаточно, чтобы не доверять взрослым, но недостаточно, чтобы оторваться от них?
Она видит это — в том, как он напрягает плечи, когда учитель музыки касается его. В своих мыслях он в безопасности, в гнезде, высоко-высоко над этими руками — он притворяется, будто не чувствует их прикосновений. Разве может он что-то чувствовать так высоко над темнотой леса? Разве может что-то существовать, если он не признает это?
Дурак, дурак, дурак. Он все еще хочет верить, что чудовища не умеют лазить по деревьям.
Кодзуэ ничего не может сделать без него, но ради него она отрастила клыки и когти. Если он так твердо намерен оставаться в гнезде, слепой и беспомощный, точно птенец — тогда она будет драться с миром, заставит мир отступить от него. Ее руки уже в грязи. Что значит в сравнении с этим немного крови?
Когда он спит, ворочаясь в кошмарах, она шипит в телефон: «В следующий раз будет хуже».
Когда он открывает глаза, он не смотрит на нее. Он не хочет видеть ничего, кроме Химэмии.

—

во всем виновата ведьма
Ее пальцы помнят ноты — так паук помнит, как плести свою паутину.
ведьма забрала его
Оказывается, у него все-таки есть что-то острое; он прячет это в своем сердце.
он никогда не будет свободен, пока ведьма жива
Она ничего не может сделать без него, и она поэтому отбирает у него все, что может.
убить ведьму убить ведьму убитьведьмуубить

—

Молочный коктейль такой сладкий, что она с трудом его проглатывает.
Кодзуэ все сильней и сильней не понимает своего брата — и не может заставить его понять ее. Его губам нравится вкус приторных напитков; его глаза видят сад в заросших пустошах; его уши слышат дуэт, сыгранный двумя руками. Он должен измениться, думает она, даже если это уничтожит его. Она не может вечно защищать его от мира.
Когда председатель находит ее, блуждающую по территории школы в ночи, одинокую и беззаботную, он оказывается тем из взрослых, с которым она знает, что делать. У всех взрослых есть сила, и никому из них нельзя доверять. Фокус в том, чтобы найти такого взрослого, чью силу можно забрать. Фокус в том, чтобы не осталось никакой чистоты, и тогда они не смогут ничего забрать у тебя.

—

После всего, что она сделала ради своего брата, он снова замечает ее лишь однажды — в то мгновение, когда она ощутила родство с обреченными животными. На самом деле, все логично. Он всегда жалел проигравших.
Он по-прежнему не хочет на нее смотреть, так что она жмется к его спине. Было бы лучше, если бы Тэндзё не преследовала их, точно глупая, но дружелюбная собака, и еще лучше, если бы Химэмия не скользила за ней тенью. Мики такой дурак; инстинктивные подозрения Кодзуэ против Невесты-Розы оправдались, но даже если бы не разговор с Акио, она не ни за что не стала бы доверять Химэмии. Всегда заглядывай под платье, если оно такое длинное, что под ним можно спрятать когти; всегда предполагай, что замкнутая улыбка скрывает клыки; всегда спрашивать, как выживает такое хрупкое на вид создание. Даже смешно, что члены Студсовета сражаются за право позволить змее обвиться вокруг них.
Пожалуй, еще смешнее, что Кодзуэ поранилась, спасая птенцов, которые наверняка погибнут, которые слишком слабы, чтобы выжить самостоятельно — но она никогда не была настолько дикой, чтобы оказаться достаточно безжалостной, к лучшему это или к худшему. Впрочем, у нее все быстро заживет. Как всегда, она ведь не может иначе.
— Вам стоило бы вернуть их родителям, — говорит Химэмия сладким голосом, в котором скрываются шипы.
Ну вот, думает Кодзуэ, может быть, хоть теперь Мики увидит, что она такое на самом деле. Но он по-прежнему не замечает — и, если так пойдет и дальше, никогда не заметит.
Кодзуэ выбрасывает письмо от матери, зная, что он все равно вытащит его из мусорной корзины. Она даже не представляет, что там написано — и это ее не волнует. Взрослые лгут, лгут и лгут до тех пор, пока что-нибудь из сказанного тебя не зацепит, и тогда они пользуются этим, чтобы сплести вокруг тебя клетку. Мики всегда слушает, даже когда он закрывает глаза и взлетает далеко ввысь. Он загадывает желания, глядя на звезды — чтобы получить вещи, закопанные в грязи.
Пусть поборется за то, чего хочет, решает она. Только так он сможет что-то понять.

—

Акио — очень странный взрослый. Он читает сценарий, как и все взрослые, но он читает его и самому себе, не только ей. Он говорит о принцессах и ведьмах, о принцах и демонах — как будто он не может представить мир, где люди не являются кем-то из них. Как будто всякий, кто выпрыгнет из гнезда, обязательно приземляется в другом. Как будто нет никакой тьмы внешней, за пределами его досягаемости, где лишь сверкание зубов.
Впрочем, именно поэтому он нравится Кодзуэ. В отличие от других взрослых, он не притворяется кем-то еще: он хищник. Она забирает, что хочет, выпустив когти — и не думает о том, что он забирает взамен, потому что ей нечего терять. Край Света подходит к этому неприкрыто по-деловому.
—В конечном счёте, — говорит он ей, — все женщины похожи на Невесту-Розу.
Она смеется, потому что она никогда не станет женщиной. Она — звереныш в юбке.

—

Дерева больше нет, так что они строят фальшивое дерево — вместе. Это, конечно, ложь, но это ненадолго. Иногда приходится лгать людям, которые не готовы понять правду. Даже звери знают, когда нужно прятать свои острые когти.
Розы не знают этого, но той розе, что предлагает Мики, даже не нужны шипы, чтобы проколоть кожу Тэндзё. Кодзуэ давно поняла, что и без когтей можно причинить немало вреда.
Тендзё уходит прочь, и Мики опускает плечи. Прикусив губу, он принимается собирать инструменты.
Кодзуэ уже надоело лгать, поэтому она сжимает шест скворечника и задирает голову:
— Побыстрее вырастайте и улетайте, а не то умрете.
Мики чуть не роняет молоток:
— Кодзуэ!
— Но ведь это правда. Их родители не вернутся за ними, — она упирается ладонью в его грудь. — Что за меч я могу вытянуть из твоего сердца, если ты не можешь понять даже этого?

—

Теперь — для разнообразия — он не может действовать без нее. Это все еще его сила, но она управляет ей; все еще его сердце, но она придает ему форму. Забавно, но теперь это кажется не лестным, а бессмысленным.
Впрочем, дело не в этом. Он наконец-то испачкал руки в грязи, докапываясь до того, что никогда даже не существовало, — и он все равно не понимает. Может быть, с горечью думает она, он не поймет никогда. Все, что он хочет — чтобы что-то сияло достаточно ярко, ослепляя его.
Кодзуэ запрыгивает на пассажирское сиденье одной из машин — юбка вьется по ветру — и ничуть не удивлена, когда мотор с рычанием заводится. Машина опрокидывается набок и кружит по краю арены, не обращая внимания на закон притяжения. Акио нет на водительском сиденье, но она знает, что ведет все равно он. Мгновение — и Химэмия оказывается на его месте.
Акио не может ничего сделать без нее. Интересно, что хуже, думает Кодзуэ: зависеть от чьей-то силы или иметь силу, которую не можешь использовать сам?
— Я слышала, те, кто обручен с тобой, обретают невероятную силу, — говорит она, придвигаясь к Химэмии. Та молчит и не двигается, точно кукла, но сиденье под ней откидывается назад. Кодзуэ сочла бы это ловушкой, если бы она не расставляла свои собственные сети. — Какую именно силу?
За ревом моторов и звоном мечей Мики выкрикивает ее имя.
Глаза Химэмии — точно стекло. Пытаясь отыскать в них свое отражение, Кодзуэ наклоняется вперед и шепчет:
— Покажи мне.
В голосе Мики слышно страдание:
— Кодзуэ!
— Не отвлекайся, — ровно произносит она, не глядя, — а то проиграешь.
Он не сводит с нее взгляда, просто не может. Кожа Химэмии под ее руками похожа на фарфор — безжизненная, искусственная. Здесь нет ничего, что она хотела бы забрать.
Он отрекается от своего света ради нее.

—

Пустая победа. На самом деле и не победа вовсе.
Он все еще заглядывает в скворечник, все еще ждет. Если родители птенцов и вернутся, он отпугнет их. Может быть, он это знает. Лучше умереть в гнезде, наверняка думает он, чем жить на воле. Его руки в грязи, но он все еще отказывается прикасаться к ее рукам. Он не сумел расстаться ни с чем.
Она скалится, показывая зубы:
— Трус.

—

Глядя с балкона на игру в бадминтон, Кодзуэ понимает, что она была неправа. Проблема не в том, что Мики не оставит гнездо; нет, он улетит — но без нее.
Все это время она тянула его, а он зарывался все глубже и глубже. Если она отпустит его теперь, то опрокинется назад. Если она отпустит, он стряхнет иллюзии и увидит, что у него есть крылья, и улетит туда, куда ей дороги нет. Она — из тех зверей, что живут в низинах.
Единственный способ получить то, что хочешь — изваляться в грязи. Это — тайная правда, которую взрослые проглатывают, которую они могут удержать за зубами, но но всё равно она просачивается наружу во всех их действиях. О чем ей следовало бы задуматься — это о том, что случается, если перестать хотеть. Мики не смотрит ни на нее, ни на Химэмию, ни на кого вообще; он прикрывает глаза от солнца и не сводит взгляда с птенцов.
Кодзуэ провела всю жизнь, разрывая мир на части ради него. Так нечестно.
Она бежит домой, чтобы обнаружить, что ее собственные иллюзии тоже развеялись. Сад все еще остается джунглями, но он такой же маленький, как был всегда. Темнота лишена глубины. В ней ничего не блестит. С этим всем ничего нельзя сделать — только улететь прочь, но она отрастила когти вместо крыльев. Она ничего не может сделать без него.
Девочки должны быть принцессами или ведьмами, дикие звери должны быть безжалостными, и все они должны вырасти и стать тем, чем никто из них не хочет быть. Так нечестно. Ее тошнит от этого.
Ее тошнит от всего. После заката она возвращается в общежитие — одна. Она насыпает горстку проса в скворечник и ждет, затаив дыхание, пока не услышит чириканье. Потом она взламывает хлипкий замок, чтобы пробраться в закрытый бассейн, и там долго стоит на краю. Лунные лучи, падающие сквозь декоративное окно, высвечивают на поверхности воды дрожащую розу.
Сбросив одежду в кучу, Кодзуэ обнаженной ныряет в бассейн. Она задерживает дыхание, пока не начинает жечь легкие. Когда она всплывает, чтобы глотнуть воздуха, ее вдох отзывается эхом.
Она плавает в темноте, к лучам света и прочь от них — до тех пор, пока мысль о возвращении домой не перестает быть ей ненавистна.

—

Во сне мир раскалывается, раскрывается, и Кодзуэ падает — одна.
Нет никакого леса внизу под гнездом, только тьма, которая кажется вечной, и единственный свет в ней — это отблески клинков. Они срезают ее шкуру, ее мех, ее перья, пока от нее не остается только обнаженная сердцевина, зародыш существа, обожженный ветром. У этого сна — все признаки кошмара, но она не боится; после того, как все сорвано прочь, то, что от нее осталось — несокрушимо.
Достигнув наконец земли, она не разбивается. Она просыпается на полу возле своей постели. Ушибленное плечо пульсирует — скоро там будет синяк.
Мики тоже свалился с кровати. Они лежат на полу и смотрят друг на друга, пока он не спрашивает:
— Ты в порядке?
— Ну да, — она приподнимается, не обращая внимания на боль в руке — это напоминает, что она не спит. — А ты?
Он кивает, садясь:
— Я приготовлю завтрак.
— Нет, лучше я.
— Тогда я заварю чай.
Он протягивает руку, и она, поколебавшись мгновение, принимает ее. Они поднимаются вместе.
Они не произносят ни слова, пока заняты делами, пока едят — но они сидят рядом у окна и смотрят, как солнце поднимается над Отори. Не все окна выходят на сад.

—

По дороге домой Кодзуэ проходит мимо девочек, сплетничающих о Химэмии. «Она бросила учебу», — заявляет одна из них. «Нет, она перевелась куда-то за границу», — возражает другая. Третья говорит: «Я слышала, она закончила школу», — на что следует презрительное фырканье: «Нельзя же закончить школу на середине старших классов». Каким-то образом все сходятся на том, что у нее все-таки получилось.
И Кодзуэ думает — тем лучше для нее.
Она останавливается возле музыкального класса и заглядывает внутрь через стекло. Там Мики показывает мальчику помладше, как использовать секундомер. Он поднимает взгляд, когда она заходит в комнату, кивает и возвращается к своему занятию. Спустя секунду она узнаёт мальчика — это тот самый, которому Нанами вечно раздает приказы.
— Не забывай смотреть вверх, — говорит Мики. — На самом деле ничего не останавливается.
Может быть, он наконец научился хоть чему-то.
Фортепиано свободно. Кодзуэ присаживается за него, повернувшись боком. Как давно это было, думает она — когда они оба спокойно сидели в одной комнате, не кипя от переизбытка адреналина. Как давно она не подходила к фортепиано без желания драться или убежать.
Ее пальцы помнят ноты, и она беззвучно играет их в воздухе, прежде чем уйти кормить птенцов.

Оно очень, очень странное. Не говорите, что вас не предупреждали.
Название: Постоянный доход
Оригинал: cordialcount, "A Permanent Income"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2822 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи/Отори Акио, упоминается Арисугава Дзюри/Такацуки Сиори | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен, гет
Жанр: трава
Рейтинг: R
Краткое содержание: «Я — Невеста-Роза. И я хочу, чтобы все мои нареченные были счастливы. Пока это возможно».
Примечание/Предупреждения: отсылка в названии: «Лучше иметь постоянный годовой доход, чем быть очаровательным юношей». (О. Уайльд)

Плитки пола сомкнулись за последним победителем, и последняя из роз исчезла вместе с ней.
Анфи смахнула лепесток с кончика носа. Наверху был только замок, окруженный рвом облаков. Внизу — невысокая гряда пестрых холмов. Там простирались обрывки реальности, заброшенные на землю Отори безжалостными перестановками мироздания: приземистые крестьянские хижины, между которыми громоздился уродливый силуэт бульдозера, и пруд с кружащими над ним комарами. Акио стоял рядом с Анфи, положив сухие ладони на ее бедра. Она разделась, как только Дзюри пронеслалась мимо них к лестнице (Сиори, с порозовевшей шеей, не отставала от нее), и шелк соскользнул с тела Анфи, как раскрывающийся кокон.
— Как мило, — заметил Акио. Анфи напряглась. Он рассмеялся — снисходительным смехом учителя, который был лучшего мнения о своем ученике. — Я про Дзюри и ее девочку — ту, что она любила дольше, чем тебя и революцию. Разве ты не смотрела на нее? Как ты думаешь, чем они заняты сейчас? Сексом?
— По субботам студенты обедают раньше. Не пойти и нам домой, брат?
— Не стоит опаздывать.
Он перекинул ее перевязь через свое плечо — как офицерский знак различия.
Они собирались отправиться кататься в девять, но рядом с Акио ее чувство времени часто сбоило и пропадало. Время, равно как и пространство, были умозрительными конструкциями, и попытки вновь отыскать счет часов привели лишь к тому, что здания арены тоже исчезли. Сейчас двадцать минут девятого, сообщил ей Акио на темнеющем полу комнаты Председателя. Она поправила очки, попробовала встать, и обнаружила, что ее чувство пространства осталось где-то позади, на плитках арены; болел локоть — там, где в него врезался вдруг образовавшийся угол, и она была очень рада, что Тога еще не пришел. Невеста обязана быть невестой, всегда. Девушки из Отори никогда не спотыкались, идя к алтарю. А потом Акио держал ее в своих сильных руках, и сказал, что уже без пятнадцати девять, а в комнате Председателя никогда не было часов, чтобы опровергнуть его слова. Она надела платье и подала Тоге чай, удерживая свой желудок под строгим контролем; девушкам из Отори не нужно есть больше, чем случайное печенье и собственное сердце, чтобы выжить.
— Эй, вы меня звали, — протянул Тога, но немедленно счел за лучшее выглядеть смущенным. — Химэмия. Председатель. Что вы хотели мне показать? Или просто отметить мое унижение в сегодняшней дуэли?
— Нет ничего стыдного в том, чтобы проиграть розу Арисугаве-сама.
— С ней нельзя переспать, и ее нельзя победить, — сказал Акио. — Для нас это двойной удар, сестра.
Она обдумала это. Подобный удар был практически милосердным, по ее опыту. По опыту она также знала, что правда в голосе Акио тянулась дальше, чем мосты из витой стали над внутренним двором, и что конструкции, образующиеся в результате, казались столь же прочными для девушек и юношей, которые полагались на эти обещания.
— Позвольте мне принести вам еще напитков, Кирю-сама, — сказала она.
Они отправились прочь на блестящей, струящейся змее, которую Акио называл машиной: мужчина, юноша, Невеста и пиво.

В машине рука Акио скользнула под юбку к Анфи. Анфи не обращала внимания, следя в зеркале заднего вида за лицом Тоги, на которое снисходило понимание. Одна часть скандала, восемь частей напускной скуки, и один нахмуренный лоб — возможно, вдохновение; у Тоги тоже была сестра. Столь утомительно упрямая, склонная так настойчиво докапываться до невинных вещей и случайно натыкаться на правду.
— Итак, Дзюри, — сказал Тога; кажется, он все-таки вспомнил нечто, заставившее его испытать отвращение к Нанами. Возможно, причиной было пиво — она знала, что вкус его был ужасен. Она ведь сама его варила. — Удавалось ли вам хоть раз ее поймать?
Акио улыбнулся:
— По правде говоря, она не стоит того, чтобы ее ловить.
— Давным-давно жил на свете бог реки, — пробормотала Анфи. — Он любил деву-солнце и желал ее, но она гордо возвышалась в небе, и он не мог до нее дотянуться. Одна смертная девушка с волосами, точно солнце, золотыми, как львиная грива, и сердцем столь же яростным, как у льва, уснула среди его тростников. Когда бог реки хлынул волной к ее ногам и попытался утащить ее с отмели, она сражалась. И поскольку она была яростной, как лев, она сбежала, но он знал, что это может случиться, и потому не пытался удержать ее за руки и ноги. Он забрал ее душу и унес в глубины, и даже в самые темные ночи, если плыть с открытыми глазами, можно разглядеть мерцающее золото на дне реки.
— Смысл, — сказал Акио без укоризны, — я полагаю, ясен.
— Это звучит как сказка для детей.
Это был вопрос. Если Акио нравились вопросы, Тога мог убедить себя, что и ему они нравились. Согласно замыслу Акио, дети Отори должны быть гибкими, точно шпили зданий школы, все до единого склоняющиеся к башне председателя. Тога, вероятно, думал, что подобные изменения — его собственные остановки на пути к власти; Акио представлял собой синоним власти — на языке, на котором говорили студенты, сами не ведая этого.
Акио усмехнулся:
— Но только взрослые понимают, о чем на самом деле рассказывают сказки. Разве о том они могут сказать, что бог просто позволил девушке спать рядом с ним? Просто спать? — В его голосе проскользнул теплый оттенок воспоминаний.
Когда-то прежде Анфи посещала уроки. Она попыталась вспомнить, когда пользовалась своими очками для того, чтобы читать книги; когда они поглощали свет вместо того, чтобы отгораживать ее от света. Был урок математики, где учитель зачаровал их топологией. Кувшин с водой мог превратиться в кольцо с печатью и в кандалы, не теряя своего значения. Физика: все объекты, достаточно большие, могут стать колодцами, к которым будут притягиваться и падать другие объекты. Звезды и замки, подумала Анфи, а еще — образы и культы желания. Пальцы Акио отбивали ритм, поднимаясь по ее ноге.
Машина совершила прыжок, отрицая гравитацию. Ловкие пальцы Акио прижались к ее бедру и двинулись выше — Тога негромко присвистнул, — и Анфи откинулась назад как можно сильнее, притворяясь, что она в планетарии. Утренняя звезда обрушилась на машину, полыхая, словно фейерверк.
Она была — ведьминское сердце, и мириад мечей, и девушка, которая вздрагивала — которой было слишком много лет для того, чтобы вздрагивать виновато, — когда Акио слизывал гранатовый сок с ее живота. Ей никогда не нужны были последователи или подражатели, или любая другая лесть. Ей нужен был кто-то, кто был бы ее противоположностью, кто сражался бы с ней. Она никогда до сих пор не думала, что в ней есть жестокость, поняла Анфи, но она знала эту истину достаточно долго, чтобы не чувствовать ничего странного, направляя свои мечи наружу, а не внутрь. Сколько лет? В коридорах Отори годы скользили мимо, незаметно, как Чу-Чу, крадущийся за молоком. Лучше считать дуэлянтов. Последним дуэлянтом был Тога, следующим будет Сайондзи, а сейчас Дзюри...
— Я знаю. — Акио склонился к ее груди, не обращая внимания на руль и дорогу. Он чуть повернул голову — достаточно, чтобы говорить и демонстрировать свои отточенные ветром скулы. — Арисугава Дзюри. Ты могла бы быть ее чудом, не будь ты такой грязной.
— Арисугава-сама ушла.
— Она вернется, — сказал Акио — так, словно ее возвращение было чем-то отвратительным, но он не мог это остановить. — С каждой дуэлью они помнят все больше. Они хотят больше, им нужно больше. А эта академия открывает свои двери всем нуждающимся.
— Но что будет сделано для них?
— Мы расскажем им, о чем они забыли. — «Рука лежит, опутанный капельницами, — подумала Анфи, — пока Сиори выпевает твое имя в каморке за фехтовальным залом и пожирает тебя». — Ты же знаешь, я очень благодарен тебе за то, что ты им помогаешь.
Если поощрять воспоминания, то можно стереть всё гораздо лучше, чем с помощью лжи. Анфи чувствовала, как неизбежность свертывается у нее внутри — как сворачивались ее попытки приготовить запеканку или как тот искалеченный юноша с тридцать девятой дуэли. Дрожь машины отдавалась через кожаное сиденье прямо в ее позвоночник.
— Что Кирю-сан хотел бы забыть сегодня?
Тога ударил по сиденью. Ощущение донеслось издалека — сквозь рев двигателя, сквозь грань того, что (как думала Анфи) по мнению Акио должно было быть болью.
— Эй, я вообще-то здесь! Мы все в это впутаны. Просто скажите мне, что вам нужно, председатель.
— Ты очень близко к нам, да. И поэтому мы хотим, чтобы ты смотрел очень внимательно.
Сначала Анфи думала, что Акио вспрыгнет на капот. Этот трюк помогал завоевать верность многих впечатленных дуэлянтов. Но машина продолжала свое аэродинамическое движение, все быстрее и быстрее, и Акио обрушился на Анфи, не требуя иной силы, чем ветер, свистящий за его спиной. Он вонзился в нее так глубоко, что у нее всё поплыло перед глазами. Потом в дело вступил его рот, и она увидела звезды и звезды, чужую галактику, полную света: скопление размытых сияющих пятен на черном, разворачивающихся в прошлое и будущее, сжигающих в белом свете память и предчуствия.
Над ней кто-то двигался — или, может быть, там было двое; всегда кто-нибудь кружил по замкнутой в кольцо дороге. Она потянулась в белизну и придала ей форму. Тога задумчиво произнес в корону ее волос:
— Отличная ночь для поездки, а? Вот это жизнь.

Они лежали, вытянувшись, на белом диване. Ах, подумала Анфи, твои длинные стройные ноги, созданные для сражений. Акио взял ее руки в свои, заметив ее взгляд.
— Старая развратница. Столь почтенно выглядящая женщина, и спишь с мальчиком председателя.
— Давным-давно мальчик председателя любил юных девочек и мальчиков, — ответила Анфи, — и любил их долго и счастливо. О. Прости, брат, я не хотела тебя обидеть.
— Но ты ошибаешься, — сказал он. — Мы стары только по отношению к возрасту других; а в мире, сотрясенном революцией, никто иной не будет иметь значения. Если ты и я не будем сражаться на дуэлях от скуки, то не останется больше никого, кто сможет владеть мечом. Никого, кто сможет увидеть, кто мы такие. Тревожит ли это тебя? Смогла бы ты жить, если бы твой меч никогда не извлекали из ножен твоего горла?
Было много мечей, думает Анфи, и ни один из них не принадлежал ей по-настоящему. Они просто проникали в нее и там, уменьшенные ее волей, образовывали твердые скопления — ее ребра, крестец, череп.
Она хотела опустить жалюзи на окна, но в Отори были свои правила. Невеста-Роза обнаружила себя на вершине спиральной лестницы. Свет добился своего. Школа была возведена по образу Акио; он тоже всегда добивался своего.
Поток (фотонов, вспомнила она; заржавевшие от неиспользования воспоминания поскрипывали) оборачивался вокруг ее ступней и шеи, скользил по ногтям голубой лентой. Тьма — это всего лишь отсутствие света. Поток света настойчиво давил, прикасаясь к ней. Она закрылась от этого штурма, пожелала, чтобы голубое и красное на изнанке ее век стало черным. Волосы Акио вспыхнули пурпуром, касаясь ее горла. Закройтесь, приказала она желудочкам сердца, и надгортаннику, и всем другим мускулам, названия которых только могла вспомнить, откройтесь, закройтесь...
— Ты была бы еще прекрасней, — сказал Акио, — бледная, с опустошенными венами. Моя вечная девочка, моя прекраснейшая вещь, мы попробуем кое-что новое. У хороших принцев должны быть послушные девочки. Ты ведь исполнишь свою роль? Чтобы сделать меня лучше?
Она не могла зажмуриться, когда осторожные пальцы Акио касались ее лба. Он выглядел столь же юным и человечным, как и остальные обитатели ее мира, и столь же ужасающе прекрасным — прежде, чем он сжал в ладони ее сердце и потянул.
— Невеста-Роза предлагает меч каждому дуэлянту, которому принадлежит, — прошептала она. Как странно — каким чудом ей удается дышать, несмотря на этот давящий свет.
— Я сражаюсь за тебя каждую ночь в моих снах, — сказал Акио. — Множество обручений. Возможно, среди тысячи мечей найдется больше, чем один — для твоего брата?
— Прости, — ответила Анфи. — Только дуэлянты могут брать мечи — а ты не сражаешься.
Акио пожал плечами. Она, оставаясь на его плече, чувствовала его движения, словно он балансировал на камнях.
— Еще нет, сестра. Но я буду сражаться за тебя — в мире, который мы создадим вместе, я буду сражаться за тебя каждым мечом, который только существует. А потом я выброшу их все в мусорный бак за оранжереей, и мы сможем спать вместе при свете дня.
Соскользнув вниз, она опустилась на колени у его ног, целуя его щиколотки. Конечно, Акио это нравилось, а ей нравилась его щедрая улыбка — отбрасывающая достаточно тени, чтобы укрыть ее; свет его глаз был единственным светом, который не причинял ей боли. Или же — напоминанием о том, что лучше было бы забыть.
— Можем позвать Дзюри, если хочешь, поиграем в разбойников и невест, — сказала она и ощутила, как контуры и направляющие линии Отори сдвигаются и сходятся вокруг нее, словно фонтан, выворачивающийся наизнанку. Вот они где. Дзюри стояла метрах в десяти от двери в башню, обнимая Сиори — та притворялась, будто невинна настолько, что не умеет даже целоваться; обе они не замечали ведущийся над ними разговор. Акио объявлял, кем студенты должны быть, но Анфи знала, кто они на самом деле и какова их суть. — У нее тоже есть меч, спрятанный внутри — если тебе он нужен.
— А потом она забудет, ведь ты приложишь для этого все старания?
— Она забудет.
— Разумеется. — Дождавшись, пока Анфи опустит листок бумаги в пневмопочту, он заговорил снова. — Интересный вопрос, тебе не кажется? Все эти дети со своими мечами в сердце, которые можно так свободно взять — и никого, кому они были бы нужны настолько, чтобы сражаться за них.
— Спасибо, — сказала она. — Анфи очень рада, что она тебе нужна.

Дзюри, как назло, не торопилась. К тому времени, как она явилась, утро казалось неизбежным, как смертный приговор. Но все же утешительная темнота еще скрывалась между небрежно расчесанными тугими локонами Дзюри и крохотной алой родинкой на ее ключице, а ее мундир был украшен рваной линией цепочки с медальоном. Это было излишне: Дзюри и сама была цепью. Безупречно подогнанные друг к другу звенья мыщц, закрытые, точно броней, такой подвижностью, что оскорбления и хвала отражались от этой брони с одинаковой легкостью; звенящая, натянутая цепь.
— Ну что? — спросила она, бестрепетно глядя на брата и сестру.
Ее губы хранили явные свидетельства того, что у нее все в порядке. Анфи отвела взгляд, глядя на ноги Дзюри.
— Не могли бы вы подойти сюда, Арисугава-сама?
Дзюри осторожно шагнула вперед, обходя их полукругом. Умно, подумала Анфи, а потом с сожалением запустила пальцы под шнуровку на мундире и дернула. Дальше все пошло быстро. Анфи знала, каково это — когда шар мучительного света разрывает грудь, — и завороженно следила, как кто-то другой исполняет пантомиму «взрыв в замедленном движении», которая всегда была коронным номером Невесты. Меч вышел легко — с такой легкостью выпадают молочные зубы — и лег в ее ладонь, холодный, словно никогда не был сокрыт в ножнах температурой 37 градусов. Дзюри застыла без движения. Акио потянулся к ней — нетерпеливой, быстрой рукой.
Анфи ударила мечом сердца Дзюри, пронзив его пальцы.
— Боже нахуй блядь, — сказал Акио. Может быть, она была дополнением в этом предложении. Или подлежащим. Неважно. — Ты... где ты такого насмотрелась, Анфи? В телевизоре?
— В твоем шоу, — ответила она ради чистого удовольствия, а потом добавила смиреннейшим тоном: — Доброе утро, брат. Полагаю, будет весьма любезно с твоей стороны не пытаться заняться со мной сексом перед другими студентами. И... и пожалуйста, подожди минуту, — закончила она, не зная, что еще сказать; к тому же Дзюри уставилась на нее так, будто ее прекрасные волосы собирались вот-вот выпасть.
— Химэмия, — выговорила она, — это не... как ты можешь... нельзя так держать меч.
— Правда? Боюсь, у меня нет особого опыта.
— Химэмия!
— Вы должны забыть, что видели это. Спасибо за ваше присутствие, Арисугава-сама.
— И как, по-вашему, я должна забыть? — Похоже, после этого случая придется менять ковер, подумала Анфи, глядя на то, как Дзюри нервно вбивает каблуки в ворс, все сильнее с каждой секундой. — У меня есть долг перед Советом, перед... — она запнулась, — другими студентами...
— Такацуки-сан? Она ждет вас, как бы необычно для нее это ни было.
— Я не только о ней!
— Анфи, — сказал Акио издалека — словно и вовсе из другого здания. — Анфи...
Она сняла очки и сложила их.
— Ты услышишь это только раз. Сиори уедет завтра, а когда вернется, она уже не будет той девушкой, которой ты ее считаешь. — «И не была никогда», — Анфи не добавила это вслух, от этого не стало бы легче никому. — Если ты расскажешь ей, ты осквернишь ее — еще сильнее, — добавила она вместо этого, и Дзюри залилась краской. — На тебе лежит ответственность, которую нельзя возложить на всю школу. И ты не осквернишь их.
— Откуда ты знаешь?
— Ты должна забыть об этом!
Дзюри раздирали противоречивые эмоции: надменное ожидание всеведения против ее заботы о Сиори; и невыносимо несовместимы были существование множества личных мечей сердца и ее энциклопедия слухов и тщательно упорядоченных ухаживаний. Анфи не прекращала давление. Рассудок победил.
— Не зовите меня сегодня. — И с этими словами Дзюри ушла.
— Ей все равно придется забыть. — Акио все еще истекал кровью. Так непохоже на Диоса. — По волшебству. Ты будешь гнаться за ней вниз по ступеням в этой чудовищной конструкции из шелка и бронзы.
Без платья ей было жарко и неудобно, горячий пот стекал по ее коже.
— Все в порядке.
— Стоило ли это того?
Платье опустилось на ее плечи, наконец ослепило ее черно-зеленым, черно-желтым, алым. Она почувствовала, как оседает и остывает, словно была пирожным-безе, а не телом из плоти и сотрясенных костей.
— Я — Невеста-Роза, — сказала она.
— И моя сестра...
— И я хочу, чтобы все мои нареченные были счастливы. Пока это возможно.

@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу