Оригинал: eat earth, dig deep, kimaracretak; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 670 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Мерри Брендибак, Пиппин Тук, Том Бомбадил, Золотинка, Дядька-Ива
Категория: джен
Жанр: зарисовка, хоррор
Рейтинг: G—PG-13
Краткое содержание: Мерри знает очень много про Старый Лес. Мерри очень молод. Лес скучает по временам, когда он был так молод.
Примечания/Предупреждения: подразумевается смерть персонажа
Сначала Пиппину кажется смешным, что у Мерри в волосах вечно путаются листья.
— Послушай, — говорит он, выбирая кусочки зелени из рыжих кудрей, — послушай, ты что же, ходил в приключения без меня?
Сначала Мерри смеется.
— Да, Пип, я был за оградой, гулял по бродячим тропинкам и разговаривал с деревьями.
Это звучит настолько невероятно, что Пиппин даже и не думает ему верить, даже не думает об этих шутках, когда Мерри пропадает надолго, и всё дольше с каждым разом. В конце концов, Мерри старше него. У Мерри есть важные дела.
Мерри так никогда и не сможет сказать, почему он не признался Пиппину, что все эти истории — правда. Конечно, он не раз думал, что было бы неплохо иметь рядом спутника, с которым можно вместе смеяться на лесных тропинках, кого-то, кто сможет заверить его, что с ним всё в порядке, что деревья просто недружелюбные, не опасные, что тропинка на самом деле вот здесь, никуда не делась. Пиппин не отказался бы от приключения. И лес тоже не отказался бы его встретить.
Но эти мысли приходят к нему только в лесу, и когда он снова видит солнечный свет, он не уверен, что эти мысли действительно принадлежали ему. Он возвращается в лес — один, снова и снова, и постепенно забывает, что не должен этого делать.
В эти дни волосы Мерри шевелятся, даже когда нет ветра. В эти дни он становится тихим, задумчивым, неподвижным. В его волосах появляется еще больше листьев, и Пиппин больше не смеется над этим.
Мерри снится наводнение, снятся воды Брендивина, выходящие из берегов, чтобы смыть его прочь. Он просыпается на полу, вжавшись в землю, давясь криком. После третьего кошмара он стоит на краю леса — впервые после наступления темноты. В шепоте деревьев — то тише, то громче — слышится песня, и он снова вспоминает, как дышать.
*
Шир кажется слишком ярким теперь, его поля — неправильного оттенка зеленого. Мерри замечает краем глаза странные блики, но они всегда оказываются чем-то совершенно обычным: овца, Рози Коттон, межевой знак. Его пробирает дрожь. Он привык ожидать мерцающее, ждущее неназываемое нечто. Тени хотят получить его. Он уходит искать.
У песни в лесу есть слова — эй, дол, мерри дол. Его зовут, знают его имя, и он следует за песней глубже в лес, чем заходил когда-либо прежде. Голубое и желтое мелькает среди ветвей, между стволами, всегда на шаг впереди в конце тропинки; и Мерри идет следом, напевая себе под нос.
Он находит спутника в своих блужданиях — веселого, переменчивого и старого, ровесника леса, а может, и еще старше. Но этот спутник даже лучше, чем Пиппин, ведь Пиппин не знает старый лес так, как он. Том Бомбадил, поет его спутник, он понимает.
Лес говорит с Мерри. Он не может ответить, едва ли может понять, но он теперь лучше слышит деревья, чем своих друзей-хоббитов. Даже Пиппин тревожится, тревожится настолько, что следует за ним за ограду — но никогда дальше границы леса.
Мерри не возражает. Мерри встречает женщину, с чьих волос капает вода Ветлинки и чье мокрое платье не колеблется на ветру.
— Лес хочет тебя, — хитро говорит она. — Приходи лучше в реку, ко мне. Золотинка, Дочь Реки, позаботится о тебе.
Мерри вспоминает сны о наводнении и убегает глубже в лес.
Он укрывается в корнях ивы и видит, как Золотинка выслеживает его, укрывается за ниспадающими ветвями и слышит, как поет Том Бомбадил. Он слышит другую песню — песню ивы, что звучит контрапунктом к голосу Тома Бомбадила. Вдвоем они оттесняют Мерри к стволу и дальше, дальше назад.
Мерри спит, когда Дядька-Ива забирает его, и Том Бомбадил песней заставляет трещину закрыться. Он никогда не узнает, почему он был избран. Он никогда не узнает ничего, кроме благодарности.
Мерри всё еще снится, как он тонет, но внутри дерева, в безопасности, он не кричит.
Название: затонувшие мечи
Оригинал: sunken swords, gogollescent; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 1735 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Эовин, Галадриэль
Жанр: зарисовка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Две девы в ночи у кургана, танец и разговор.
Примечание: постканон "Властелина колец"
У королевских курганов танцевала эльфийка — в одиночестве. Под ее босыми ногами не склонялась трава, и в свете фонарей и высоких факелов ее летящие по ветру волосы мерцали золотом и темным янтарем.
Эовин оставила пиршественный зал, намереваясь присоединиться к простому народу Эдораса, собравшимся вокруг огней и костров на холме. Фарамир был где-то там, рассыпая благодарности старухам. Она слышала грубые голоса, выводящие песню.
Но эльфийке, казалось, вовсе не нужна была ее музыка. Галадриэль двигалась со строгим изяществом, быстрее и мимолетнее, чем ритм барабанов — опережая даже скрытые звуки, таящиеся в темноте, точно бархатистые острия оленьих рогов. Она подняла руку; мир вздрогнул. Эовин застыла, словно выброшенная на берег.
Когда-то она боялась узнать, что дом Эорла низок и недостоин. Она успела увидеть долгое неправедное правление, за которым стояла похоть и сила оружия; и их музыка, думала она, была пьяным пением разбойника, наслаждающегося грабежом.
Этот страх вернулся, когда она услышала вести от герольда Гондора — что король, и королева, и народ отца королевы прибудут по западной дороге, сопровождая тело Теодена. Столько благородных гостей, и Арагорн даже не высочайший из них? До войны Эовин никогда не думала и не мечтала об эльфах — она стремилась к смерти, что была прямо перед ней, как низко висящий плод, и не поднималась выше, чем могла дотянуться ее рука, — но она знала достаточно, чтобы понимать, насколько они горды. Величайшие из владык Средиземья, что еще оставались на этих берегах. И хотя она сказала, что станет целительницей и будет любить всё живое, но в первые месяцы после возвращения домой она была занята землей, строительством, деревом и камнем; и потому она видела, как судят ее собственную работу, когда дивный народ заполнил зал.
Но ни один из ее страхов не оправдался. Эльфы сидели на возвышении вместе с королями и кольценосцами, и от их древней славы тяжелел воздух дня, куда бы она ни взглянула: светильники на стенах склонялись к ним, точно подслушивая, и тени бежали прочь у них под ногами. Но всё же ничто — ни пиршественный зал, ни ее брат, ни ее открытое сердце — не умалилось в их присутствии: так лес у подножия горы не умаляется от величия этой горы.
И точно так же она ничуть не терзалась, осознавая красоту Галадриэль. Та была подобна свежему дуновению: северный ветер, пробившийся через бастионы ее крепости. Ветер, посланный другом, чтобы показать бреши в этих бастионах. Он сдул прочь туман и затхлый запах долгого заточения; он говорил, что Эовин не придется угасать в одиночестве.
Думая обо всем этом, она подошла ближе, едва не наступив на черный кубок, окованный бронзой. В траве стояли ряды таких кубков, с водой и вином. Здесь прошли празднующие.
— Ах! — воскликнула Владычица Леса, оборачиваясь. — Я знаю тебя. Твой облик знаком мне, герой Пеленнора!
Эовин поклонилась.
— Герой Пеленнора спит под твоими ногами, — сказала она.
Галадриэль взглянула серьезнее.
— Да, и он тоже, — ответила она и взяла Эовин за руку. — Не нарушила ли я никакого обычая? Надеюсь, что нет. Ваши погребальные курганы прекрасны. Даже мой народ знает не так уж много подобных мест — хотя один зеленый холм и ждет меня за морем.
Не понимая, о чем идет речь, и нахмурившись — в сомнениях ли или в попытке сдержать вдруг подступившие слезы — Эовин легко произнесла:
— Должна признать, когда я увидела тебя, то подумала на мгновение... Мериадок рассказывал мне о курганах умертвий у границы Шира. Я едва не приняла тебя за призрака, но только прекрасного и светлого.
Не успела Эовин договорить, как испугалась, что оскорбила свою собеседницу. Но Галадриэль рассмеялась.
— Долго живущие, медленно увядающие, заключенные в смертных костях? Да, я тоже слышала эти рассказы. Но, смею надеяться, я не столь холодна. — Она стиснула пальцы Эовин, и ее прикосновение было точно жаркое дыхание лета. — Не станцуешь ли со мной?
— Но как могу я...
— Ты ведь победительница, — сказала Галадриэль, увлекая ее за собой в простые шаги танца. — Таков обычай.
Эовин повторила шаги, подстраиваясь под ритм. Галадриэль вела в этом танце; вперед и назад, у подножия кургана Теодена, легким челноком скользя по невидимым натянутым струнам. Сплетая руки с живой историей, она не утратила своей сути — но напротив, здесь, заключенная в грубую броню бедер и ребер, дух ее воспарял ввысь.
— Если будет позволено, я предположу еще кое-что? — сказала Галадриэль, возможно, в ответ на ее мысли. — Ты ведь знаешь, что есть еще одна причина, по которой я позвала тебя. Я вижу знакомую тень на твоем лице — это лицо женщины, недавно противостоявшей искушению.
— Если это было искушение, то я не прошла испытания, — ответила Эовин с улыбкой.
Она не прошла его дважды, с Фарамиром — всего лишь за время между его появлением и церемонией. Что сказал Арагорн там, на пиру? «Сердце мое ликует, видя тебя счастливой». Да: несомненно. Она наконец поверила,что вихрь отчаяния и гордости может утихнуть со временем, стать чем-то цельным. В вечерних тенях таилось обещание покоя — счастье, похожее на лазурные плитки в чаше белого фонтана, прекрасные, когда опадала вся пена. Но чаще всего она была слишком занята, чтобы думать о своем настроении, наполовину поглощенная временем.
— Это не так, — сказала Галадриэль. — Я встречалась с искушениями и знаю их. И я уверена в том, о чем говорю, — она смотрела Эовин в глаза. — Хотя и не знаю, различила бы ты приманку.
— Наврядли, — согласилась Эовин; и в самом деле, что могла желать женщина теперь, в четвертую эпоху?
Ясные глаза блеснули.
— Но всё же я думаю, что ты должна понимать это — хотя бы отчасти. Ибо я хотела быть королевой.
Эовин сбилась с шага. Галадриэль отпустила ее. Она чувствовала ускользающее тепло и стыд, от которого становилось еще жарче.
— Я не желала ничьей короны.
— Не сомневаюсь. Ты красива, сильна и столь невероятно юна — к чему тебе стремиться к власти? — на лице Владычицы блеснула улыбка, белая и узкая, точно клинок. — Власти над многими, во всяком случае. Что до Эстеля...
— Мне не нужна была власть над ним.
Лицо Галадриэль омрачилось, стало отрешенным. Она напомнила вдруг Фарамира, задумчиво глядящего на восток. Так, значит, это Фарамир умел спокойно смотреть в Тень?
— Но тогда что же, если бы ты победила? Стала бы ты следовать за ним, подобно призракам тех, кто предал его предка? Или, будучи живой, в качестве простого солдата, довольствуясь возможностью любить, но не владеть?
— Если бы он позволил...
— Позволил? Но тогда мы уже не говорим об отношениях вассала и сюзерена. Позволь он это, и ты стала бы большим, чем просто еще один рыцать в его блистающей свите. Ты бы заставила его склониться перед тобой.
Эовин вздрогнула, возмущенная. Галадриэль положила ладонь ей на плечо, точно успокаивая.
— Ты полагаешь, что я обманываюсь, — медленно произнесла Эовин. — Что я сама не знаю, чего желала, когда ехала на войну, одевшись мужчиной. Но, госпожа, я вижу в сердце своем, пусть и не с такой высоты, как ты.
— И что же ты видишь?
Она вздохнула, чувствуя свежий запах степных трав и воды.
— Князь Итилиена первым сказал мне об этом — что я любила короля так, как юноша может любить своего командира. Тогда он едва знал меня. Будь я моим братом, я могла бы любить Арагорна спокойно. Но, будучи обманута однажды, я решила расквитаться с потерей: если я женщина, то почему бы не быть женщиной, которая может коснуться его? Даже это казалось лишь справедливым, в сравнении со злой судьбой моего рождения. Дева Рохана, из рода повелителей коней — и, в итоге, не имеющая даже силы поднять щит...
Это была старая, привычная обида. Слова звучали ровно, не находя больше отклика внутри нее.
— И всё же у меня не было бы власти над ним, — сказала Эовин, отпуская последнюю свою надежду; даруя ей чистую смерть под открытым небом. — Ни права силы, ни уз жалости. Разве ты не знаешь своего внука?
Черты лица Галадриэль стали острее — словно бы кто-то далеко вверху наклонил зеркало. Ее ладонь скользнула вдоль руки Эовин, и ее прикосновение оживило холодное и мертвенное онемение, вернувшиеся из тайных укрытий в ее земной плоти. Они вспыхнули болью и мгновенно исчезли: следом пришло не чистое блаженство, но дрожащее жжение.
Одно прикосновение выжгло изнутри ее руку. И в то же время она стала сильнее, тверже — поддерживаемая не костью, но воздухом.
— Да. Как странно, — проговорила Галадриэль негромко и восторженно, — думать о том, что мы женщины.
Она поцеловала Эовин в лоб. Эовин скользнула прочь, и Галадриэль протянула руки, подхватывая ее; опустила ее на землю, укладывая на спину, чтобы она могла видеть звезды. Они были ярче теперь, чем все светильники на земле; звезды ринулись на нее падающими копьями, устремившись в одну точку — к ней, и вихрь их движения сотряс ее сердце. Но ни одна звезда не упала. Ни одна не сожгла ее, достигнув цели: они лишь прошли насквозь и погрузились в землю, точно сотканные из света мечи.
*
В ту ночь ей снился Грима. Он уменьшился еще сильнее, чем тогда, когда Митрандир развеял чары, показав его истинную суть; он был бледным, иссохшим и пустым, точно скорлупа разбитого яйца. Он больше не источал вокруг скверну, не протягивал сеть корней сквозь темноту. Когда она склонилась к нему, он отшатнулся, дребезжа в страхе.
Теоден однажды сказал ей: вот лучший и вернейший из моих советников. Слушай его, Эовин, и обретешь мудрость.
В те дни она слушала песни своего народа и ее сердце беспокойно билось — хотя не так сильно, как прежде в детстве, — под ритм и кружева сплетающейся речи; она видела узор, сплетенный перед ее глазами памятью о былой отваге. Но она подумала, что и червь в земле может считать свое сокровище ярчайшим, никогда не видя солнца. И она меньше слушала песни о днях славы и о богатстве их земель, но больше — певцов, что рассказывали о гибели от предательства, о доблестных поражениях; ибо хотя бы на это — казалось ей — у нее есть право. Человек мог умереть достойно, даже если украл приданое своей сестры и убил своего короля. Она, как и каждый, рожденный в этих сумерках эпохи, обещаны были полю и мечу — пусть, может быть, и не своим собственным. Она огляделась вокруг — сквозь длинные пряди волос. Она коснулась солдат, коней, осыпающихся крепостей на холмах — всего, что погибнет с большей честью, чем была при жизни.
Проснувшись, она была довольна, что оборвала сон. Рассвет еще не настал, но небо уже обнажилось; ночь, старое чудовище, выплюнула свои выбитые зубы.
Совместный перевод с Grey Kite aka R.L., и вообще я тут в основном хвостики подбирал — но очень уж текст хороший, пусть он у меня тоже полежит (=
Название: Лучи ярче солнца
Оригинал: waving flares in the air, cosmogyral; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 915 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Эовин/Фарамир
Категория: джен, гет
Жанр: драма, AU
Рейтинг: G—PG-13
Краткое содержание: Она сияет ярче, чем солнечный день. Он всё еще сопротивляется. // АУ, где Галадриэль приняла Кольцо.
Свет проникает в комнату прежде нее, а с ним — волна сухого тепла; вполне достаточное предупреждение для Фарамира, чтобы успеть закрыть одну книгу и открыть другую. Она входит, не медля.
— Приветствую, Наместник, добрыми вестями с юга, — говорит она, еще только наполовину сняв шлем, так что слова ее приглушены. — Я не могу остаться надолго. Я пришла, дабы принести тебе вести о Хараде и о твоем брате.
— Эовин, — говорит он, и голос его звучит столь же осторожно, как и обычно, когда дело касается ее. — Ах... присядь же. Я прикажу принести воды.
Он встает, чтобы подозвать слугу, а Эовин опускается в свободное кресло, но следом, засомневавшись, вновь вскакивает на ноги. Оба они, она и Боромир, теперь двигаются быстрее, словно нечто подстегивает их. Хотя, насколько это ему известно, ей это всегда было свойственно. Он не знал ее прежде, за исключением лишь нескольких минут при дворе ее дяди; и тогда она была неподвижна и скована чарами, как и все прочие.
— Благодарю тебя. Как продвигаются твои труды?
— Одеяла, повязки, вино, зерно, — говорит он и замечает, каким пустым делается ее лицо в попытке не сморщить нос. Он не может сдержать собственную улыбку. — Не стану утомлять тебя этим.
Изумление. Следом возвращается самообладание.
— Твой брат никогда не рассказывал мне о мыслях, которые читал бы у меня на лице, — говорит она. — Обязан ли ты этим даром своему второму рождению?
— Боромир предпочитает более прямолинейные способы взглянуть в сердце человека, — говорит Фарамир, и ее рот дергается — вот почему, должно быть, он продолжает говорить самоубийственные вещи. — Как он поживает?
— Он крепок и победоносен, — говорит она. Сияющие Всадники всегда говорят друг о друге так, словно бы другие две сотни лет, как мертвы, и сделались весьма привлекательными трупами. — Он принес Нэнью в Умбар. Я намерена присоединиться к нему с подкреплением. Сможешь ты выделить отряд из двенадцати человек?
— Да, если у тебя есть в том нужда, — говорит Фарамир, и мгновением позже понимает, что это может быть действительно так. Он не думает о том, что случилось с прошлыми двенадцатью. — Рота Кередина. Сейчас он на стенах; он возрадуется.
— Благодарю тебя, — говорит она. — Солдаты, которых ты подбираешь, всегда сильны и горды служить делу Света.
— Хм, — говорит Фарамир, и она смотрит ему в глаза — взглядом холодным и вопрошающим.
— Весьма горды. Более горды этим, чем даже ты сам. Ты всё еще не надел кольцо.
— Нет, госпожа.
— Они воистину были очищены от всякого зла, — говорит Эовин. Ее глаза все еще неотрывно глядят в его. — Ты и представить не можешь, каково это: носить одно из них.
Фарамир соглашается:
— Не могу.
— Некий страх лег между тобою и Светом. Разве ты не видишь того, что знаю я? Я тоже пребывала в тенях. Но никто не может остановить тебя ныне; никто не сдержит тебя. Владычица Галадриэль назвала тебя Наместником Арнора и Гондора. Почему бы тебе всем сердцем не взяться за свое дело?
Ее голос звучит... пылко, пламенно, и на какой-то миг он видит в ее неуемной убежденности то же, что видит она: его рядом с ней, когда в следующий раз она и Боромир выезжают на охоту, очищая неразумных, убивая непокорных. Следом он видит нечто иное: вспышку озорства, и она говорит:
— Или ты боишься себя самого лишь рядом со мною?
И Белая Дева Рохана хватает его за рубашку обеими руками, притягивая к себе для поцелуя.
Он поднимает руки к ее лицу, прежде чем успевает понять, что происходит, и целует ее в ответ. В ее прикосновениях — та же лихорадочная жажда, что в ее голосе. Тянущая боль расцветает там, где их тела соприкасаются, и он помимо воли задается вопросом — чувствует ли она то же самое, или же она больше не замечает. Отчаяние, которое он удерживал в узде, накрывает его, опрокидывается тяжелой безжалостной волной, и когда она пытается отстраниться, он целует ее снова, преследуя — как она преследовала его, как он имеет полное право делать теперь. Она приглушенно вскрикивает от неожиданности, стискивая ткань его рубашки в кулаке. Он не отпускает ее.
Внезапно Эовин наполовину бросает, наполовину толкает его обратно в кресло, и Фарамир с запозданием понимает, что кто-то постучался в дверь — служанка, красная до кончиков ушей, ставит кувшин с водой на стол перед госпожой Эовин. Лицо Эовин тоже заливает краска. Она рассеянно благодарит служанку и наливает себе воды в стеклянный кубок. Фарамир всё еще пытается разглядеть что-то через яркие пятна, плывущие перед глазами; он не может разобрать выражения ее лица. Эовин выпивает кубок одним глотком, резко опускает на стол.
— Я, пожалуй... — начинает она. — Ну что ж.
Она забирает шлем, и уходит, поклонившись. Служанка по-прежнему продолжает подбирать осколки разбитого кубка, когда свет уходит за Эовин вслед.
Фарамир закрывает глаза, пока пятна не исчезают. Затем он открывает другую книгу и просматривает новости от Арвен — Умбар, пятьдесят кораблей. Значит, морская кампания. Он думает, станет ли Владычица Галадриэль убивать пиратов, или же очистит воды. Или поднимет Нуменор. С людьми Кередина; теми, кто еще жив. Он пытается убедить себя, что защищает свой народ. Он всё еще чувствует во рту привкус крови.
В Рохане Галадриэль одним прикосновением выжгла из Теодена всю злобу и горечь прожитых лет, и оставила его со всем прочим, что у него было — коленопреклоненным стариком с трясущимися руками. Она обернулась к Эовин тогда, неподвижная, прямая и холодная, и сказала в своем бесконечном милосердии: «Но ты была рождена не для того, чтобы быть лишь цветком». Фарамир помнит, как Эовин повернулась к Галадриэль, не видя больше никого другого; он помнит — даже прежде того, как кольцо Вилья скользнуло на ее палец — солнце, разгорающееся в ее глазах.