В городе дождь-не-дождь - мелкие капли висят в воздухе, не желая ни распыляться в нормальный туман, ни конденсироваться и падать на землю. Неожиданным побочным эффектом оказывается то, что эта водяная взвесь отлично отражает свет; пока идешь мимо домов, по жилому району, это не очень заметно, но стоит выйти на оживленную улицу - там фонари, вывески, машины... Светло невероятно.
Странная, но несомненная логика в этом есть: в самую темную ночь года и должно быть светлее, чем всегда.

@темы: лытдыбр, нереальнаяреальность

---

Немного о сущности примархов, точнее, о влиянии на них родных миров.
Или как оно бывает, когда ты обсуждаешь-обсуждаешь с соратниками, а потом приходит автор и пишет то же самое прямым текстом. Люблю БЛ в том числе и за такие моменты (=

«This was not always well understood, not even by the wise: the primarchs were strangers to their people. They had no home worlds, not even Terra; all they had to their names were adoptive subjects, who moulded them, and were moulded in turn, until something new was created, something which might be strong or might be broken, but was always a hybrid, whose provenance was shrouded by the capricious games of labyrinthine deities.
Every gene-son of the Emperor, in the dark of the doubting night, could wonder how much of his psyche had been forged in the amniotic tanks of the Hearthworld, and how much on the plains and forests and deserts of the planets they had been scattered to. Every one of them could hear the corrosive whispers in their dreams: you are the stranger, you were not meant for this place, your people are not your own.»
Chris Wraight, "The Wolf King"

перевод на коленке

«Даже мудрые не всегда понимали это в достаточной степени: примархи были чужими для своих народов. Ни один мир не был для них родным - даже Терра; всё, чем они поистине владели - их приемные подданные, которые изменяли их и изменялись сами, пока создавалось нечто новое: нечто, что могло стать сильным или разрушиться, но всегда было гибридом, чье происхождение было скрыто прихотливыми играми непостижимых божеств.
Каждый генетический сын Императора, во мраке полной сомнений ночи, задавался вопросом: какая часть его души была создана в амниотических баках Изначального мира, а какая - на равнинах, в лесах и пустынях тех планет, куда они были заброшены. Каждый из них слышал ядовитый шепот в своих снах: "ты - чужак, ты не был предназначен для этих мест, твой народ не принадлежит тебе".»

@темы: сорок тысяч способов подохнуть

---

радио упрлс

Как обычно, гнали с соратниками. На этот раз почему-то про Маэдроса, скалу и вот это всё.
- ...а вообще повезло, что приковали за руку, а не за ногу!
- Тогда был бы у нас эльфийский лорд с деревянной ногой...

@темы: эпический дискурс, смеющиеся грибы

---

Tales from the Drift - #2

Второй выпуск комикса по "Рубежу" (ровно ко дню рожденья Райли Беккета, мждпрчм, и нет, я это не нарочно).
В наличии: продолжающийся махач все того же Тацит Ронина с все тем же кайдзю, героическое превозмогание (все-таки пилоты первой серии были редкие упорошки, что ни говори), немножко Койота Танго (к сожалению, всего пару кадров и только снаружи, но сердце мое радуется); заодно еще флэшбэков, взаимодействие вида "у нас полная совместимость, но глаза бы мои на эту рожу не глядели", "либо вы идете в дрифт, либо вы идете нафиг", и прекрасное, когда наконец-то законтачило. И Каори няшечка (=
Enjoy (=


читать перевод там

@темы: we're cancelling the apocalypse, перевожу слова через дорогу

---

фотоспам

Инстаграм в очередной раз перепилил код страницы - я еле нашел, как оттуда вытащить собственно фоточки. Но все-таки нашел. Разум победил бездушное железо (=
Поэтому здесь будут белочки и последние красные листья - ну нельзя же пройти мимо стены, сплошь заросшей виноградом, и не обснимать ее со всех сторон.

семь штук квадратнофоточек

@темы: фотофлуд

---

В порядке борьбы с тленом и разложением - досыплю сюда немножко кавая рейнджер-стайл (=


(потащено отсюда)

@темы: картинная галерея, we're cancelling the apocalypse

---

Весь день провел в приступах тоски и паники - внезапно начал тормозить и виснуть телефон. А у меня там книжки, у меня там музыка, у меня там игрушечки, я же без него не могу.
Блин, до чего же я зависим от техники, оказывается. Надо бы с этим что-то сделать, но что тут сделаешь.
А телефону я в итоге попросту сбросил настройки. Спустя три часа он осознал приказ и выполнил его, теперь вроде работает нормально. Одна печалька - все файлы сгинули. Ладно, зато хороший повод обновить плейлист, а то он у меня по-крупному не менялся последние лет шесть, так и кочевал с одного устройства на другое (=

@темы: священная шестеренка

---

дыбр

*
У нас в квартире приключилось нашествие барахла. В смысле, соседи переезжают, а поскольку мы с ними более-менее общаемся, то эти добрые люди решили не выкидывать все ненужное, а сначала попробовать отдать нам. Поэтому вчера была великая Битва с Барахлом. Человеческий разум победил, но это стоило немалых усилий - кажется, дорогие соседи спихнули нам всё содержание своих кухонных шкафчиков. Пришлось срочно открывать в собственных шкафчиках пятое измерение, зато теперь можно смело бить посуду - ее много.
И еще мебель. Которая пока что стоит посреди комнаты, ибо к борьбе с ней мы еще не приступали. Допустим, куда пристроить комод и тумбочки - я представляю. Но вот зачем нам барный стул? Причем один. Загадка века (=.

*
Неожиданно обнаружил, что если высушить волосы феном, то они торчат вверх и в стороны ровно так, как мне хочется. И никакой укладки не надо (=

*
Здесь все еще осень, относительно тепло, по паркам скачут белочки - при некотором везении можно насчитать до пяти белочек в поле зрения одновременно. Насколько я знаю жизнь и погоду, осень по личным ощущениям будет еще недели две - ну окей, ноябрь. Это не совсем осень, ноябрь - это отдельная категория (а я извращенец, я его люблю).
Неизбежные рождественские декорации между тем подползают все ближе и ближе: еще пару недель назад только в кофейнях были красные стаканчики да в "Индиго" через одну песню играло всякое праздничное, а вчера уже вдоль Эглинтон снежинки развесили и елки повтыкали в кадки для цветов. Не то чтобы меня не радовало - я просто смиряюсь. В конце концов, стаканчики няшные, а снежинки красиво светятся по вечерам.

@темы: лытдыбр

---

радио упрлс снова на вашей волне

[29.11.2015 14:58:11] Коршун: ...у меня сломалась иголка для бисера.
[29.11.2015 14:58:18] Коршун: То есть я ее, натурально, в пальцах сломал.
[29.11.2015 14:58:38] Коршун: трудности вышивания для астартес
[29.11.2015 15:05:47] Альре Сноу: Иголка хреновая (=
[29.11.2015 15:07:11] Альре Сноу: Немедленно представил, как проходит пресловутое вышивание гобеленов:
- Брат-сержант, у меня иголка сломалась!
- Опять? Шестая за сегодня! Все, иди статуи высекать!

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, смеющиеся грибы

---

Tales from the Drift - #1

А вот теперь я наконец-то допилил перевод (= (ага, скоро второй выпуск, а я только первый добил. ну упс. не то чтобы кому-то это было надо)
Для тех, кого еще интересует преканон "Тихоокеанского рубежа" - комикс:


читать там

@темы: we're cancelling the apocalypse, перевожу слова через дорогу

---

Как известно, любое "большеникагда" заканчивается тем, что я вписываюсь в очередную фандомную битву и влипаю по самые ушки... Вот, пожалуйста - аж три команды (=

@темы: фандомное побоище

---

ПЧеньки (=

 Aca-chan, добро пожаловать!

Кофе с зефирками (=

@темы: приветствия, (безумное?) чаепитие

---

Внезапный вопрос:
кто может рассказать мне, чем записывать видео из игр? (конкретно - например, из Масс Эффекта)
Буду очень благодарен за пояснения (=

---

И еще переводы, на этот раз - свежие (=
"Коготь Хоруса", глава пятая. Космический бой, Пожиратели Миров и лично Леор во всей красе, лирические отступления Хайона и вообще все хорошо.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, перевожу слова через дорогу

---

пачка переводов номер три

Название: ...и рвётся, точно кружево, зима
Оригинал: feralphoenix, "winter broken like lace"; разрешение на перевод получено
Размер: миди, 5197 слов
Пейринг/Персонажи: Такакура Химари | (/) Санэтоси Ватасэ, подразумевается Огиномэ Ринго/Такакура Химари | канон «Mawaru Penguindrum»
Категория: джен такой вот у нас джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Ах, — его голос звучит почти непринужденно: словно он всего лишь открыл дверь и вошёл в палату, где она обиженно свернулась на кровати, вновь выбросив едва начатое вязание в мусорный ящик. — Ах. Просто мурашки по коже. Большая честь — вновь увидеть тебя, принцесса».
Суперлягушка спасает Санэтоси Ватасэ.
Примечание/Предупреждения: постканон; "квир-платонические отношения" (с).

Однажды между ними был разговор — пока она еще лежала в больнице, или когда пришла туда для очередного профилактического осмотра. Химари не вполне уверена в обстоятельствах: в конце концов, они беседовали множество раз.
Журнал лежал между ними, и сумка с вязанием стояла у ее ног. Она помнит: пахло солнцем, и свет отражался от его белых волос, отчего на них становилось невозможно смотреть. Его мальчики спали в своей корзинке, а где-то на заднем плане щелкали спицы Трёшки — в куда более четком ритме, чем у самой Химари, — и щебет далеких птиц звучал контрапунктом.
В конце концов она вспомнила о книге, торчавшей из ее сумки: осторожно отложила спицы, чтобы шарф... да, наверное, все-таки шарф — не распустился, и достала ее оттуда.
— Куда мне надо будет ее вернуть? — спросила Химари. — Я посылала Сё-тяна отнести ее обратно в библиотеку, но он сказал, что такой книги нет у них в базе данных, так что у него ничего не вышло. А я терпеть не могу платить за просрочку.
Он поднял руку ко рту, задумавшись.
— Весьма удивлен, что тебе удалось ее придержать, — мягко произнес он, и его взгляд скользнул в сторону. Трёшка всё так же невинно продолжала вязать. — Не говоря уже, что ты способна припомнить, куда ее следует возвращать.
— Не думаю, что сумею найти нужную дверь, даже если попытаюсь вернуться, — проговорила она, удерживая тяжелую книгу на одной руке, чтобы как следует заправить за ухо мешающие волосы. — По вашим словам, то была пристройка к Центральной библиотеке. Но это ведь неправда?
— Правда, — он опустил запястье обратно на задранное колено.
Опустив глаза, он улыбнулся шире — так, что стал выглядеть и в самом деле очень подозрительно, но по его меркам это, пожалуй, было гораздо честнее, чем обычное мягкое выражение лица. Доктор Санэтоси все-таки был очень странным человеком и предпочитал скрывать свои слова фокусами и метафорами — но, несмотря на это, он ей правда нравился. Он оказывал ей множество любезностей, и с ним можно было поговорить про вязание — и он на самом деле слушал и отвечал, в отличие от ее братьев; если он притворялся, будто чего-то не понимает, тем самым иногда подталкивая ее подумать о неприятных вещах, это всегда оказывались неприятные вещи, о которых она сама должна была задуматься давным-давно. Ей не всегда в полной мере удавалось понимать его, но она училась делать это все лучше и лучше.
— Правда также и то, что попасть внутрь способен не всякий, и даже тому, кто смог, будет непросто выбраться. Конечный пункт чьей-либо судьбы подобен призрачной пограничной заставе или двери в Нарнию. Как только ты думаешь, что нашел нору, по которой тебя некогда провел кролик, вместо этого ты проваливаешься в свое отражение в зеркале.
— Но если я не знаю пути обратно, как мне ее вернуть? — спросила Химари, хмуро разглядывая обложку «Суперлягушка спасает Токио».
— Отдел Дыры-в-Небесах весьма снисходителен, как мне известно, когда речь заходит о сроках. Если тебе потребуется прийти туда снова, ты сможешь вернуть книгу без всякого штрафа.
— Хм-м, — Химари убрала книгу обратно в сумку.
— И вот еще что я хотел сказать: тебе, наверное, наскучило читать только одну книгу. Я могу найти тебе другие, если захочешь — например, сказки про девочек, которые хотели стать принцами, или книжки с картинками о любви между людьми и медведями.
Язвительная реплика о том, что обычный доктор не должен бы уметь доставать своим пациентам книги из пространственного парадокса, осталась невысказанной; но кошка Шрёдингера уже выбралась из ящика и уводила своих котят вдоль перегородки, исчезая из виду. Вместо этого Химари хихикнула, обходя очевидное:
— Любовь между людьми и медведями?
— Весьма трогательное произведение, смею заметить, — Санэтоси хранил столь же непроницаемое выражение лица, как и всегда. Один из его кроликов выбрался из корзинки, и он подобрал питомца, удерживая его на сгибе локтя и почесывая живот, пока кролик дергал носом, описывая гипнотизирующие круги. — Хотя, пожалуй, лучше будет остановиться на книге с картинками. Девочке в твоем возрасте еще рановато читать полную версию. Впрочем, любая из них заставит тебя задуматься. Реальный мир не так уж добр.
Подперев подбородок руками, она долго смотрела на него.
— Так значит, вы в это не верите? В то, что любовь может открыть запертый мир?
И тогда он впервые упомянул о ящиках.
Она помнит, как подумала о том, что его голос становится ниже, когда он показывает свой гнев. Должно быть, он слишком поздно осознал собственную честность, потому что, прежде чем она смогла придумать ответ, он вздохнул и откинул голову назад, искоса глядя на нее с невинным удивлением.
— И в самом деле, — он снова мягко улыбался. — Выходит, ты уже прочитала эту историю. Как неосмотрительно со стороны твоих братьев.
Химари изобразила преувеличенно-высокомерный смешок так старательно, как только могла:
— Не стоит недооценивать способности юных девушек.
— Несомненно, — Санэтоси поклонился ей, не вставая с места. Он опустил кролика, на пол — тот превратился в мальчика и устремился вслед за своим братом, который выбрался из корзинки и выглядывал в окно, приподнявшись на цыпочки. — Знаешь ли, это уже второй раз, когда я недооценил не по годам развитую девочку. А ведь казалось бы, даже я должен был уже усвоить урок.
Химари не стала расспрашивать дальше — он бы ушел от ответа, таким уж человеком он был — и вместо этого снова подобрала вязание. Трёшка к тому времени уже закончила свой шарф.
Может быть, этот разговор продолжился, а может быть, Санэтоси ушел заниматься своими собственными непостижимыми делами. Она не помнила.

Родители Химари уехали в командировку, и потому обе они в этот вечер остались ночевать в ее крохотном доме. Обычно им приходилось выбирать из двух зол: у Ринго можно было закрыть дверь квартиры и запереть на ключ, но ее кровать была слишком тесной; у Химари был удобный футон, но зато тонкие бумажные стены и комната родителей прямо за стенкой. То есть, конечно, когда они приходили друг к другу, чтобы позаниматься, они занимались учебой — Ринго и правда помогала ей, чтобы Химари уж точно могла поступить в ту же самую школу, ведь ей было уже пятнадцать лет, и теперь приходилось думать о таких вопросах. Но вдобавок эти вечера предназначены были для сплетен, кулинарных экспериментов и просто дурачества. И мама Ринго, и родители Химари хорошо к ним относились, но никому из девочек не хотелось объясняться в случае, если они вдруг слишком шумели.
В этом мире дом Такакура был той же развалюхой, где не хватало комнат на всех — тесной, но старательно обжитой. Это не был дом Мики-тян. У Химари не было той ее роскошной кровати; стены не были выкрашены в множество ярких цветов. Она жила в обычной комнате обычной девочки: полки, забитые сувенирами с символикой «Double H», и еще красная книга и плюшевый медвежонок из других мест и времен. На лбу Химари виднелся тонкий шрам — точно обещание.
Ринго помнила меньше, чем Химари — и, наверное, никогда не вспомнит столько же, — но Химари было достаточно и того, что хоть кто-то еще знал о мире, в котором Камба и Сёма жили под этой самой крышей, заполняя крошечный дом своей неуклюжей любовью. О мире, где у нее был один брат, который был готов взять на себя всю грязную работу и не рассказывать об этом никому, и второй, который никогда не позволял, чтобы те, кого он любил, оставались голодными.
Итак, Ринго решила остаться на ночь, и всё шло как обычно. В доме царил приятный запах карри, а Ринго, раздевшись, лежала под одеялом. Химари, уже засыпая, посмотрела на вентилятор — и, хотя было позднее лето и ее волосы прилипали к спине, она вспомнила о зиме и поежилась.
Скоро нужно было вставать. Надо было заварить чай, если они собирались еще учиться в этот день, и еще она должна была упаковать капустные роллы для соседей, а не то придется оставить их в холодильнике, и они испортятся; и надо бы последить за кошкой, чтобы она ничего не натворила... Но воспоминания, вызванные мельканием лопастей вентилятора, парализовали ее, и она не могла заставить себя пошевельнутся.
— Эй, Ринго-тян, — сказала она.
— Ммм? — отозвалась Ринго с другого края футона.
— Ты когда-нибудь думаешь про Момоку?
Она услышала шорох; Ринго повернулась и теперь (заметила Химари краем глаза) смотрела на нее нахмурившись, подперев голову ладонью. Челка Ринго снова отросла и полностью закрывала брови, но Химари знала, когда она хмурится.
— Она моя сестра, конечно, я думаю о ней, — сказала Ринго.
Химари имела в виду совсем не это, и Ринго наверняка знала ее достаточно хорошо, чтобы понимать это.
— Я думаю о ней, — продолжала Ринго, — но где бы она ни была сейчас, я знаю, что с ней всё в порядке. Я знаю, что с нами всеми всё будет в порядке. Мама и папа, и Табуки-сан, и Юри-сан — мы все связаны, пусть даже теперь мы живем совсем другой жизнью. Момока была здесь. Может, вся разница была только в том, что тогда мы были одержимы ее призраком, — но сейчас всё не так.
И тогда Ринго рассказала Химари про теорию Табуки Кэйдзю.
— Ты беспокоишься о Камбе и Сёме? — спросила Ринго после того, как закончила объяснения и Химари молчала несколько минут.
— Нет, — ответила Химари, хотя это была хорошая догадка. — Кам-тян и Сё-тян вместе, так что где бы они ни были сейчас, я знаю, что с ними всё будет хорошо.
Она снова перевела взгляд на вентилятор. Проблема была совсем не в ее братьях.

Химари любила Мураками с детства, но до этого года в школе она совсем не читала Миядзаву. Она продралась сквозь «Ночь на Галактической железной дороге» один раз и никак не могла перечитать ее снова. Все-таки читать саму книгу — это совсем не то, что знать ту или иную часть сюжета из общего культурного пространства. Она едва не потеряла всё, что любила, из-за скорпионьего огня: даже если и сожалеешь о том, что твоя жизнь никогда не имела смысла, это еще не значит, что все остальные считают тебя бесполезным.
Намного проще сесть на поезд к звездам, когда не знаешь о его значении; намного проще бесцельно блуждать в библиотеке под названием Дыра-в-Небесах, когда Угольный Мешок для тебя — всего лишь название туманности.
Но Химари хочется верить, что ее пребывание здесь имеет некую цель, и потому она берет под мышку «Суперлягушка спасает Токио», и садится на поезд, и засыпает.
Всё точно так, как она запомнила. Аквариум, лифт. Трёшки здесь нет, и некому указывать ей дорогу, так что она сама тянется к кнопкам. Она помнит — с той четкой уверенностью, что бывает лишь в снах, — какую именно кнопку должна нажать.
И библиотека — тоже точно такая же. Она выстаивает очередь и говорит библиотекарше:
— Я бы хотела вернуть эту книгу...
Но та только улыбается.
— Ее нет у нас в реестре, — говорит она. — Чтобы вернуть эту книгу, вам нужно пройти дальше.
Химари забирает книгу и держит ее перед собой обеими руками. Она сжимает ее так сильно, что белеют костяшки пальцев.
— Спасибо, — отвечает она. — Тогда я сама поищу нужное место. Думаю, я смогу найти его, если прослежу свои воспоминания о том, как в прошлый раз была здесь.
Сейчас у нее уходит больше времени на то, чтобы отыскать дверь. В прошлый раз она слишком волновалась, чтобы не потерять Трёшку из виду, чтобы не остаться одной, но теперь она нарочно не спешит; она хочет, чтобы каждый шаг был правильным. Но наконец она находит тот самый угол и ждет, пока скользящая головоломка встанет на свое место.
Потрескивающая запись «Возвращения домой» замолкает, стоит только тяжелой двери закрыться за ее спиной. Над головой уходят вверх витражные окна и решетки, за которыми видно далекое голубое небо; перед ней — ограда, и изогнутый пол, на который она по-прежнему не может смотреть прямо, иначе начинает бояться, что ее затянет в бесконечную дыру. А позади — бесконечно тянущиеся книжные полки, последнее хранилище всех историй человечества.
Где-то вдалеке слышится гул гигантского механизма. Или, может быть, мусоросжигательной печи. Химари вздрагивает, позволяя себе мгновение страха, а потом расправляет плечи. Она становится на нарисованную стрелку указателя на полу — признак жизни на стерильной плитке; носки ее ступней смотрят вдоль стрелки, которая должна привести в секцию «ка».

И вот — он там, сидит на средней перекладине лестницы, уперев локти в колени и глядя в пространство, — всё точно так, как она запомнила.
Химари останавливается, не дойдя до него примерно метр, учтиво выравнивает носки туфель, прижимает к груди красную книгу, ждет. Приподняв подбородок, она прослеживает глазами знакомые черты лица и улыбается. Он действительно здесь. Он действительно был здесь всё это время; самое сложное позади. Теперь осталось только самое сложное.
Санэтоси поднимает голову, смотрит на нее вполоборота. Его глаза — красные, точно у кролика; он улыбается — так мягко и сомнительно честно. Если он и удивлен тем, что видит ее здесь, выражение его лица не выдает этого. В конце концов, эхо шагов здесь разносится далеко. Кажется, в отделе Дыры-в-Небесах очень одиноко.
— Ах, — его голос звучит почти непринужденно: словно он всего лишь открыл дверь и вошёл в палату, где она обиженно свернулась на кровати в позе креветки, вновь выбросив едва начатое вязание в мусорный ящик. — Ах. Просто мурашки по коже. Большая честь — вновь увидеть тебя, принцесса.
Он встает и кланяется, и Химари хихикает помимо воли. Ей очень хочется подойти и прикоснуться к нему — это совсем не то, что ее желание прикоснуться к Ринго, не легкое, кружащее голову чувство, от которого хочется танцевать и всё ее лицо заливается краской. Ей хочется взять его лицо в ладони, со спокойной нежностью — вроде той, что она испытывала, когда тискала Трёшку, или стояла на кухне рядом с Сёмой, или когда Камба нес ее на руках.
Но здесь холодно. В Замерзшем Мире нужно быть осторожным; один лишний неправильный шаг — и твоя цель разобьется вместо того, чтобы растаять.
Поэтому Химари протягивает вперед книгу.
— Я принесла ее обратно, — говорит она.
Санэтоси отвешивает еще один театральный поклон. Она почти слышит музыку клавесина и, отдав ему «Суперлягушка спасает Токио», стискивает руки перед собой — так хочется коснуться пальцами, почувствовать воспоминание собственной кожей.
Он держит книгу одной рукой, поставив ее вертикально на ладони, и поглаживает корешок кончиком пальца. Он постукивает по обложке небрежным жестом, и книга рассыпается звездами, которые падают вниз и исчезают.
— Я надеюсь, она тебе понравилась, — говорит он.
Она подходит ближе, пристраиваясь у его локтя, и они шагают вперед — словно на приятной прогулке в саду.
Химари улыбается:
— Да, еще бы. Я люблю Мураками. Иногда мне нравится перечитывать старые любимые вещи, потому что они значат больше, когда ты становишься старше. Книги — они как старые друзья, у них всегда есть для тебя сюрпризы. Когда я была маленькой, мне особенно нравилась Лягушка — это ведь герой, который жертвует собой, чтобы всех спасти. А потом, когда я подросла, мне стал больше нравиться Катагири. Он напоминает мне про Кам-тяна. Хорошо знать, что я не одна, и я никогда не смогу позволить себе снова забыть — теперь, когда я снова жива. Кам-тян, и Сё-тян, и Ринго-тян, и «Double H», и мои мама с папой, и вы тоже — вы все дали мне так много.
— Понимаю, — говорит Санэтоси. — А что же теперь?
— На этот раз, — продолжает Химари, — я поняла, что мой любимый персонаж — это Червяк. Лягушка очень хорошо об этом говорит, но я до сих пор не обращала внимания. Ведь Червяк ни в чем не виноват. Виноваты снова люди. Если бы можно было спасти Червяка вместо того, чтобы сражаться с ним, может быть, никому бы не пришлось умирать.
— Спасение, — произносит Санэтоси, — никогда не дается так легко, как кажется людям.
Химари кивает:
— Хуже всего, когда все ждут, что ты спасешь себя сам, без всякой посторонней помощи. А люди вроде нас...
У него был чемоданчик, вспоминает она, заполненный чистейшей эссенцией избранности в аккуратных розовых ампулах. Получив свою плату — помощь Камбы (мизантропия, отточенная до смертоносного уровня), Санэтоси вливал в ее вены нектар из яблок, чтобы оградить от воздаяния и неизбранности, которые убивали ее.
— Если бы мы могли спасти себя, мы бы сделали это, — говорит она наконец.
Но только избранные могут спасти неизбранных.
— Я знаю, не так ли? — небрежно отвечает Санэтоси — слишком нарочито небрежно.
Довольно долго они идут молча. Он шагает очень широко, чтобы она успевала за ним.
— Какую книгу ты хотела бы взять на этот раз? — предлагает он спустя некоторое время. — Как старший библиотекарь отдела Дыры-в-Небесах, я безошибочно отыщу книгу твоих глубочайших желаний в наших хранилищах — подобно тому, как вылавливают единственную жемчужину в глубинах семи морей.
На самом деле он давно уже нигде не старший — ни в чем реально существующем, — но простой форменный передник и бейдж с именем очень ему идут, так что Химари только заправляет волосы за ухо и снисходительно улыбается.
— Возможно, еще Мураками? — спрашивает он, наклоняя голову, так что волосы падают ему на глаза.
— Не сегодня, — отвечает она, — но спасибо.
— Хмм, — задумывается Санэтоси. — Ну что ж, ты всегда была привередливой. Но книга, которую ты всем сердцем хотела бы прочитать, где-то здесь. Даже если нам придется зайти глубже, чтобы найти ее.
Он собирается было продолжить прогулку, но Химари застывает на месте. Сделав глубокий вдох, она сжимает кулаки, набираясь решимости.
Заметив, что она не следует за ним, Санэтоси оборачивается и наклоняет голову в безмолвном вопросе. В его нагрудном кармане — черная роза, вместо ручки, которая была там раньше. Химари не нравится, как она торчит там, будто смерть, и не нравится слабый запах огня, исходящий от розы. Протянув руку, она забирает цветок и пристраивает его у Санэтоси за ухом..
— Я здесь не для того, чтобы взять другую книгу, — говорит она. Ее пальцы еще касаются его волос — мягких, как шелк. Ей хочется коснуться его лица, но она заставляет себя быть терпеливой. — Я здесь, чтобы пересечь стену. Я здесь, чтобы подружиться с тобой.
Химари кажется, что его глаза расширяются — совсем немного — но он уже улыбается снова. Он поднимает руку, накрывая ее ладонь своей — легчайшим прикосновением, словно тонкую скорлупку. Его пальцы смертельно холодны. Когда она выдыхает, воздух превращается в иней и опадает звездами.
— Ты просишь о сложном, — говорит он. Почти что шепотом. Он отпускает ее руку, отступает прочь. Цветок в его волосах увядает и превращается в пепел, исчезает без следа. — Я жду поезда.
— Так значит, ты не стремишься в погоню?
Санэтоси смотрит на нее сверху вниз. Все лампочки погасли, и только далекий отблеск дневного света из-под крыши освещает его профиль. Под его глазами собираются тени — точно мешки.
— Если гнаться, то получишь только усталость, — он улыбается, прищурившись. — И стремление не гарантирует, что твоя любовь принесет плоды.
— Это правда, — она думает про Сёму. — Иногда, если ждать достаточно долго — тебя найдут.
— Меня никогда не найдут, — отвечает он. Включается прожектор, заливая Химари светом; его достигает лишь тот свет, что отражается от нее. Так его профиль кажется чрезмерно резким. Наверное, она моргнула, потому что он одет в белый халат с высоким воротником, а передник библиотекаря куда-то исчез. — Именно поэтому я жду поезда.
Химари — не Момока. Она не может превратить свою жизнь в скорпионий огонь, чтобы менять мир, как ей захочется. Но она была однажды нареченной судьбы, и она помнит жизнь до перехода. Она касается шрама на лбу — набираясь смелости.
— Стратегия выживания, — произносит она; и, поскольку они — на станции судьбы, лучи прожекторов сходятся в точку и превращаются в звездный свет.

Медвежьи барабаны замерли, застыли. Здесь не полностью темно, но дорожка между ними не покатая, а ровная. Санэтоси чуть поодаль стоит на коленях, подняв руки в воздух, глядя в землю, а не на нее. Вокруг него вращается красный огонек — а может быть, это пчела. Химари расправляет свои неширокие плечи и шагает на дорожку, осторожно держась на своих каблуках.
— Ты знаешь, почему поцелуи — это обещания? — спрашивает она, выставляя вперед носок, словно в балетном па. Шлейф ее платья взрывает тысячей звезд. — Потому что поцелуй — это любовь наоборот *. И поэтому поцелуи становятся любовью, а любовь становится поцелуями.
— Если целовать и целовать без любви, — говорит Санэтоси, не глядя на нее, — ты просто замерзнешь.
— Если не отрекаться от любви, — говорит Химари, — то однажды истинная любовь придет к тебе.
— Лучше замерзнуть от поцелуев, чем от замерзнуть от бездействия, — парирует он так же легко, как когда-то в больнице говорил ей то же самое. — Но истинная ли это любовь — если ты всего-навсего надеешься, что кто-нибудь сочтет тебя достаточно хорошим?
— Я не знаю, — отвечает Химари; с ее высокого воротника сыплется звездная пыль.
— Люди... всегда тянутся к тому, что чисто, знаешь ли, — замечает Санэтоси. — Но чистота — это невозобновимый ресурс. Когда чистота принца исчерпана, он становится Повелителем Мух; когда чистота принцессы поглощена, она превращается в уродливую ведьму.
— Я не думаю, что это важно, — она делает еще один шаг.
— Как только ты становишься пустым, тебя выбрасывают прочь.
Ее босые ноги ступают на платформу. Теперь она обнажена, но и он тоже, поэтому она не обращает внимания.
— Люди, которые выбрали меня и спасли меня от превращения в невидимое существо, возможно, боялись стать пустыми. Я не знаю. Но если они и боялись, это не помешало им передать мне своб избранность.
Санэтоси не поднимает на нее взгляд. Бледные ресницы опускаются на его щеки, точно голубиные перья.
— Самый драгоценный для меня человек однажды сказал мне кое-что, — произносит она. — Что есть причина того, что мы еще живы — даже когда нас оставляют позади. Мы может помочь другим. Мы можем помочь тем, кто уже недоступен для помощи — как и мы когда-то. Нельзя найти невидимку, если только ты сам не был невидимкой.
Красный огонек, который кружил вокруг него, словно защищая от ее приближения, теперь заключает в свою орбиту их обоих — она даже не заметила, как это произошло. Химари берет лицо Санэтоси в ладони, приподнимая его, и, без дальнейших церемоний, вежливо целует его в губы.
Гул в ушах: далекий грохот работающих механизмов. Гладкий кристалл под ее ногами превращается в шершавый металл; он холодный, но снизу доносится жар, и где-то далеко раздается ужасный звук бьющегося стекла.
Химари открывает глаза. Ей четыре года, вокруг — смертельная зима, у нее тот же самый старый отклеивающийся пластырь на коленке. Но в руке она сжимает фонарь жизни. Она обходит бледнеющие очертания развалившегося конвейера, высоко подняв голову.
Он там. Даже младше, чем она — лежит, свернувшись в клубок, обняв игрушечного пингвина и игрушечного кролика. Бледный, как стекло, и почти столь же безжизненный. Его детское лицо запачкано красным, глаза потускнели.
— Я никогда ничего не значил, — говорит он. — Никто не пришел, чтобы спасти меня. Я невидим. Нет прожектора, который укажет на меня среди толпы. Вот почему я ненавижу мир, который так и не признал меня. Я вижу ящики, которые отделяют людей друг от друга, но я не знаю, как выбраться из них. Должно быть, разрушение — единственный путь.
— Не единственный, — возражает она. — Помнишь историю о любви, которую ты рассказал мне когда-то? Думаю, ты уже знал ответ на загадку. Потому что мы здесь — настоящая я и настоящий ты. Ты не можешь быть Кампанеллой и не можешь быть Червяком. Поэтому ты не должен оставаться в таком месте, как это, понимаешь? Если ты не замерзнешь, то сгоришь. Не нужно прятаться от всех в прекрасном гробу. Всегда можно принести революцию даже в самые крепко запертые миры.
Ребенок, который был Санэтоси, сворачивается в клубок плотнее:
— Я не могу уйти. Это мое наказание.
— Нет, — она улыбается, опускаясь на колени. Рев Детской Жаровни едва не заглушает ее голос, но она только протягивает руки. — Настоящее наказание — это продолжать жить.
Он открывает глаза — по-прежнему розовые, как у кролика. Потом садится — дрожащий и слабый, словно вот-вот умрет от одиночества.
Она продолжает непоколебимо улыбаться, протягивая яблоко:
— Разделим же плод судьбы.
Вспыхивают прожекторы. Она и он снова стоят у книжных полок; Санэтоси смотрит на нее сверху вниз широко раскрытыми глазами, с выражением, которого она никогда не видела прежде.
Ее сумка снова висит на плече, где и должна быть, так что она засовывает туда руку.
— Я нашла тебя, — говорит она и метким броском накидывает на его плечи шарф, связанный специально для этого дня.
Стена света разбивается на осколки. Книжные полки мерцают и исчезают. Зияющая пустота рядом с ними — то, что казалось Химари пустотой — освещается, и становится видно железнодорожные рельсы, и Млечный Путь струится вокруг, точно занавес.
— Пора домой, — говорит она.

Шагая по рельсам, они останавливаются только один раз — рука в руке — когда Санэтоси оборачивается через плечо, словно прощаясь с Угольным Мешком, и вдруг замирает. Из любопытства Химари оглядывается тоже, и — вот она. Достаточно далеко, чтобы оставаться темным силуэтом, но достаточно близко, чтобы ее можно было узнать.
Трёшка стоит с ней рядом. Дальше — намного, намного дальше на рельсах — видно пару маленьких фигурок, которых, кажется Химари, она знала в прошлой жизни.
Химари стискивает руку Санэтоси так сильно, как только может, но он не пытается вырваться из ее хватки.
Момока улыбается им, и Химари не уверена — добрая это улыбка или немного злорадная. В следующую секунду она разворачивается и бежит прочь, сжимая в каждой руке по разукрашенной пингвиньей шапке. Черные кролики, которые прятались в ее тени, превращаются в мальчиков, и оба они держат Трёшку за крылья. Помахав руками на прощание, они поворачиваются и следуют за Момокой и далекими детьми, не глядя назад.

Химари резко просыпается. «Суперлягушка спасает Токио», конечно, исчезла из ее рук. Пальцы Санэтоси по-прежнему крепко сжимают ее ладонь. Остальные пассажиры поезда не находят в его присутствии ничего необычного — но они, кажется, вовсе его не замечают.
Химари улыбается. И не прекращает улыбаться.

Когда они приезжают на нужную станцию, уже темнеет, и к тому же идет дождь — но за дверью ждет Ринго с зонтиком под мышкой.
— Мы вернулись, — Химари все еще не в силах не улыбаться.
— Добро пожаловать, — Ринго окидывает Санэтоси взглядом, изо всех сил изображая подозрительность.
— Это мой друг, доктор Санэтоси, — радостно заявляет Химари.
— Я просто глазам своим не верю, — говорит Ринго. — Ты отнесла обратно свою книгу, ты смогла на самом деле вернуть своего чокнутого призрачного друга-террориста — и ты забыла зонтик. Что бы ты без меня делала?
— Спасибо, что спасла нас от простуды, Ринго-тян.
Ринго закатывает глаза и раскрывает зонтик:
— Мы все под него не поместимся. Особенно вон тот дылда.
— Ах, какая незадача, — Санэтоси заговаривает впервые с того момента, как Химари взяла его за руку. — Ну, даже в худшем случае, полагаю, со мной всё будет в порядке благодаря этому милому вязаному шарфику. — Он перекидывает через плечо конец шарфа и заодно пряди своих волос.
Ринго смотрит на него с тем же выражением отвращения на лице, с которым она порой созерцала Токикаго Юри. Она поворачивается к Химари:
— Этому парню сильно повезло, что он тебе нравится, — ворчит она.
— Не правда ли? — весело замечает Санэтоси.
Ринго только шипит в ответ. Химари смеется и берет Ринго за руку; несмотря ни на что, теперь она уверена, что они оба вскоре найдут общий язык.

До дома они добираются быстро, но Химари не успевает даже достать из холодильника продукты, чтобы приготовить обед, как Санэтоси засыпает, сидя рядом с котацу. Кажется, старой кошке он понравился — ну или, как минимум, его пальто, — и она устраивается на длинных фалдах, покрывая их черно-рыжей шерстью и мурлыча.
Ринго, которая уже поставила на плиту старый котелок и теперь роется в ящиках в поисках ножей, продолжает ворчать.
— Серьезно, Химари-тян, что ты теперь собираешься с ним делать? Конечно, твои родители еще какое-то время не вернутся, но если ты им скажешь что-то вроде «смотрите, кого я подобрала на улице, давайте оставим его у нас», — вряд ли они просто кивнут и согласятся.
— Я уверена, они всё поймут, — говорит Химари, хотя на самом деле она не уверена, только надеется. — Ой, Трёшка, брось, это не кошачья игрушка.
Она на цыпочках проходит в гостиную, чтобы отвлечь котенка от яблока, которое выпало из кармана Санэтоси и теперь катается по полу. Трёшка просовывает голову под подбородком Химари и мурлычет, цепляясь когтями за ее блузку.
— Я не собираюсь готовить карри одна, — театральным шепотом заявляет Ринго, и Химари улыбается.
— Уже иду, — отвечает она, но задерживается еще на секунду — посмотреть, как колеблются волосы Санэтоси в такт дыханию. Едва заметное, но прекрасное движение.
Революции не обязательно должны быть масштабными и драматичными, думает Химари, надевая фартук. Нужно просто освободить одного человека, а декорации всего мира последуют примеру.

Название: Агамемнон и Брисеида
Оригинал: Kadrin, "Agamemnon and Briseis"; запрос на перевод отправлен
Размер: миди, 4091 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи/Сайондзи Кёити, упоминается Сайондзи Кёити/Кирю Тога | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Он причинял ей боль, унижал ее, ни во что ее не ставил, и все же хотел, чтобы она помогла ему стать лучше. Взгляд на Сайондзи и Анфи в преканоне.
Примечание/Предупреждения: бытовое насилие, изнасилование

«Но с тобой никогда не имею награды я равной,
Если троянский цветущий ахеяне град разгромляют.
Нет, несмотря, что тягчайшее бремя томительной брани
Руки мои подымают, всегда, как раздел наступает,
Дар богатейший тебе, а я и с малым, приятным
В стан не ропща возвращаюсь, когда истомлен ратоборством.»
«Илиада», песнь I

***

Когда Тога вложил ему в руку театральный бинокль, он ничуть не был впечатлен. Он не привык к таким способам ведения боя, к отстраненному наблюдению, которое предпочитал Тога — у него просто был другой склад характера. И к тому же это было неправильно, даже глупо; методы шпиона, а не честного человека.
«Ты научишься кое-чему, — пообещал Тога со своей неизменной легкомысленной улыбкой. Это звучало чересчур похоже на оскорбление, и Сайондзи уже заготовил резкий ответ — но растерялся перед лицом непоколебимого спокойствия Тоги. — И разве не все мы готовы учиться всегда? Мой дорогой давний друг?»
А потом он оставил Сайондзи на своем наблюдательном пункте. Звонили колокола.
Сквозь фальшивый бинокль Сайондзи видел, как Тога и Арисугава отсалютовали друг другу, подняв мечи, и девушка, которую Тога скрывал от всех, прикрепила цветы им на грудь. Химэмия. У нее была странная походка. Странная манера держаться. Странное... В ней было нечто — то, что Сайондзи никогда не замечал в толпе девушек из Отори, со всеми их визгами, и воплями, и обожанием; он продолжал смотреть на нее еще секунду после того, как началась Дуэль.
Он был уверен, что она тоже посмотрела на него.
Сайондзи, пожалуй, слишком отвлекся на девушку, чтобы усвоить урок, который обещал Тога, — впрочем, это едва ли был тот урок, который Тога собирался преподать; несмотря на все уловки и финты, Тога ничего не мог противопоставить беспощадному наступлению Арисугавы, и его яростная грациозность не могла сравниться с ее элегантной жестокостью. Ее сабля ударила его в грудь — плеснуло алым, и на мгновение у Сайондзи перехватило дыхание, прежде чем он понял...
Лепестки розы. Всего лишь лепестки.
Колокола продолжали звонить, когда он встретил Тогу после Дуэли — все еще вспотевшего, с непонимающей гримасой, которая была заметна даже сквозь идеальную насмешливо-снисходительную маску. Годы спустя Сайондзи думал о том, что он мог бы — должен был бы — что-то сказать тогда... но в глубине души он знал: лучше любой унизительной фразы было то, что Тога оказался не в силах скрыть от него свое разочарование.

***

Через неделю он получил письмо — без подписи, запечатанное Печатью Розы. Не составляло труда отгадать отправителя и цель письма, и Сайондзи открыл его со смешанными чувствами воодушевления и подозрения.
«Камень, ножницы, бумага, — было написано там вместо приветствия. — То, что побеждает силу, бессильно перед силой другого. Не сила заключена в женской руке, открывающей дверь, что ведет к Революции. Подобно тому, как Мусаси переправился на остров Кодзиро с деревянным мечом в руке, так должен и ты отыскать лестницу и зеленую розу. Настал час — твой и только твой».
Эти загадки были довольно легкими.
Когда девушка — Химэмия — приколола зеленую розу к его груди, он на мгновение не видел ничего, кроме темноты ее волос. Туго стянутые, собранные в крепкую сеть завитков, и все же настолько густые, что можно было в них утонуть. Когда она подняла взгляд, ее глаза были скрыты за блестящими щитами, а потом он увидел их; зелень и пурпур. Она сказала, что потерять розу — значит проиграть Дуэль. Он ничего не ответил.
Потом было так легко забыть о волшебстве. Легко — не думать о нем, на самом деле. Это было неважно. Важно было встретить беспощадное наступление Арисугавы своей несокрушимой силой — чтобы все ее молниеносные защиты оказались бесполезны против удара, который нельзя отклонить. Да, ее стилю было достаточно тяжело противостоять: выпады в те моменты, когда противник меньше всего ожидал их, под углами, из которых невозможно парировать... но там, где Тога отвечал изощренностью на изощренность, Сайондзи просто ломил вперед.
Она ударила, целясь в его розу. Это была идеальная атака — уклоняясь от нее, он нарушил бы стойку или подставил бы розу под следующий удар; попытайся он парировать — это сбило бы его ритм поединка; и не было ни единого разумного способа избежать ее, не проиграв Дуэль.
Поэтому Сайондзи предпочел безумный способ.
Он изогнулся всем телом вместо того, чтобы просто уклониться — и выпад, нацеленный в его розу, пришелся по правому боку, вспарывая форму студенческого Совета и кожу под ней. После, вспоминая об этом, он был уверен, что слышал стук острия меча о собственные ребра. Он рванулся вперед, за розой — Арисугава увернулась — он схватил ее за горло, чувствуя хрящи под высоким воротником мундира. Не жалея силы, он толкнул ее тело в одну сторону, рубанул мечом в другую. Оранжевые лепестки взлетели в воздух.
Дальше снова был провал. Совершенно неважно, что произошло сразу же после Дуэли, и потому в его памяти ничего не осталось. Химэмии больше не было на арене. Сайондзи спустился по ступенькам, спотыкаясь и едва не падая. Один раз он поскользнулся в собственной крови, лениво сочившейся из раны на груди. «Что случится с Дуэлями, если победитель умрет?» — спросил он себя самого — и не он сам, но нечто иное ответило: «Глупости. Как можно умереть, если ты еще не родился?»
Она предстала перед ним внизу лестницы, сменив алое платье на белую блузку; его белый мундир постепенно превращался в красный. Объявив, что принадлежит ему — с церемонностью, доставившей ему удовольствие, — она тотчас предложила отвести его в медпункт.
— Нет, — сказал Сайондзи, сам не зная, почему. — Сделай это сама.
Она сделала. Расстегнула его мундир, осторожно стянула его с плеч, промыла рану чем-то, что жглось и казалось горячим и холодным одновременно, и принялась зашивать кожу острой иглой, привычными движениями. Он удивился, откуда у нее взялась аптечка под рукой, — вспомнил, что она наверняка видела, как его ранили, — удивился, как она могла спуститься так быстро, — удивился, что он вообще думает обо всем этом, когда хоть что-то в его жизни наконец-то происходит так, как надо.
— Это лучшее, что я могу сделать, Сайондзи-сама, — негромко произнесла она, глядя ему в глаза. Она стояла над ним — он лежал на скамейке, — но не смотрела на него сверху вниз. Хоть раз в жизни...
— Сайондзи-сама? — переспросила она, наклоняясь вперед и блеснув стеклами очков.
— Анфи, — ответил он и повел ее домой.

***

Теперь его нигде не видели без нее. Он первым исчезал со своих уроков, о которых тут же забывал, поджидая под дверью ее класса, чтобы взять ее за руку и увести с собой. Во время его тренировок по кэндо она стояла в стороне, закрывшись от ярости дуэлей — не Дуэлей — своей безразличной улыбкой и отражающими свет очками.
Тога предпочитал держать ее в резерве, как козырную карту, о которой знал только Студсовет. Арисугава презирала ее и, насколько знал Сайондзи, никогда даже не говорила с ней. Сайондзи — и только он один — практически демонстрировал ее всей академии. Смотрите на нее, молча провозглашал он, и смотрите на меня, смотрите, что у меня есть, что я выиграл, смотрите, что я забрал и сделал своим. Впрочем, он держался от нее на почтительном расстоянии; никаких жгучих поцелуев в розовом саду, о которых могли бы с хихиканьем шептаться по школе.
Тем не менее, они были излюбленной темой для слухов. Заместитель президента Студсовета Сайондзи Кёити, безумно обожаемый кумир сотни девушек, которые хотели бы привести его к себе и исцелить его сердце; и странная, ничем не примечательная Химэмия Анфи, всегда стоящая где-то в стороне. Доброжелательные голоса признавали, что они неплохо смотрятся вместе: Анфи с ее темной кожей, зелеными глазами и волосами с фиолетовым отливом выглядела как негатив Сайондзи, а ее миниатюрность и хрупкость хорошо сочеталась с его высоким ростом и страстью. Голоса, настроенные не столь дружелюбно, интересовались, что происходит в комнате Сайондзи после отбоя. Большинство же просто тихо истекали ядом.
Но она принадлежала ему. Сайондзи Кёити был победителем, и Невеста-Роза принадлежала ему. В первые дни они были неразделимы; в первые дни всё еще было хорошо.

***

Ему потребовалась неделя, чтобы начать причинять ей боль.
Спускался вечер, небо окрасилось в красно-оранжевые тона заката; Анфи сидела, скромно подобрав под себя ноги, и смотрела маленький переносной телевизор. Там показывали какой-то показ мод, что-то там Диор... Сайондзи не обращал внимания. Его не волновала мода, он рассуждал о куда более значительных вещах. Он расхаживал туда-сюда в такт своей речи; слова приходили с такой же легкостью, как и мысли.
— ...и теперь ты останешься со мной, кто бы ни бросил мне вызов, тебе не нужно беспокоиться, я не позволю им забрать тебя у меня. Тога. Он думает, что если я — камень, то он — бумага, как в той загадке из письма, но я знаю его не хуже, чем он знает меня, я могу преподать ему урок... К тому же, теперь я не тот, что прежде, ведь у меня есть ты...
Он посмотрел на нее. Она следила за показом Себастьяна как-его-там — внимательно, не сводя глаз.
— Анфи, ты вообще слушаешь?
— Да, Сайондзи-сама, — легко и безразлично ответила она — и этот тон внезапно взбесил его.
Его комната, пусть даже и полученная от Студсовета, была небольшой, и Сайондзи с его длинными ногами хватило двух шагов, чтобы ее пересечь. Этого было достаточно. Достаточно, чтобы вытянуть руку с раскрытой ладонью и ударить — с такой силой, что Анфи слетела со стула; звук падения раскатился по комнате, словно эхо в пещере.
На мгновение он застыл, не говоря ни слова; она подняла дрожащую смуглую руку, касаясь своей щеки.
«Вот видишь, немного же времени у тебя ушло, — произнес голос в его мыслях — вероятно, он мог бы назвать этот голос суперэго: та часть его самого, что оскорбляла и унижала его, и всегда звучала так похоже на голос Тоги, только без присущего тому очарования. — Тебе вообще не нужно много времени, чтобы похерить что угодно. Всего неделя — и ты потерял идеальную девушку...»
Она обернулась, глядя на него. В этих бездонных зеленых глазах не было ни обвинения, ни отвращения, ни ненависти. Они были полностью лишены подобных эмоций, и Сайонзди понял, что это придает ему сил.
— Если ты слушаешь, — сказал он, и его голос почти не дрожал, — то слушай по-настоящему.
— Да, Сайондзи-сама. Пожалуйста, простите, — негромкий голос, опущенные глаза; Сайондзи чувствовал, как что-то горячее разрастается в его груди — странное чувство, но не то чтобы совсем неприятное. — Я уверена, вы можете победить Тогу, Сайондзи-сама.
Он не ответил, чувствуя, как жар в груди расправляет крылья и сжимает когти.

***

В маскарадном вальсе, который они решили танцевать, было множество движений, и она учила его большинству из них — совершенно не возражая против танца. Не годилось устраивать открытый скандал вокруг Студсовета, чтобы ученики не начали задумываться — так ли нужны им советники, и не стоит ли их выбирать их открыто, а не назначать втайне. И потому они танцевали; Анфи танцевала прекрасно.
Синяки на ее лице закрывала косметика: темный тон в цвет ее кожи, светлая пудра на щеках, чтобы их оттенок не различался. Даже появляющиеся время от времени синяки под глазами можно было замаскировать косметикой, сделать их не такими заметными. Длинные юбки в Отори привлекали внимание — но куда меньше, чем привлекли бы ровные полосы красно-черных ушибов на ее щиколотках. (Он толкнул ее на стул за то, что она хотела выйти из комнаты, когда он еще говорил, и она слишком сильно ударилась о сиденье...) Если тщательно накрахмалить блузку, можно было поднять воротник достаточно высоко, чтобы спрятать наливающееся фиолетовым ожерелье вокруг ее шеи. И к тому же, всегда оставались старые невинные оправдания. Всегда были лестницы, с которых она могла упасть, или дверные проемы, в которые она могла не вписаться, — а если в последнее время она и казалась более неуклюжей, чем обычно, это все равно ничего не доказывало. А если ничего больше не срабатывало — он уже достаточно долго наблюдал за ее классом, так что ни у кого не возникало подозрений, когда он сообщал старосте: «Химэмия Анфи не придет на занятия сегодня, она заболела».
Была еще эта темноволосая девушка, которая не сводила с него взгляда — карие глаза широко распахнуты, губы приоткрыты — каждый раз, когда он оказывался с ней в одном помещении, и от этого ему хотелось схватить ее за горло, встряхнуть и закричать: «Не смей осуждать меня! Не смей! Я — победитель по закону Печати Розы, и я делаю то, что правильно, только то, что правильно, всегда правильно!»
Но если он смотрел на нее в ответ, она отводила глаза, и этого было достаточно.

***

По дороге на занятия Сайондзи прошел мимо выкрашенной в оранжевое стены, и без всякой помпы на ней проявились две девичьих тени.
— Смотри же! — сказала одна из них, поднимая руки и скрючивая пальцы, как когти. — В наказание за грех негостеприимства я был проклят и обращен в ужасное чудовище! Лишь любовь невинной девы может спасти меня!
Другая тень ответила:
— Я дам тебе любовь, которая так тебе нужна! — и тут же ее изображение сменилось тенью раскрытых ладоней. — Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Но будешь ли ты любить меня, когда увидишь, как я уродлив и волосат?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Будешь ли ты любить меня, если я буду проводить все мои дни у телевизора и не обращать внимания, когда ты говоришь со мной?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
— Будешь ли ты любить меня, если я не стану мыться целыми неделями и буду пахнуть гниющим мясом и прелыми луковицами?
— Да! Я люблю тебя, люблю тебя, мое сердце полно любви к тебе!
Тогда тень-чудовище протянуло когтистые руки к тени-деве и весьма ловко вырвало ей сердце, на что дева жалобно вскрикнула:
— О, моя любовь, ты убил меня!
Чудовище ответило смущенно, но явно ничуть не раскаявшись:
— Мне же нужно было удостовериться, что ты говоришь правду.
Тени застыли, словно ожидая признания, и Сайондзи неожиданно для себя произнес:
— Наверное, она на самом деле вовсе не любила его.
Так же, без всякой помпы, огни погасли.

***

Несмотря на всю косметику, и крахмал, и несуществующие двери, он пролил ее кровь лишь однажды.
Она спала — и тот, кто не знал ее, мог бы назвать этот сон безмятежным. Сайондзи был с ней достаточно, чтобы понять, что это совсем не так. Ночью она ворочалась рядом с ним, словно пыталась избежать сотни разных неудобств — или, как он однажды мрачно подумал, словно насекомое, насаженное на булавку и дергающееся в предсмертных судорогах. Иногда он думал, что хотел бы знать, какие кошмары мучают ее, и раз за разом убеждал себя, что не он был их причиной.
Он привык, что ее присутствие утешает его. Она была теплой, ее гладкая спина прижималась к его груди, и — когда она не всхлипывала от боли едва слышным шепотом — ее тихое, размеренное дыхание успокаивало. Конечно, Сайондзи счел бы оскорблением мысль о том, что ему нужно от нее утешение. Он же не был ребенком, который не может уснуть без любимой мягкой игрушки. Как бы то ни было, он несомненно не требовал от нее ничего другого. Оба — и он, и Анфи — ложились в постель в пижамах и просыпались в них же.
Тога выяснил это — его прямые, откровенные вопросы всегда выбивали Сайондзи из равновесия. «Значит, ты хочешь отвести свою Невесту к алтарю в белом», — сказал он; в его словах скрывалось лезвие сарказма, точно острие ножа. Сайондзи не сумел найти достойного ответа — только огрызнулся, что свадьба в белом — это слишком по-европейски. Белый цвет — для похорон. С тех пор ему снилось, как он идет между рядов скамей в церкви на свадьбе в западном стиле, но Невеста лежит в гробу, и когда Сайондзи доходит до алтаря, гроб начинает открываться...
Анфи снова издала этот тихий, плачущий вскрик, и Сайондзи понял, что слишком сильно стиснул ее бедро — должно быть, там останется синяк. Он заставил себя расслабиться.
Он не был девственником, уже достаточно давно — были в его жизни тайные моменты после полубессмысленных дуэлей; разбросанная в беспорядке одежда, горячее тело Тоги, прижимающееся к его собственному, приглушенные вздохи их обоих... И даже если не обращать внимания на эти воспоминания, запертые в стальном сейфе в глубине его разума, — всегда хватало девушек, сходивших по нему с ума, и мимолетные упоминания Тоги о недавних завоеваниях подстегивали его к действиям. Впрочем, результатом этих встреч неизменно оказывалось постыдное разочарование; Сайондзи осознал, что так обстояли дела при любых взаимодействиях с женщинами, и потому избегал их, насколько возможно.
Но Анфи — с Анфи все было иначе.
«Так почему ты ни разу даже не прикоснулся к ней?» — Этот внутренний голос не осуждал и не насмехался над ним в стиле Тоги, не был его суперэго. Этот голос был мрачнее, исходил из скрытых глубин. Он никогда не запрещал, только вдохновлял, подстрекая его совершать великие дела — которые казались все мельче со временем. Ужаснее всего было то, что он звучал так похоже на голос самого Сайондзи.
Словно пытаясь поспорить с этим голосом, он поднял руку и накрыл ладонью грудь Анфи. На этот раз он сжал ее намеренно и не знал, застонала ли Анфи от боли из-за этого или это было совпадение.
На мгновение в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая только ее дыханием и биением ее сердца под его рукой — ровный, ритмичный стук, точно чьи-то крадущиеся шаги. Слишком быстро. У спящей девушки не должно так быстро биться сердце. Сайондзи мельком подумал, что хотел бы знать, насколько быстро бьется сейчас его собственное сердце.
Он, пожалуй, мог бы уснуть вот так, держа Анфи в объятиях, чувствуя ее сердцебиение — но голос-подстрекатель заговорил снова.
«Тога давно уже перешел бы к чему-то большему, чем прикосновения».
Этого было достаточно.
Ткань ее ночной рубашки была на удивление прочной, но все же разорвалась без особого труда — треск рвущейся ткани прозвучал в комнате с громкостью выстрела. Он не знал, от этого ли она проснулась — сонное недоумение в ее глазах, вскоре сменившееся паникой — или от того, что он резко толкнул ее, опрокидывая на спину. Глядя на нее сверху вниз, он сдернул с ее головы чепчик — пурпурные волосы, слишком длинные, рассыпались по подушке и по постели. Ее глаза — такие зеленые, такие глубокие...
«Пещеры глубоки, — снова вмешался голос-суперэго. — А еще — пропасти и провалы. Места, откуда убрали землю. Так что ты имеешь в виду, когда говоришь «глубокие», Кёити? Это значит — пустые».
Это не остановило его — не могло остановить — пока он с дурацкой аккуратностью раздевался сам. Ее сердце теперь билось ее быстрее — словно крадущиеся шаги сменились бегом, и дыхание участилось — от страха или от возбуждения? Но она лежала под ним, тихая и покорная, как всегда, ожидая, когда он сделает с ней то, что захочет.
Он уткнулся лицом в ее шею в момент, когда вошел в нее — чтобы не видеть ее лица. Но все равно не мог не слышать — тихий, будто бы птичий, вскрик, не слишком отличающийся от стонов, которые она издавала в своих кошмарах. Жар в его груди снова стиснул когти, заставив задрожать все тело, заставляя его двигаться в безумии, подобном безумию Дуэлей. Она по-прежнему лежала неподвижно, но Сайондзи едва ли замечал это — и, достигнув финала, чувствуя, как все его мышцы напрягаются в высшей точке и расслабляются, он услышал ее тихий вздох. Нетрудно было расценить это как знак удовольствия.
Он ощущал вкус меди и пряностей — дурманящий вкус, столь же экзотический, как ее темная кожа. Он подумал, не может ли это быть доказательством его страсти — то, что он испытывает галлюцинации, овладевая ею — а потом заметил следы звериных укусов на ее шее, заметил кровь у себя во рту. Кровь текла из этих неосторожных, грубых отметин тонкими ручейками, пачкая простыни. Ее всхлипывания теперь звучали иначе, более непосредственно.
Должно быть — думал он после — должно быть, он тогда сглотнул.
— Я принесу тебе повязку, — пробормотал он, начиная впадать в оцепенение.
И, как ни удивительно, она воспротивилась его воле — только не схлынувший еще кайф от оргазма помешал ему причинить ей еще больше боли.
— Все будет в порядке, Сайондзи-сама, — прошептала она, и ее голос, несмотря на все всхлипы и стоны в кошмарах, был ровным и спокойным.
Утром следы от укусов и кровь исчезли, словно бы их никогда не было.

***

— Ты немного опоздал, дружище, — сказал Тога, прихлебывая свой чай, пока строители молча трудились за его спиной. — Сегодняшнее собрание закончено — кстати, что помешало тебе присутствовать на последних трех, неужели всего лишь неумение рассчитать время?
Сайондзи не снизошел до ответа, бросив на стол письмо от Края Света. Приподняв бровь, Тога взял письмо и вытащил его из уже разорванного конверта.
— Я удивлен, что ты решил поделиться этим. Даже со мной.
— Оно на английском, — отрывисто ответил Сайондзи. — Я не могу понять одно слово. Вот это, — он ткнул пальцем в строчку.
— «Вскоре ты достигнешь предела своей силы», — прочел Тога по-английски почти без акцента. — Слово, которое ты не понял, значит «предел», «потолок». Тэндзё. И что, как ты полагаешь, наш общий доброжелатель хочет этим сказать?
— Разве это не очевидно? — ответил Сайондзи, забирая письмо. — Потолок означает «место наверху». Мы знаем, что Край Света любит играть словами в своих письмах. Я одновременно достигну вершины своей силы и буквального потолка. Замок в небе. Там я одержу над тобой победу. Дружище.
— Сколько яда в таком милом слове, — пробормотал Тога в свою чашку, почти неслышно за криками рабочих, чье здание обрушилось под собственным весом.
— Ничего милого в этом нет. — Сайондзи сунул письмо обратно во внутренний карман, к дневнику, еще хранившему ее запах, похожий на запах жасмина.
— Тогда, полагаю, следующее собрание Студсовета будет посвящено празднованию твоей победы и твоей Революции, — сказал Тога без следа иронии. — Или ты пропустишь и его?
Вместо ответа Сайондзи развернулся и зашагал прочь.

***

«В лесу таится сотня запахов — травы, растущие там, воздух в кронах деревьев, — писал Сайондзи, опершись спиной о ворота. — Но я чувствую твое прикосновение к бумаге, невзирая на них. Твой аромат подталкивает меня к новым свершениям. Мне кажется, будто ты рядом со мной и тоже смотришь на замок наверху».
Конечно, на самом деле он не мог разглядеть его, хотя и взглянул вверх чисто инстинктивно. Он не прошел через ворота — и он не был на Дуэльной Арене. Двери Ночи не откроются для одного Дуэлянта. Неважно. Срок еще настанет. Тот самый срок, когда он придет не смотреть на замок, но завоевать его, когда Анфи будет следовать за ним.
«В этот день, — добавил он в дневник, — никто не сможет противостоять мне».
Он поднял взгляд. За лесом было видно шоссе и автобус, привезший в академию Отори новых учеников. Значит, в его клубе кэндо появятся новички. Нужно будет подыскать кого-нибудь на замену — у него теперь были дела поважнее.
«Я вижу тебя там — ты улыбаешься, когда мы проходим в двери. Я вижу тебя там — ты восседаешь на троне, найдя наконец место, созданное для тебя. Я облачу тебя в одежды, подобающие Принцессе, и мы обретем там счастье — счастье, которое не кончается, которое длится всегда».
Он собрался уже закрыть тетрадь, остановился и написал еще одно слово.
«Вечность».
Страницы захлопнулись почти неслышно, и он снова посмотрел вверх. Мимо фонтана, мимо деревьев, туда, где — он знал это — висел в воздухе замок. Он ждал только нужного момента, нужного человека. И теперь этим человеком был Сайондзи Кёити. Он поднимется наконец к месту, предназначенному именно для него, и он пройдет через эти двери. Каждый сможет последовать за ним туда, куда он поведет — как Анфи, которая уже последовала за ним, которая впервые в жизни показала ему, что значит быть первым.
Сайондзи замечтался о замке в небесах, и автобус с новыми студентами скрылся из виду.

@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу

---

пачка переводов номер два

Миники, опять же все - ну, их два и было (=.

Название: Покинуть мир, уйти в леса
Оригинал: Stealth_Noodle, "Forsake All the World for the Wild"; разрешение на перевод получено
Размер: мини, 3246 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Каору Мики, Каору Кодзуэ | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен
Жанр: character study
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Чем дальше, тем сильнее Кодзуэ не понимает своего брата — и не может заставить его понять ее.

Она возвращается домой поздно, в полурасстегнутой блузке, открывающей алые отметины над ключицами. Мики не видит ее; он смотрит в окно, на заброшенный сад, освещенный луной. Щелкает секундомер.
— Ты меня ждал? — спрашивает она, уперев руку в бедро.
Он не оборачивается:
— Кто-нибудь должен привести его в порядок. Здесь было так красиво.
Она прижимается к нему сзади, заглядывает через плечо и чувствует, как он застывает.
— Знаешь, это ведь никогда не был сад. Это всегда были джунгли.
Когда он отталкивает ее прочь, она смеется.

—

Все взрослые читают по сценарию, напечатанному между строчками книг. Раньше Кодзуэ слушала так же жадно, как и ее брат, позволяя словам крепко и надежно закутать ее: «Не выходи из дома одна. Берегись незнакомцев. Слушайся родителей и всегда говори волшебные слова».
Вот так они и приручают тебя, поняла она после того, как сидела одна на сцене, безмолвная и неподвижная. Вот так они заставляют тебя забыть, что ты можешь быть опасной. Она убежала, но ей стоило бы разбить фортепиано и выкрикивать свою собственную музыку. Взрослые дрожали бы перед ней, когда она обнажила бы всю хрупкость их власти. Но она не сделала этого — потому что не могла сделать ничего без Мики.
Даже смешно, думает она. Мики не понимает, потому что его там не было — а если б был, то ничего не поняла бы она. Она не может ему это объяснить. Возможно, брось она его, он бы выучился этому сам — но она не может. И потому он сидит, нахохлившись, в развалинах их гнезда, укрепляя его прутиками, а она пинает каблуками стенку. Может, если она пнет достаточно сильно, ей удастся обрушить все это сооружение.
Только покинув гнездо, можно понять, насколько оно нелепо маленькое. В лесу внизу зловеще блестят клыки, но у Коздуэ тоже есть зубы. У Мики тоже были бы, умей он скалиться так же, как она.

—

Она позволяет одному из мальчиков проводить ее до музыкального класса, чтобы подольше прощаться с ним возле дверей, поигрывая пуговицами его рубашки. Фортепианная музыка Мики звучит недостаточно громко, чтобы заглушить ее смех. Он наверняка слышит их, и стоит ему только обернуться — он увидит их сквозь стекло.
Он не оборачивается. Он даже не горбит плечи, как обычно делает, когда нарочно не оборачивается.
Кодзуэ раздраженно отталкивает мальчика. Захлопывает дверь, несмотря на его попытки возразить.
Мики продолжает играть, когда она опирается о фортепиано, и даже когда она закрывает рукой его ноты. Он все равно в них не смотрит.
— И чему ты так радуешься? — спрашивает она. — Это ведь та же самая старая песня.
— Я нашел его, — произносит он, не глядя на нее.
— Нашел что?
— Мое сияние.
— Это что еще такое?
Кажется, до него наконец доходит, что он разговаривает с сестрой; он поднимает на нее прищуренные глаза и берет неверную ноту.
— Разумеется, ты не поймешь.
Она нажимает верхнюю «до», заставляя инструмент негармонично взвизгнуть. Мики сердито хмыкает и больше не смотрит на нее.
«Мое сияние», сказал он — так, как раньше говорил «мой дом» или «моя сестра». Это застревает в мыслях Кодзуэ, точно заноза.
Поздно ночью, не в силах уснуть, она выскальзывает из кровати и на цыпочках крадется прочь из дома. Трава холодит босые ноги. Ветви разросшегося сада цепляются за ночную рубашку. Внизу весь мир погружен в темноту, поэтому она смотрит вверх, на небо.
Ни луны, ни звезд — они принадлежат всем и каждому, а Мики не любит делиться. В настоящем мире всё блестящее непременно острое. Разумеется, он этого не поймет.

—

Можно осквернить себя и фортепиано одновременно. Всё равно что — если дотянуться в прошлое — размазывать грязь по своим щекам и рычать в собственное ухо. Может быть, Мики убежал бы вместе с ней, если бы она пришла к нему, охваченная этим безумием, когда ее кожа пылала так же горячо, как его — от лихорадки. «Взрослые лгут нам, — сказала бы она. — Скорее всего, ты и не болен на самом деле. И потом, дикие звери выздоравливают быстро».
Все еще разгоряченная, Кодзуэ отодвигает в сторону дверь музыкального класса и сталкивается с братом.
Она не могла бы выбрать время удачнее. Ей даже не нужно ничего делать — достаточно просто улыбаться; ее галстук повязан неровно, волосы завиваются влажными локонами вокруг лица. Мики не сводит с нее взгляда, и будет смотреть еще долго. Она уходит прочь легким шагом, и встреченные по дороге девочки понимают всё по ее виду и спрашивают жадным шепотом о ее новом мальчике — как будто мальчики вообще стоят того, чтобы о них спрашивать.
Краем глаза она замечает, как приближается та странная девушка, из-за которой вечно дерутся члены Студсовета — Хинамото? Хинохара? Кодзуэ прищуривается — инстинктивно; она доверяет своим инстинктам. Никогда нельзя доверять тому, кто улыбается по-матерински, в чьих глазах нет ничего, кроме твоего собственного отражения.
Когда эта девушка входит в музыкальный класс, Кодзуэ думает: ну конечно. Мики нужен такой свет, который можно поймать в бутылку, как светлячка.

—

Она оскверняет фортепиано снова, на этот раз — руками. Каждая неверная нота — это бунт.
Один из одноклассников отпускает осторожную шутку. Никто не осмеливается смеяться над Кодзуэ по-настоящему; к ней относятся с уважением — как к опасному хищнику, которым лучше восхищаться на расстоянии. «Кодзуэ такая спокойная почти всегда, — шепчут они за ее спиной, — но никогда не угадаешь, что выведет ее из себя». Они не понимают, но они хотя бы знают, что она не ручная.
— Ну, у меня никогда толком не получалось, — легко отвечает она.
Талант всегда принадлежал Мики; она не могла играть без него. Она обязана была нуждаться в нем.
— Тогда зачем ты играла?
Она сочиняет какую-то историю — настолько близкую к правде, что это уже не ложь, на самом деле не ложь. Это взрослые лгут; дикие звери — маскируются.

—

Мики прекрасен и чист, такой сияющий и незамутненный, но в то же время — он такой дурак. Когда он не знает, как справиться с проблемой, то просто ждет, пока она развеется сама. Закрывает глаза, словно надеется таким образом стать невидимым. Сворачивается в клубок и замирает, словно ждет, что их мать вернется и встанет между ним и остальным миром. Как же так, думает Кодзуэ, как это получается — что он знает достаточно, чтобы не доверять взрослым, но недостаточно, чтобы оторваться от них?
Она видит это — в том, как он напрягает плечи, когда учитель музыки касается его. В своих мыслях он в безопасности, в гнезде, высоко-высоко над этими руками — он притворяется, будто не чувствует их прикосновений. Разве может он что-то чувствовать так высоко над темнотой леса? Разве может что-то существовать, если он не признает это?
Дурак, дурак, дурак. Он все еще хочет верить, что чудовища не умеют лазить по деревьям.
Кодзуэ ничего не может сделать без него, но ради него она отрастила клыки и когти. Если он так твердо намерен оставаться в гнезде, слепой и беспомощный, точно птенец — тогда она будет драться с миром, заставит мир отступить от него. Ее руки уже в грязи. Что значит в сравнении с этим немного крови?
Когда он спит, ворочаясь в кошмарах, она шипит в телефон: «В следующий раз будет хуже».
Когда он открывает глаза, он не смотрит на нее. Он не хочет видеть ничего, кроме Химэмии.

—

во всем виновата ведьма
Ее пальцы помнят ноты — так паук помнит, как плести свою паутину.
ведьма забрала его
Оказывается, у него все-таки есть что-то острое; он прячет это в своем сердце.
он никогда не будет свободен, пока ведьма жива
Она ничего не может сделать без него, и она поэтому отбирает у него все, что может.
убить ведьму убить ведьму убитьведьмуубить

—

Молочный коктейль такой сладкий, что она с трудом его проглатывает.
Кодзуэ все сильней и сильней не понимает своего брата — и не может заставить его понять ее. Его губам нравится вкус приторных напитков; его глаза видят сад в заросших пустошах; его уши слышат дуэт, сыгранный двумя руками. Он должен измениться, думает она, даже если это уничтожит его. Она не может вечно защищать его от мира.
Когда председатель находит ее, блуждающую по территории школы в ночи, одинокую и беззаботную, он оказывается тем из взрослых, с которым она знает, что делать. У всех взрослых есть сила, и никому из них нельзя доверять. Фокус в том, чтобы найти такого взрослого, чью силу можно забрать. Фокус в том, чтобы не осталось никакой чистоты, и тогда они не смогут ничего забрать у тебя.

—

После всего, что она сделала ради своего брата, он снова замечает ее лишь однажды — в то мгновение, когда она ощутила родство с обреченными животными. На самом деле, все логично. Он всегда жалел проигравших.
Он по-прежнему не хочет на нее смотреть, так что она жмется к его спине. Было бы лучше, если бы Тэндзё не преследовала их, точно глупая, но дружелюбная собака, и еще лучше, если бы Химэмия не скользила за ней тенью. Мики такой дурак; инстинктивные подозрения Кодзуэ против Невесты-Розы оправдались, но даже если бы не разговор с Акио, она не ни за что не стала бы доверять Химэмии. Всегда заглядывай под платье, если оно такое длинное, что под ним можно спрятать когти; всегда предполагай, что замкнутая улыбка скрывает клыки; всегда спрашивать, как выживает такое хрупкое на вид создание. Даже смешно, что члены Студсовета сражаются за право позволить змее обвиться вокруг них.
Пожалуй, еще смешнее, что Кодзуэ поранилась, спасая птенцов, которые наверняка погибнут, которые слишком слабы, чтобы выжить самостоятельно — но она никогда не была настолько дикой, чтобы оказаться достаточно безжалостной, к лучшему это или к худшему. Впрочем, у нее все быстро заживет. Как всегда, она ведь не может иначе.
— Вам стоило бы вернуть их родителям, — говорит Химэмия сладким голосом, в котором скрываются шипы.
Ну вот, думает Кодзуэ, может быть, хоть теперь Мики увидит, что она такое на самом деле. Но он по-прежнему не замечает — и, если так пойдет и дальше, никогда не заметит.
Кодзуэ выбрасывает письмо от матери, зная, что он все равно вытащит его из мусорной корзины. Она даже не представляет, что там написано — и это ее не волнует. Взрослые лгут, лгут и лгут до тех пор, пока что-нибудь из сказанного тебя не зацепит, и тогда они пользуются этим, чтобы сплести вокруг тебя клетку. Мики всегда слушает, даже когда он закрывает глаза и взлетает далеко ввысь. Он загадывает желания, глядя на звезды — чтобы получить вещи, закопанные в грязи.
Пусть поборется за то, чего хочет, решает она. Только так он сможет что-то понять.

—

Акио — очень странный взрослый. Он читает сценарий, как и все взрослые, но он читает его и самому себе, не только ей. Он говорит о принцессах и ведьмах, о принцах и демонах — как будто он не может представить мир, где люди не являются кем-то из них. Как будто всякий, кто выпрыгнет из гнезда, обязательно приземляется в другом. Как будто нет никакой тьмы внешней, за пределами его досягаемости, где лишь сверкание зубов.
Впрочем, именно поэтому он нравится Кодзуэ. В отличие от других взрослых, он не притворяется кем-то еще: он хищник. Она забирает, что хочет, выпустив когти — и не думает о том, что он забирает взамен, потому что ей нечего терять. Край Света подходит к этому неприкрыто по-деловому.
—В конечном счёте, — говорит он ей, — все женщины похожи на Невесту-Розу.
Она смеется, потому что она никогда не станет женщиной. Она — звереныш в юбке.

—

Дерева больше нет, так что они строят фальшивое дерево — вместе. Это, конечно, ложь, но это ненадолго. Иногда приходится лгать людям, которые не готовы понять правду. Даже звери знают, когда нужно прятать свои острые когти.
Розы не знают этого, но той розе, что предлагает Мики, даже не нужны шипы, чтобы проколоть кожу Тэндзё. Кодзуэ давно поняла, что и без когтей можно причинить немало вреда.
Тендзё уходит прочь, и Мики опускает плечи. Прикусив губу, он принимается собирать инструменты.
Кодзуэ уже надоело лгать, поэтому она сжимает шест скворечника и задирает голову:
— Побыстрее вырастайте и улетайте, а не то умрете.
Мики чуть не роняет молоток:
— Кодзуэ!
— Но ведь это правда. Их родители не вернутся за ними, — она упирается ладонью в его грудь. — Что за меч я могу вытянуть из твоего сердца, если ты не можешь понять даже этого?

—

Теперь — для разнообразия — он не может действовать без нее. Это все еще его сила, но она управляет ей; все еще его сердце, но она придает ему форму. Забавно, но теперь это кажется не лестным, а бессмысленным.
Впрочем, дело не в этом. Он наконец-то испачкал руки в грязи, докапываясь до того, что никогда даже не существовало, — и он все равно не понимает. Может быть, с горечью думает она, он не поймет никогда. Все, что он хочет — чтобы что-то сияло достаточно ярко, ослепляя его.
Кодзуэ запрыгивает на пассажирское сиденье одной из машин — юбка вьется по ветру — и ничуть не удивлена, когда мотор с рычанием заводится. Машина опрокидывается набок и кружит по краю арены, не обращая внимания на закон притяжения. Акио нет на водительском сиденье, но она знает, что ведет все равно он. Мгновение — и Химэмия оказывается на его месте.
Акио не может ничего сделать без нее. Интересно, что хуже, думает Кодзуэ: зависеть от чьей-то силы или иметь силу, которую не можешь использовать сам?
— Я слышала, те, кто обручен с тобой, обретают невероятную силу, — говорит она, придвигаясь к Химэмии. Та молчит и не двигается, точно кукла, но сиденье под ней откидывается назад. Кодзуэ сочла бы это ловушкой, если бы она не расставляла свои собственные сети. — Какую именно силу?
За ревом моторов и звоном мечей Мики выкрикивает ее имя.
Глаза Химэмии — точно стекло. Пытаясь отыскать в них свое отражение, Кодзуэ наклоняется вперед и шепчет:
— Покажи мне.
В голосе Мики слышно страдание:
— Кодзуэ!
— Не отвлекайся, — ровно произносит она, не глядя, — а то проиграешь.
Он не сводит с нее взгляда, просто не может. Кожа Химэмии под ее руками похожа на фарфор — безжизненная, искусственная. Здесь нет ничего, что она хотела бы забрать.
Он отрекается от своего света ради нее.

—

Пустая победа. На самом деле и не победа вовсе.
Он все еще заглядывает в скворечник, все еще ждет. Если родители птенцов и вернутся, он отпугнет их. Может быть, он это знает. Лучше умереть в гнезде, наверняка думает он, чем жить на воле. Его руки в грязи, но он все еще отказывается прикасаться к ее рукам. Он не сумел расстаться ни с чем.
Она скалится, показывая зубы:
— Трус.

—

Глядя с балкона на игру в бадминтон, Кодзуэ понимает, что она была неправа. Проблема не в том, что Мики не оставит гнездо; нет, он улетит — но без нее.
Все это время она тянула его, а он зарывался все глубже и глубже. Если она отпустит его теперь, то опрокинется назад. Если она отпустит, он стряхнет иллюзии и увидит, что у него есть крылья, и улетит туда, куда ей дороги нет. Она — из тех зверей, что живут в низинах.
Единственный способ получить то, что хочешь — изваляться в грязи. Это — тайная правда, которую взрослые проглатывают, которую они могут удержать за зубами, но но всё равно она просачивается наружу во всех их действиях. О чем ей следовало бы задуматься — это о том, что случается, если перестать хотеть. Мики не смотрит ни на нее, ни на Химэмию, ни на кого вообще; он прикрывает глаза от солнца и не сводит взгляда с птенцов.
Кодзуэ провела всю жизнь, разрывая мир на части ради него. Так нечестно.
Она бежит домой, чтобы обнаружить, что ее собственные иллюзии тоже развеялись. Сад все еще остается джунглями, но он такой же маленький, как был всегда. Темнота лишена глубины. В ней ничего не блестит. С этим всем ничего нельзя сделать — только улететь прочь, но она отрастила когти вместо крыльев. Она ничего не может сделать без него.
Девочки должны быть принцессами или ведьмами, дикие звери должны быть безжалостными, и все они должны вырасти и стать тем, чем никто из них не хочет быть. Так нечестно. Ее тошнит от этого.
Ее тошнит от всего. После заката она возвращается в общежитие — одна. Она насыпает горстку проса в скворечник и ждет, затаив дыхание, пока не услышит чириканье. Потом она взламывает хлипкий замок, чтобы пробраться в закрытый бассейн, и там долго стоит на краю. Лунные лучи, падающие сквозь декоративное окно, высвечивают на поверхности воды дрожащую розу.
Сбросив одежду в кучу, Кодзуэ обнаженной ныряет в бассейн. Она задерживает дыхание, пока не начинает жечь легкие. Когда она всплывает, чтобы глотнуть воздуха, ее вдох отзывается эхом.
Она плавает в темноте, к лучам света и прочь от них — до тех пор, пока мысль о возвращении домой не перестает быть ей ненавистна.

—

Во сне мир раскалывается, раскрывается, и Кодзуэ падает — одна.
Нет никакого леса внизу под гнездом, только тьма, которая кажется вечной, и единственный свет в ней — это отблески клинков. Они срезают ее шкуру, ее мех, ее перья, пока от нее не остается только обнаженная сердцевина, зародыш существа, обожженный ветром. У этого сна — все признаки кошмара, но она не боится; после того, как все сорвано прочь, то, что от нее осталось — несокрушимо.
Достигнув наконец земли, она не разбивается. Она просыпается на полу возле своей постели. Ушибленное плечо пульсирует — скоро там будет синяк.
Мики тоже свалился с кровати. Они лежат на полу и смотрят друг на друга, пока он не спрашивает:
— Ты в порядке?
— Ну да, — она приподнимается, не обращая внимания на боль в руке — это напоминает, что она не спит. — А ты?
Он кивает, садясь:
— Я приготовлю завтрак.
— Нет, лучше я.
— Тогда я заварю чай.
Он протягивает руку, и она, поколебавшись мгновение, принимает ее. Они поднимаются вместе.
Они не произносят ни слова, пока заняты делами, пока едят — но они сидят рядом у окна и смотрят, как солнце поднимается над Отори. Не все окна выходят на сад.

—

По дороге домой Кодзуэ проходит мимо девочек, сплетничающих о Химэмии. «Она бросила учебу», — заявляет одна из них. «Нет, она перевелась куда-то за границу», — возражает другая. Третья говорит: «Я слышала, она закончила школу», — на что следует презрительное фырканье: «Нельзя же закончить школу на середине старших классов». Каким-то образом все сходятся на том, что у нее все-таки получилось.
И Кодзуэ думает — тем лучше для нее.
Она останавливается возле музыкального класса и заглядывает внутрь через стекло. Там Мики показывает мальчику помладше, как использовать секундомер. Он поднимает взгляд, когда она заходит в комнату, кивает и возвращается к своему занятию. Спустя секунду она узнаёт мальчика — это тот самый, которому Нанами вечно раздает приказы.
— Не забывай смотреть вверх, — говорит Мики. — На самом деле ничего не останавливается.
Может быть, он наконец научился хоть чему-то.
Фортепиано свободно. Кодзуэ присаживается за него, повернувшись боком. Как давно это было, думает она — когда они оба спокойно сидели в одной комнате, не кипя от переизбытка адреналина. Как давно она не подходила к фортепиано без желания драться или убежать.
Ее пальцы помнят ноты, и она беззвучно играет их в воздухе, прежде чем уйти кормить птенцов.

Оно очень, очень странное. Не говорите, что вас не предупреждали.
Название: Постоянный доход
Оригинал: cordialcount, "A Permanent Income"; запрос на перевод отправлен
Размер: мини, 2822 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи/Отори Акио, упоминается Арисугава Дзюри/Такацуки Сиори | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен, гет
Жанр: трава
Рейтинг: R
Краткое содержание: «Я — Невеста-Роза. И я хочу, чтобы все мои нареченные были счастливы. Пока это возможно».
Примечание/Предупреждения: отсылка в названии: «Лучше иметь постоянный годовой доход, чем быть очаровательным юношей». (О. Уайльд)

Плитки пола сомкнулись за последним победителем, и последняя из роз исчезла вместе с ней.
Анфи смахнула лепесток с кончика носа. Наверху был только замок, окруженный рвом облаков. Внизу — невысокая гряда пестрых холмов. Там простирались обрывки реальности, заброшенные на землю Отори безжалостными перестановками мироздания: приземистые крестьянские хижины, между которыми громоздился уродливый силуэт бульдозера, и пруд с кружащими над ним комарами. Акио стоял рядом с Анфи, положив сухие ладони на ее бедра. Она разделась, как только Дзюри пронеслалась мимо них к лестнице (Сиори, с порозовевшей шеей, не отставала от нее), и шелк соскользнул с тела Анфи, как раскрывающийся кокон.
— Как мило, — заметил Акио. Анфи напряглась. Он рассмеялся — снисходительным смехом учителя, который был лучшего мнения о своем ученике. — Я про Дзюри и ее девочку — ту, что она любила дольше, чем тебя и революцию. Разве ты не смотрела на нее? Как ты думаешь, чем они заняты сейчас? Сексом?
— По субботам студенты обедают раньше. Не пойти и нам домой, брат?
— Не стоит опаздывать.
Он перекинул ее перевязь через свое плечо — как офицерский знак различия.
Они собирались отправиться кататься в девять, но рядом с Акио ее чувство времени часто сбоило и пропадало. Время, равно как и пространство, были умозрительными конструкциями, и попытки вновь отыскать счет часов привели лишь к тому, что здания арены тоже исчезли. Сейчас двадцать минут девятого, сообщил ей Акио на темнеющем полу комнаты Председателя. Она поправила очки, попробовала встать, и обнаружила, что ее чувство пространства осталось где-то позади, на плитках арены; болел локоть — там, где в него врезался вдруг образовавшийся угол, и она была очень рада, что Тога еще не пришел. Невеста обязана быть невестой, всегда. Девушки из Отори никогда не спотыкались, идя к алтарю. А потом Акио держал ее в своих сильных руках, и сказал, что уже без пятнадцати девять, а в комнате Председателя никогда не было часов, чтобы опровергнуть его слова. Она надела платье и подала Тоге чай, удерживая свой желудок под строгим контролем; девушкам из Отори не нужно есть больше, чем случайное печенье и собственное сердце, чтобы выжить.
— Эй, вы меня звали, — протянул Тога, но немедленно счел за лучшее выглядеть смущенным. — Химэмия. Председатель. Что вы хотели мне показать? Или просто отметить мое унижение в сегодняшней дуэли?
— Нет ничего стыдного в том, чтобы проиграть розу Арисугаве-сама.
— С ней нельзя переспать, и ее нельзя победить, — сказал Акио. — Для нас это двойной удар, сестра.
Она обдумала это. Подобный удар был практически милосердным, по ее опыту. По опыту она также знала, что правда в голосе Акио тянулась дальше, чем мосты из витой стали над внутренним двором, и что конструкции, образующиеся в результате, казались столь же прочными для девушек и юношей, которые полагались на эти обещания.
— Позвольте мне принести вам еще напитков, Кирю-сама, — сказала она.
Они отправились прочь на блестящей, струящейся змее, которую Акио называл машиной: мужчина, юноша, Невеста и пиво.

В машине рука Акио скользнула под юбку к Анфи. Анфи не обращала внимания, следя в зеркале заднего вида за лицом Тоги, на которое снисходило понимание. Одна часть скандала, восемь частей напускной скуки, и один нахмуренный лоб — возможно, вдохновение; у Тоги тоже была сестра. Столь утомительно упрямая, склонная так настойчиво докапываться до невинных вещей и случайно натыкаться на правду.
— Итак, Дзюри, — сказал Тога; кажется, он все-таки вспомнил нечто, заставившее его испытать отвращение к Нанами. Возможно, причиной было пиво — она знала, что вкус его был ужасен. Она ведь сама его варила. — Удавалось ли вам хоть раз ее поймать?
Акио улыбнулся:
— По правде говоря, она не стоит того, чтобы ее ловить.
— Давным-давно жил на свете бог реки, — пробормотала Анфи. — Он любил деву-солнце и желал ее, но она гордо возвышалась в небе, и он не мог до нее дотянуться. Одна смертная девушка с волосами, точно солнце, золотыми, как львиная грива, и сердцем столь же яростным, как у льва, уснула среди его тростников. Когда бог реки хлынул волной к ее ногам и попытался утащить ее с отмели, она сражалась. И поскольку она была яростной, как лев, она сбежала, но он знал, что это может случиться, и потому не пытался удержать ее за руки и ноги. Он забрал ее душу и унес в глубины, и даже в самые темные ночи, если плыть с открытыми глазами, можно разглядеть мерцающее золото на дне реки.
— Смысл, — сказал Акио без укоризны, — я полагаю, ясен.
— Это звучит как сказка для детей.
Это был вопрос. Если Акио нравились вопросы, Тога мог убедить себя, что и ему они нравились. Согласно замыслу Акио, дети Отори должны быть гибкими, точно шпили зданий школы, все до единого склоняющиеся к башне председателя. Тога, вероятно, думал, что подобные изменения — его собственные остановки на пути к власти; Акио представлял собой синоним власти — на языке, на котором говорили студенты, сами не ведая этого.
Акио усмехнулся:
— Но только взрослые понимают, о чем на самом деле рассказывают сказки. Разве о том они могут сказать, что бог просто позволил девушке спать рядом с ним? Просто спать? — В его голосе проскользнул теплый оттенок воспоминаний.
Когда-то прежде Анфи посещала уроки. Она попыталась вспомнить, когда пользовалась своими очками для того, чтобы читать книги; когда они поглощали свет вместо того, чтобы отгораживать ее от света. Был урок математики, где учитель зачаровал их топологией. Кувшин с водой мог превратиться в кольцо с печатью и в кандалы, не теряя своего значения. Физика: все объекты, достаточно большие, могут стать колодцами, к которым будут притягиваться и падать другие объекты. Звезды и замки, подумала Анфи, а еще — образы и культы желания. Пальцы Акио отбивали ритм, поднимаясь по ее ноге.
Машина совершила прыжок, отрицая гравитацию. Ловкие пальцы Акио прижались к ее бедру и двинулись выше — Тога негромко присвистнул, — и Анфи откинулась назад как можно сильнее, притворяясь, что она в планетарии. Утренняя звезда обрушилась на машину, полыхая, словно фейерверк.
Она была — ведьминское сердце, и мириад мечей, и девушка, которая вздрагивала — которой было слишком много лет для того, чтобы вздрагивать виновато, — когда Акио слизывал гранатовый сок с ее живота. Ей никогда не нужны были последователи или подражатели, или любая другая лесть. Ей нужен был кто-то, кто был бы ее противоположностью, кто сражался бы с ней. Она никогда до сих пор не думала, что в ней есть жестокость, поняла Анфи, но она знала эту истину достаточно долго, чтобы не чувствовать ничего странного, направляя свои мечи наружу, а не внутрь. Сколько лет? В коридорах Отори годы скользили мимо, незаметно, как Чу-Чу, крадущийся за молоком. Лучше считать дуэлянтов. Последним дуэлянтом был Тога, следующим будет Сайондзи, а сейчас Дзюри...
— Я знаю. — Акио склонился к ее груди, не обращая внимания на руль и дорогу. Он чуть повернул голову — достаточно, чтобы говорить и демонстрировать свои отточенные ветром скулы. — Арисугава Дзюри. Ты могла бы быть ее чудом, не будь ты такой грязной.
— Арисугава-сама ушла.
— Она вернется, — сказал Акио — так, словно ее возвращение было чем-то отвратительным, но он не мог это остановить. — С каждой дуэлью они помнят все больше. Они хотят больше, им нужно больше. А эта академия открывает свои двери всем нуждающимся.
— Но что будет сделано для них?
— Мы расскажем им, о чем они забыли. — «Рука лежит, опутанный капельницами, — подумала Анфи, — пока Сиори выпевает твое имя в каморке за фехтовальным залом и пожирает тебя». — Ты же знаешь, я очень благодарен тебе за то, что ты им помогаешь.
Если поощрять воспоминания, то можно стереть всё гораздо лучше, чем с помощью лжи. Анфи чувствовала, как неизбежность свертывается у нее внутри — как сворачивались ее попытки приготовить запеканку или как тот искалеченный юноша с тридцать девятой дуэли. Дрожь машины отдавалась через кожаное сиденье прямо в ее позвоночник.
— Что Кирю-сан хотел бы забыть сегодня?
Тога ударил по сиденью. Ощущение донеслось издалека — сквозь рев двигателя, сквозь грань того, что (как думала Анфи) по мнению Акио должно было быть болью.
— Эй, я вообще-то здесь! Мы все в это впутаны. Просто скажите мне, что вам нужно, председатель.
— Ты очень близко к нам, да. И поэтому мы хотим, чтобы ты смотрел очень внимательно.
Сначала Анфи думала, что Акио вспрыгнет на капот. Этот трюк помогал завоевать верность многих впечатленных дуэлянтов. Но машина продолжала свое аэродинамическое движение, все быстрее и быстрее, и Акио обрушился на Анфи, не требуя иной силы, чем ветер, свистящий за его спиной. Он вонзился в нее так глубоко, что у нее всё поплыло перед глазами. Потом в дело вступил его рот, и она увидела звезды и звезды, чужую галактику, полную света: скопление размытых сияющих пятен на черном, разворачивающихся в прошлое и будущее, сжигающих в белом свете память и предчуствия.
Над ней кто-то двигался — или, может быть, там было двое; всегда кто-нибудь кружил по замкнутой в кольцо дороге. Она потянулась в белизну и придала ей форму. Тога задумчиво произнес в корону ее волос:
— Отличная ночь для поездки, а? Вот это жизнь.

Они лежали, вытянувшись, на белом диване. Ах, подумала Анфи, твои длинные стройные ноги, созданные для сражений. Акио взял ее руки в свои, заметив ее взгляд.
— Старая развратница. Столь почтенно выглядящая женщина, и спишь с мальчиком председателя.
— Давным-давно мальчик председателя любил юных девочек и мальчиков, — ответила Анфи, — и любил их долго и счастливо. О. Прости, брат, я не хотела тебя обидеть.
— Но ты ошибаешься, — сказал он. — Мы стары только по отношению к возрасту других; а в мире, сотрясенном революцией, никто иной не будет иметь значения. Если ты и я не будем сражаться на дуэлях от скуки, то не останется больше никого, кто сможет владеть мечом. Никого, кто сможет увидеть, кто мы такие. Тревожит ли это тебя? Смогла бы ты жить, если бы твой меч никогда не извлекали из ножен твоего горла?
Было много мечей, думает Анфи, и ни один из них не принадлежал ей по-настоящему. Они просто проникали в нее и там, уменьшенные ее волей, образовывали твердые скопления — ее ребра, крестец, череп.
Она хотела опустить жалюзи на окна, но в Отори были свои правила. Невеста-Роза обнаружила себя на вершине спиральной лестницы. Свет добился своего. Школа была возведена по образу Акио; он тоже всегда добивался своего.
Поток (фотонов, вспомнила она; заржавевшие от неиспользования воспоминания поскрипывали) оборачивался вокруг ее ступней и шеи, скользил по ногтям голубой лентой. Тьма — это всего лишь отсутствие света. Поток света настойчиво давил, прикасаясь к ней. Она закрылась от этого штурма, пожелала, чтобы голубое и красное на изнанке ее век стало черным. Волосы Акио вспыхнули пурпуром, касаясь ее горла. Закройтесь, приказала она желудочкам сердца, и надгортаннику, и всем другим мускулам, названия которых только могла вспомнить, откройтесь, закройтесь...
— Ты была бы еще прекрасней, — сказал Акио, — бледная, с опустошенными венами. Моя вечная девочка, моя прекраснейшая вещь, мы попробуем кое-что новое. У хороших принцев должны быть послушные девочки. Ты ведь исполнишь свою роль? Чтобы сделать меня лучше?
Она не могла зажмуриться, когда осторожные пальцы Акио касались ее лба. Он выглядел столь же юным и человечным, как и остальные обитатели ее мира, и столь же ужасающе прекрасным — прежде, чем он сжал в ладони ее сердце и потянул.
— Невеста-Роза предлагает меч каждому дуэлянту, которому принадлежит, — прошептала она. Как странно — каким чудом ей удается дышать, несмотря на этот давящий свет.
— Я сражаюсь за тебя каждую ночь в моих снах, — сказал Акио. — Множество обручений. Возможно, среди тысячи мечей найдется больше, чем один — для твоего брата?
— Прости, — ответила Анфи. — Только дуэлянты могут брать мечи — а ты не сражаешься.
Акио пожал плечами. Она, оставаясь на его плече, чувствовала его движения, словно он балансировал на камнях.
— Еще нет, сестра. Но я буду сражаться за тебя — в мире, который мы создадим вместе, я буду сражаться за тебя каждым мечом, который только существует. А потом я выброшу их все в мусорный бак за оранжереей, и мы сможем спать вместе при свете дня.
Соскользнув вниз, она опустилась на колени у его ног, целуя его щиколотки. Конечно, Акио это нравилось, а ей нравилась его щедрая улыбка — отбрасывающая достаточно тени, чтобы укрыть ее; свет его глаз был единственным светом, который не причинял ей боли. Или же — напоминанием о том, что лучше было бы забыть.
— Можем позвать Дзюри, если хочешь, поиграем в разбойников и невест, — сказала она и ощутила, как контуры и направляющие линии Отори сдвигаются и сходятся вокруг нее, словно фонтан, выворачивающийся наизнанку. Вот они где. Дзюри стояла метрах в десяти от двери в башню, обнимая Сиори — та притворялась, будто невинна настолько, что не умеет даже целоваться; обе они не замечали ведущийся над ними разговор. Акио объявлял, кем студенты должны быть, но Анфи знала, кто они на самом деле и какова их суть. — У нее тоже есть меч, спрятанный внутри — если тебе он нужен.
— А потом она забудет, ведь ты приложишь для этого все старания?
— Она забудет.
— Разумеется. — Дождавшись, пока Анфи опустит листок бумаги в пневмопочту, он заговорил снова. — Интересный вопрос, тебе не кажется? Все эти дети со своими мечами в сердце, которые можно так свободно взять — и никого, кому они были бы нужны настолько, чтобы сражаться за них.
— Спасибо, — сказала она. — Анфи очень рада, что она тебе нужна.

Дзюри, как назло, не торопилась. К тому времени, как она явилась, утро казалось неизбежным, как смертный приговор. Но все же утешительная темнота еще скрывалась между небрежно расчесанными тугими локонами Дзюри и крохотной алой родинкой на ее ключице, а ее мундир был украшен рваной линией цепочки с медальоном. Это было излишне: Дзюри и сама была цепью. Безупречно подогнанные друг к другу звенья мыщц, закрытые, точно броней, такой подвижностью, что оскорбления и хвала отражались от этой брони с одинаковой легкостью; звенящая, натянутая цепь.
— Ну что? — спросила она, бестрепетно глядя на брата и сестру.
Ее губы хранили явные свидетельства того, что у нее все в порядке. Анфи отвела взгляд, глядя на ноги Дзюри.
— Не могли бы вы подойти сюда, Арисугава-сама?
Дзюри осторожно шагнула вперед, обходя их полукругом. Умно, подумала Анфи, а потом с сожалением запустила пальцы под шнуровку на мундире и дернула. Дальше все пошло быстро. Анфи знала, каково это — когда шар мучительного света разрывает грудь, — и завороженно следила, как кто-то другой исполняет пантомиму «взрыв в замедленном движении», которая всегда была коронным номером Невесты. Меч вышел легко — с такой легкостью выпадают молочные зубы — и лег в ее ладонь, холодный, словно никогда не был сокрыт в ножнах температурой 37 градусов. Дзюри застыла без движения. Акио потянулся к ней — нетерпеливой, быстрой рукой.
Анфи ударила мечом сердца Дзюри, пронзив его пальцы.
— Боже нахуй блядь, — сказал Акио. Может быть, она была дополнением в этом предложении. Или подлежащим. Неважно. — Ты... где ты такого насмотрелась, Анфи? В телевизоре?
— В твоем шоу, — ответила она ради чистого удовольствия, а потом добавила смиреннейшим тоном: — Доброе утро, брат. Полагаю, будет весьма любезно с твоей стороны не пытаться заняться со мной сексом перед другими студентами. И... и пожалуйста, подожди минуту, — закончила она, не зная, что еще сказать; к тому же Дзюри уставилась на нее так, будто ее прекрасные волосы собирались вот-вот выпасть.
— Химэмия, — выговорила она, — это не... как ты можешь... нельзя так держать меч.
— Правда? Боюсь, у меня нет особого опыта.
— Химэмия!
— Вы должны забыть, что видели это. Спасибо за ваше присутствие, Арисугава-сама.
— И как, по-вашему, я должна забыть? — Похоже, после этого случая придется менять ковер, подумала Анфи, глядя на то, как Дзюри нервно вбивает каблуки в ворс, все сильнее с каждой секундой. — У меня есть долг перед Советом, перед... — она запнулась, — другими студентами...
— Такацуки-сан? Она ждет вас, как бы необычно для нее это ни было.
— Я не только о ней!
— Анфи, — сказал Акио издалека — словно и вовсе из другого здания. — Анфи...
Она сняла очки и сложила их.
— Ты услышишь это только раз. Сиори уедет завтра, а когда вернется, она уже не будет той девушкой, которой ты ее считаешь. — «И не была никогда», — Анфи не добавила это вслух, от этого не стало бы легче никому. — Если ты расскажешь ей, ты осквернишь ее — еще сильнее, — добавила она вместо этого, и Дзюри залилась краской. — На тебе лежит ответственность, которую нельзя возложить на всю школу. И ты не осквернишь их.
— Откуда ты знаешь?
— Ты должна забыть об этом!
Дзюри раздирали противоречивые эмоции: надменное ожидание всеведения против ее заботы о Сиори; и невыносимо несовместимы были существование множества личных мечей сердца и ее энциклопедия слухов и тщательно упорядоченных ухаживаний. Анфи не прекращала давление. Рассудок победил.
— Не зовите меня сегодня. — И с этими словами Дзюри ушла.
— Ей все равно придется забыть. — Акио все еще истекал кровью. Так непохоже на Диоса. — По волшебству. Ты будешь гнаться за ней вниз по ступеням в этой чудовищной конструкции из шелка и бронзы.
Без платья ей было жарко и неудобно, горячий пот стекал по ее коже.
— Все в порядке.
— Стоило ли это того?
Платье опустилось на ее плечи, наконец ослепило ее черно-зеленым, черно-желтым, алым. Она почувствовала, как оседает и остывает, словно была пирожным-безе, а не телом из плоти и сотрясенных костей.
— Я — Невеста-Роза, — сказала она.
— И моя сестра...
— И я хочу, чтобы все мои нареченные были счастливы. Пока это возможно.

@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу

---

пачка переводов номер раз

Семечки, то есть драбблички. Рейтинговые тоже сюда же, потому что мне лень разносить по отдельным постам.

Название: В твоих глазах — только цветы
Оригинал: Teaotter, "I will fill your eyes with flowers"; разрешение на перевод получено
Размер: драббл, 200 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи, Тэндзё Утэна | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен
Жанр: slice of life
Рейтинг: G
Краткое содержание: Не следует поддаваться сентиментальности.

Анфи нравится представлять розовый сад своим убежищем. Здесь, за выгнутыми стеклянными стенами, нежные листья дышат покоем. Принятием. Аккуратные изгибающиеся тропинки очерчивают форму жизни, и ее руки следуют за ними. Она поливает растения. Она подрезает стебли. И розы отвечают цветением — так, как и положено. Это по-своему успокаивает. Этого достаточно.
Всегда было достаточно.
И все же Анфи следит за отражением Утэны в стекле. Эта девушка просто не может перестать двигаться: она вытягивает руки над головой, раскачивается на носках и начинает снова. В ней так много энергии. Поначалу Анфи беспокоилась за свой сад и была готова убирать поломанные стебли и разбросанный гравий...
...но ничего подобного не произошло. Прикрыв глаза за стеклами очков, Анфи видит фигуру, очерченную движениями Утэны, границы, в которые она заключила себя по собственной доброй воле. Ее руки и ноги приближаются к цветам, но она не касается их. Когда она уходит, не остается и следа ее пребывания.
Рука Анфи, держащая садовые ножницы, вздрагивает — но только на мгновение. Стебли следует обрезать аккуратно, иначе цветы пострадают.

Название: Затишье перед бурей
Оригинал: sanetoshiapologist, "cosmic"; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 374 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Такакура Химари, Огиномэ Момока | канон «Mawaru Penguindrum»
Категория: джен
Жанр: галлюцинация
Рейтинг: G
Краткое содержание: Химари тонет, погружается в бесконечный океан.

Она тонет, сознание плещется где-то у ее ног. Волны утягивают ее с собой, все глубже и глубже, прочь от далекого берега; крошечные продуваемые ветром хижины, и белый песок, щекочущий ее ступни, и голос, который умоляет ее проснуться.
(«Пожалуйста, Химари, пожалуйста!»)
Но она не обращает на него внимания. Утонуть — это не так уж плохо, решает она; здесь — мир и покой, и маленькие гуппи шныряют вокруг ее босых ног. Здесь тихо, красиво, здесь — как дома. Назад в синие изначальные бездны, где отважная рыба выбросилась на сушу и отрастила ноги, где Афродита вышла из молочно-пенных волн.
(Мидас забирает ее себе, превращая бледную кожу в чистое золото под лучами солнца.)
Океан ничем не напоминает ни об уязвимости Сёмы, ни о взрывном энтузиазме Камбы. Здесь — только гомон чаек и песни китов; океан уносит ее прочь от мира, который она любила и ненавидела. От боли, которая пронзала ее осколками стекла, и от радостей — от неуклюжих пингвинов, горячей тарелки супа мисо.
(Два мальчика, встречающие ее дома; жирафы и раскрашенный картон.)
Все это теперь тускнеет. Всхлипывания становятся глуше, небо выцветает, и она опускается все глубже и глубже. Всё, что она осознает — биение волн, стук собственного сердца, пряди рыжих волос, скользящие перед глазами.
(Она чувствует — на секунду — капельницы и кислородную маску, различает резкий запах лекарств.)
Чьи-то руки держат ее за запястья. Что-то сверкающее и теплое; океан в сравнении кажется ледяным. Может быть, это всего лишь игра воображения, но рядом парит другая девочка — со сжатыми губами, с широко раскрытыми глазами цвета густого меда. Ее волосы — ярко-розовые, точно жевательная резинка, почти нереальные в этом мире пастельной синевы.
(Знакомое лицо, разбуженное воспоминание.)
— Ты здесь, чтобы забрать меня? — тихо шепчет Химари, едва слышно за гипнотическим пением дельфинов.
Она протягивает руку, касаясь пальцами лица девочки — оно кажется странно осязаемым. Не то что ее размытый силуэт, мерцающая кожа, персиковые отблески.
Девочка качает головой, глаза искрятся улыбкой. Она подается вперед, ее дыхание касается уха Химари:
— Приступим же к стратегии выживания.

Название: Маленькая смерть
Оригинал: Serendipity1, "La Petite Mort"; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 187 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: Химэмия Анфи | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: джен
Жанр: character study
Рейтинг: R
Краткое содержание: немного размышлений Анфи

Смерть была совсем не похожа на оргазм. Она знала это, хотя того и другого на её долю выдалось ничтожно мало. Смерть должна бы произойти всего один раз, и для нее она была столь же недоступной, как и волна удовольствия, знаменующая финал секса. «Маленькая смерть» — это болезненный удар бритвенно-острого лезвия о кость, это мучительно-сладкая дрожь клинков, скользящих сквозь кожу, сквозь плоть. Крошечные частицы смерти — умирающие чувства, сердце, душа. Маленькие смерти, которые причиняла она сама, насилие над телом и разумом. Бессмертие рождалось из бесконечных, глубоко личных похорон.
Оргазм — это ослепляющий, всепоглощающий импульс, стирающий вечность за одну секунду. Если представить, что именно это ощущение ждёт её в тот миг, когда дыхание покинет тело, то искушение беспощадного падения или тихий, спокойный жест руки над чашкой с чаем, были более властными и влекущими, чем блеск эдемского яблока. Она не могла предать ни свой долг, ни своего принца. Она лишилась права на избавление.
Поэтому смерть ничем не могла сравниться с оргазмом.

Название: Победа
Оригинал: SawyerRaleigh, "Won"; запрос на перевод отправлен
Размер: драббл, 502 слова в оригинале
Пейринг/Персонажи: Тэндзё Утэна/Химэмия Анфи | канон «Shoujo Kakumei Utena»
Категория: фемслэш
Жанр: PWP
Рейтинг: R
Краткое содержание: играет оркестр, сражаются дуэлянты, и возлюбленные сходятся на ложе.
Примечание/Предупреждения: метафоры

Первыми вступают скрипки.
Роза, приколотая к груди, колышется на ветру, ожидая, когда легчайшее прикосновение оторвет ее лепестки от тепла стучащего сердца.
И ее поцелуй сладок, как сахарная вата, цвет которой повторяют ее волосы — они ниспадают на плечи волнами розовых лепестков и рассыпаются по простыням.
Клинки сверкают в танце, полном страсти и ненависти, и смычки скользят по струнам, лаская, дергая и терзая: симфония предупреждения. Раздается неземное пение хора, и врата рая и ада приоткрываются — совсем немного, чтобы было лучше слышно.
Тени перешептываются между собой, обсуждая исход.
Теплая рука цвета шоколада касается бледной кожи, пытаясь отыскать кончиками пальцев нечто темнее белого шелка.
В гробу с печатью розы покоится дитя, розовым шелком обтянута утроба, куда она может вернуться — вожделенное укрытие от молний, разрывающих небо огнем над часовней. Еще одна вспышка пронизывает витражное окно над гробом, высвечивая над девочкой полупрозрачный, эфемерный образ Святой Девы.
Бабочка расправляет крылья, приникая к сладчайшему нектару.
Голоса сопрано сплетаются друг с другом, уста их возносят хвалу — демоническому ли искушению, ангельской ли благодати.
Рука находит свою розу, и лепестки ее трепещут от прикосновения.
Колокол вызванивает ответ, и всё вокруг, затаив дыхание, ждет, пока завеса дождя раздвинется хотя бы немного, чтобы убедиться воочию.
Осторожный, исследующий палец; розовый шелк гроба, скрытый там, куда не достигнут ни витражи идеала, ни выкованные людскими руками клинки; безмолвное убежище и алтарь женственности. Палец сгибается в почтительном поклоне, воздавая должное.
Смычки высекают из струн напряженную ноту; спина выгибается в унисон с ними.
Ангелы и демоны переступили свои пределы и встретились над шпилями воображаемого замка между их владениями. Смешавшись и рассеявшись, они больше не знают, где эти владения начинаются и заканчиваются, они утратили себя и уподобились друг другу.
Комната наполнена звездами; две розы нежно касаются друг друга, их лепестки встречаются в жарком и искреннем поцелуе.
Дуэль окончена, но скрипки продолжают играть, и пение хора становится все громче, нарастая в триумфальном крещендо, а танец становится всё величественней, и вихри юбок всех цветов живой плоти кружатся между звездами, встречаясь и расходясь в фигурах танца, чтобы снова соединиться.
Смятые простыни в свете луны; благословение Артемиды, пролитое на них обеих.
Наконец, напряжение достигает предельной точки; струны рвутся, хор держит последнюю звенящую ноту.
Всё медленно растворяется в ночи, в ее пурпурно-эбонитовых локонах с запахом жасмина, и она обнимает бледный лунный свет; двое сливаются в одно.

@темы: фандомное побоище, перевожу слова через дорогу

---

мы не слоупоки...

...это деанон утэнокоманды.
Да, с летней ФБ. Ну подумаешь, уже зимняя скоро начнется. Шабададу фигня (=
У меня там была пачка переводов, так что сейчас я их все свалю сюда. (Тут я понимаю, что без таблички деанона уже и не вспомню, что переводил. Однако.) Кстати, выполнил личный квест "по работе в каждую выкладку" (ну окей, в каждую текстовую, но зато включая половину макси).
А вообще - хорошо сходили. Командочка, вы все няши (=. И как хорошо, когда я не в оргсоставе (=.

Ачивки:

@темы: фандомное побоище

---

ПЧеньки (=

А я тормоз и забываю приветствовать читателей. А ведь не посторонние же люди. Сорри (=
 Kuma Lisa, добро пожаловать!

Утренний кофе (=

@темы: приветствия, (безумное?) чаепитие

---

опять упрлс недавно

- Хорус, по сути, нужен был в основном как брэнднейм Ереси.
- Торговая марка. Ага.
- Стоп, а у кого в таком случае авторские права?
- Так у Шестнадцатого легиона же. Вовремя зарегистрировали торговую марку "Warmaster"...
- Вот за это-то остальные восемь легионов их и невзлюбили потом, в Оке Ужаса. За наглое присвоение копирайта.
- Как сказал бы Хайон, "то были Войны Легионов. То были войны за копирайт..."

UPD: И теперь становится ясно, что Фабию тело Хоруса понадобилось именно затем, чтобы обойти авторские права посредством клонирования.

@темы: сорок тысяч способов подохнуть, смеющиеся грибы